– Если ты все знаешь, зачем спрашиваешь меня?
Эймерик сдержал ухмылку. Был бы заключенный поумнее, сказал бы «нет» или промолчал. А этот просто умирал от желания почесать языком. Нужно ему подыграть.
– Ты зря так говоришь, особенно обо мне. Я докажу вам, еретикам, что вы заблуждаетесь – когда подвергну себя самого испытанию водой и ветром.
Пленник снова захохотал, на этот раз менее естественно.
– Ты не понимаешь главного. Если прыгнешь в цистерну, ничего не произойдет.
– Разве мое тело не станет лемуром?
Опять смех, громче прежнего.
– Не больше, чем тела животных, гниющие на дне. Это станет твоим концом, раб дьявола!
– Разве не вы говорили мне, что мертвых еретиков опускали в цистерну, куда раньше сбрасывали животных, больных язвой? – обратился инквизитор к отцу Хасинто.
– Да, говорил, – ответил доминиканец. – Мне это рассказал мастер Филипп. – Хасинто глянул на палача, тот кивнул.
– Ну вот и все, – Эймерик отвернулся от пленника, будто желая показать, что больше того никто не станет слушать. – Цистерна, которая, как утверждают катары, дарует им бессмертие, находится в Беллекомбе, посреди леса. Ее нетрудно найти, ведь она стоит у подножия башни. Жители Шатийона наверняка знают, где она находится. Завтра мы вместе с добропорядочными христианами деревни отправимся туда и уничтожим ее.
– Ты не сделаешь этого, проклятый сын Ваала! – закричал пленник, изо всех сил пытаясь вырваться из крепких рук Филиппа. – Бог тебе помешает!
– Замолчи, пьяница, – на лице Эймерика появилась жестокая гримаса. – Бог не только не помешает мне – наоборот, Он пришлет Свое благословение. Завтра мы разорвем ваших лемуров на части, чтобы они уже никогда не смогли ожить. И сожжем вашего епископа на развалинах башни.
– Она тоже призналась? – спросил заключенный, широко раскрыв глаза.
Ликование захлестнуло Эймерика, как пена набегающей волны. Но он сумел остаться невозмутимым.
– Конечно, призналась. А откуда, по-твоему, я все это знаю?
Пленник замолчал. Но от внимания инквизитора не ускользнуло мелькнувшее на его лице некоторое облегчение. Раз епископ заговорил, своя вина не казалась заключенному такой уж тяжкой.
– Бросьте этого пьяницу обратно в подземелье, – приказал инквизитор Филиппу. – Он нам больше не нужен. Вытащите оттуда старуху, наденьте на нее кандалы и заприте в какой-нибудь комнате.
– А что делать с девушкой и мальчишкой? – спросил палач.
– Верните в камеру. Ни они, ни filius minor, если он еще жив, нам тоже больше не нужны. Дайте всем пленным хлеба и воды. Теперь нет смысла морить их голодом.
Филипп потащил за собой пленника, на лице которого было написано безмерное отчаяние. Стоило им уйти, как Ламбер, Симон, Хасинто и нотариус дружно атаковали Эймерика вопросами. Громче всех звучал баритон отца Хасинто.
– Почему – старуха, учитель?
– Это вас удивляет? – поинтересовался Эймерик.
– Да. Я прекрасно знаю – катары настолько безумны, что позволяют женщинам довольно высоко подниматься в иерархии. Но мне кажется, пленник имел в виду девушку, которую допрашивали до него, а не старуху.
Этот вопрос оказался наиболее сложным из тех, которыми засыпали отца Николаса доминиканцы. И когда он был задан, все замолчали, слушая разговор двух людей, имевших самый большой опыт участия в инквизиционных процессах.
– Я сразу исключил эту возможность, – немного подумав, ответил Эймерик. – Ведь епископ – точно Совершенный, а значит, обязан избегать излишеств, в том числе пьянства. Если бы епископом была девушка, она бы не прикоснулась к вину, даже умирая от жажды. Но это не главный аргумент. Девушка сказала, что на этот раз ей удастся стать лемуром. А по словам мальчика, лемуром может быть только Совершенный. Если девушка ставит такую цель, значит, она не Совершенна, следовательно – не епископ.
– Но тогда, – возразил отец Хасинто, – если епископ – действительно старуха, она бы уже превратилась в лемура.
– Не думаю. Насколько я понял, лемур – это бездушное тело. Скорее всего есть Совершенные, которые откладывают момент освобождения души от тела, чтобы служить проводниками своей пастве. Если мое предположение верно, это можно сказать про епископа, про Filius major и Filius minor.
– А почему именно старуха, ведь среди пленных есть и другие женщины? – спросил отец Ламбер.
– Абсолютной уверенности у нас, конечно, нет, – ответил Эймерик. – Но будь епископом девушка, это означало бы, что у еретиков выбор руководителя происходит совершенно случайным образом. Я же считаю вполне вероятным, что катары, как и наша Церковь, выбирают учителей по старшинству и мудрости. Поэтому исключаю девушку из числа возможных претендентов. Однако называя епископом старуху, мы, разумеется, в определенной степени действуем наугад.
Закончив речь, Эймерик ожидал восторгов по поводу своего владения искусством Аристотеля, которым заслуженно славилась доминиканская школа и, в частности, университет, где закалялся характер инквизитора. Однако услышанное в ответ восклицание поразило и оскорбило его.
– Хватит!
Все обернулись и посмотрели на отца Симона. Старик стоял, глаза его сузились до щелочек, руки и ноги дрожали от едва сдерживаемого негодования. Бесстрашный в своем гневе, он указал на инквизитора пальцем, высохшим и тонким, как куриная кость.
– Неужели вы не понимаете, до какой крайности мы дошли в своем богохульстве? – закричал он. – Мы признали самую страшную ложь, и ответственность за это ложится на вас, как на человека, который руководит нами. Вы с небывалым упорством выясняете мельчайшие подробности дела, приняв как должное, что душа может отделиться от тела, а оно при этом останется живым, что воскрешение плоти происходит без божественного вмешательства, что сожженный и похороненный еретик оказывается живым пятьдесят лет спустя, что существуют лемуры, призраки, химеры и тому подобное. Вы осознаете, что выпили весь яд, который вам дали, будто это истина? Осознаете, что тоже стали еретиком?
От такого напора Эймерик потерял дар речи. Неожиданно на защиту ему пришел отец Ламбер из Тулузы.
– Простите, что осмеливаюсь вам противоречить, – сказал он отцу Симону, – но, полагаю, вы неверно истолковали намерения нашего магистра. У меня нет опыта судебных процессов над катарами, но я достаточно часто участвовал в судах над некромантами. И могу сказать, что своими глазами видел этих демонов, которые выплевывали жаб, гроздья червей и мерзких улиток, которые говорили на неизвестных им языках так, будто были их великими знатоками, которые умели вызывать грозы и перемещать предметы. Я своими ушами слышал, как они признавались, что летали на метлах, что ездили в дьявольские города, где дороги вымощены золотом и костями детей, что им являлся Повелитель мух с козьими копытами и бараньими рогами. Я понял, что та немногая сила, которая осталась у Люцифера, позволяет ему накладывать невиданные, ужасные заклинания. Так почему меня должны поразить люди с головами животных, лемуры, у которых нет души, колодцы Воскрешения или восставшие из мертвых? Если в дело вступает дьявол, может случиться все что угодно. Главное – не быть доверчивыми и беззащитными.
Против подобной аргументации ни у кого не нашлось бы возражений, но отец Симон не мог признать поражение так сразу.
– В этом и заключается самое ужасное! Вы постоянно говорите о Боге, но никогда – о дьяволе, хотя его присутствие неоспоримо. Мало того, что мы не пользуемся инструментами мастера Филиппа, так пленным еретикам еще и дают вино!
– Перед вами отец Николас Эймерик, – теперь пришла очередь отца Хасинто, который едва сдерживал свой гнев, – самый талантливый из инквизиторов, самый уважаемый Папой. Он поощряет подсудимых не потому, что верит им, а потому что хочет узнать их потаенные мысли. Искусно ведя допрос, он может выведать у подозреваемых больше, чем они сказали бы под пытками. Однако при необходимости отец Николас всегда отдает виновных в руки палача – я был свидетелем этого и во Франции, и в Арагоне. Думаю, вы не должны сомневаться в том, кого понтифик избрал своим представителем.
От отца Симона не укрылся призыв к иерархической дисциплине, звучавший в этих словах. Старик поерзал на скамье. Потом из глаз выкатились две большие слезы и по испещренной морщинками коже потекли к белой бороде. Пошатываясь, священник встал и подошел к Эймерику, специально отошедшему в сторону от остальных. Хотел было опуститься на колени, но инквизитор, сдержав врожденное отвращение к физическим контактам, схватил его за руки и притянул к себе. Крепкое объятие тронуло всех, кто его видел.
– Простите меня, магистр, – пролепетал отец Симон.
– Это я должен называть вас магистром, – мягко ответил Эймерик. И опустил руки. – Недопонимание между нами – тоже плод вероломства наших врагов. Но уже завтра с этим будет покончено. Мы отправимся в Беллекомб и наполним цистерну кровью, а башню – телами. Клянусь вам.
Не меньше других взволнованный сценой примирения, сеньор де Берхавель, стоявший у столика, который был завален бумагами, исписанными изящным, мелким почерком, подошел к инквизитору.
– Магистр, вы собираетесь допрашивать женщину-епископа?
– Нет, – поморщился Эймерик. – Сначала надо уничтожить ее секту. Увидев останки своего детища, она сама призовет освобождающий костер.
Выйдя из зала, инквизитор ненадолго задержался, чтобы раздать палачу и ополченцам из Шатийона указания на следующий день. На повечерии, все вместе, доминиканцы спели Salve Regina – в последнее время они и так слишком часто нарушали эту традицию. Закончив дела, Эймерик отправился в свою комнату.
Шагая один по ступенькам винтовой лестницы, он наконец смог дать волю своим чувствам, которые подавлял весь день. Эймерику было больно слышать от еретиков обвинения в двуличии. Но больше всего ранил упрек отца Симона в том, что он избегает пыток всеми способами.
На самом деле инквизитор не гнушался причинять допрашиваемым всевозможные страдания и, как того требовал закон, осуществлялось это рукой палача, а не священника. Но у него вызывал отвращение не столько сам процесс, сколько волнение, которое поднималось в глубине души, особенно когда пытали молодых женщин. После таких допросов он ходил мрачный и злился на самого себя.