Эймерик предпочел бы, чтобы насилие было абстрактным, не требовало его присутствия и не задевало чувств. Хотя бы потому, что, самолично допрашивая истязаемого заключенного, он испытывал смущение и даже стыд, сам становясь пленником – чувства вины, которую не облегчало даже обычное оправдание, используемое инквизиторами. И объяснялось это вовсе не глубоким состраданием к жертвам. Если бы Эймерик мог действовать через кого-то, то прибегал бы к любым пыткам, разрешенным церковью, и даже упивался бы собственной бескрайней властью над жизнью и смертью.
В комнате инквизитора было темно и так холодно, что все тревожные размышления улетучились сами собой. Однако снова появилось ощущение, которого он так боялся, – потери контроля над собственным телом, словно ноги, руки и голова существуют отдельно от туловища. Тогда Эймерик разделся догола и лег на ледяной пол, убрав солому. Это позволило ему вернуться в нормальное состояние, чтобы на несколько часов погрузиться в сон без сновидений.
Рано утром у ворот замка инквизитора уже ждал небольшой отряд, готовый отправиться в Беллекомб. Поначалу Эймерик хотел устроить нечто вроде крестового похода, собрав все население Шатийона, но быстро отказался от этой идеи. Во-первых, у них было мало лошадей, даже если считать крестьянских. К тому же всеобщее шествие наверняка оказалось бы слишком медленным и утомительным. Да и враги, если таковые найдутся, могут заметить его слишком рано и успеют либо вооружиться, либо спастись бегством.
Поэтому инквизитор выбрал десять ополченцев – по числу лошадей, – крепких, решительного вида мужчин в полном вооружении. Вызвал из Шатийона аптекаря и приказал ему возглавить отряд. Из своих взял с собой только отца Хасинто и мастера Филиппа, в преданности которых не сомневался.
Отряд пустился в путь по величественной долине, заросшей густым ельником, с каемкой гор на горизонте. Воздух, как обычно, был прохладен и чист. Вдали четко виднелись сверкающие на солнце белоснежные ледники и склоны гор – отвесные или пологие, покрытые лесами.
Эймерик ехал рядом с аптекарем, явно недовольным тем, что пришлось сменить своего мула на коня.
– Вы хорошо знаете Беллекомб?
– Не очень-то, – покачал головой все еще сонный аптекарь. – С тех пор как Семурел устроил в деревне свою колонию, я не отваживался туда приезжать. Помню, что в Беллекомбе было несколько домов, а сам он стоял в каштановой роще среди еловых лесов. Но больше ничего сказать не могу.
– Кстати, о Семуреле что-нибудь слышно?
– Нет. Он уехал со своими людьми, но никто не знает куда. Жители вернулись к обычным занятиям. Вчера вечером мы с самыми влиятельными людьми собрали мастеров всех ремесел. И решили, что этим местам пора меняться. Абсурдно, но те, кто своим трудом добился уважения людей и хоть какого-то благополучия, продолжает зависеть от ленивых господ или подвергаться притеснениям еретиков, проповедующих добродетель бедности. Теперь мы сами будем управлять нашей деревней с помощью Совета ремесленников.
Этого человека заботит только кусок хлеба, с отвращением подумал Эймерик. Отсутствие у людей высоких помыслов всегда вызывало у него презрение.
– Главное, чтобы не было беспорядков.
– Нет, что вы, – улыбнулся аптекарь. – Мы этого не допустим. Беспорядок царил, когда нами управляли бездельники.
Инквизитор не стал отвечать.
Прошло не более четверти часа, когда внизу, у крутого склона холма, по которому спускалась извилистая тропка, всадники увидели среди зелени несколько маленьких домишек. Играющие перед ними дети, заметив отряд, бросились врассыпную с таким пронзительным визгом, что его было слышно даже наверху, несмотря на ветер и расстояние.
– Это Беллекомб? – спросил Эймерик, выпрямляясь в седле.
– Пока нет, – лицо аптекаря выражало презрение. – Здесь живут те, кого мы изгнали из Шатийона. Прокаженные, нищие, падшие женщины, неизлечимо больные калеки, те, кто погряз в пороках. Всё бездельничающее отребье, которое Семурел взял под свою опеку.
Эймерик пристально посмотрел на аптекаря, но ничего не сказал. Только попросил подъехавшего отца Хасинто подождать с вопросами.
Когда они спустились со склона, то увидели ужасное зрелище. Те, которые когда-то были людьми, а теперь полностью утратили человеческий облик, при виде всадников пытались спрятаться как можно быстрее. Кто-то ковылял на костылях, кто-то полз, а кто-то шел, едва держась на ногах и хватаясь за деревья. Звон колоколов возвестил о том, что здесь живут прокаженные.
– Они как будто нас боятся, – наконец нарушил молчание Эймерик.
– Еще бы, – ухмыльнулся аптекарь. – Мы не раз пытались поджечь этот рассадник болезней и греха. Сколько можно жителям Шатийона содержать всяких ублюдков на свои деньги, которые и так достаются тяжелым трудом?!
Через некоторое время пристанище изгнанников осталось позади, а на холме показалась большая каштановая роща, в центре которой всадники разглядели соломенные крыши и вьющийся над ними дымок. Дальше каштаны сменялись лиственницами, а за ними начинался густой ельник, покрывающий весь склон.
– Это Беллекомб, – объявил аптекарь.
– Вот она! – закричал сзади отец Хасинто. – Башня!
Эймерик дернул поводья и посмотрел туда, куда показывал доминиканец. Поначалу не увидел ничего, кроме елей и скал. Потом разглядел вершину цилиндрического каменного сооружения, едва заметного среди зелени деревьев.
– Что это? – спросил инквизитор.
– Старая разрушенная башня, – пожал плечами аптекарь. – Насколько я знаю, внутри она обвалились, из-за чего образовался колодец. Когда-то в него сбрасывали животных, погибших от язвы. Их свозили в одно место, чтобы не началась эпидемия. Потом башня стала могилой жителей деревни, которую мы только что проехали, ведь они недостойны быть похороненными на освященной земле.
– Едем, – приказал Эймерик.
– Но разве нам не нужно в Беллекомб? – в голосе аптекаря слышалось разочарование.
– Кое о чем вам не известно. В Беллекомб мы поедем позже. Где здесь спуск?
– Не думаю, что тут есть тропинки.
– Значит, спустимся где придется.
Однако тропинка была, и Эймерик вскоре ее обнаружил. Учитывая крутизну склона, идти пришлось очень осторожно, и четырнадцать человек вместе с лошадьми почти сразу очутились в чаще елового леса.
Стук копыт заглушал мягкий коричневый ковер из засохших иголок, а купол тускло-зеленых ветвей почти не пропускал солнечный свет. Лишь редкий луч порой падал на покосившийся от дряхлости высоченный трухлявый ствол, поросший мхом и грибами. С веток свисали длинные клочья серых, черных и желтых лишайников, они то и дело шлепали по лицу людей, испуганных мрачным безмолвием. Очень сильно пахло гнилью и смолой.
Вдруг аптекарь вскрикнул.
– Что случилось? – спросил Эймерик.
– Смотрите, – пролепетал тот, показывая в темноту дрожащим пальцем.
Слева, между деревьями, во мраке светились шесть больших широко раскрытых глаз. Перепуганные до смерти ополченцы затаили дыхание. Потом глаза исчезли, и между стволами замелькали три высокие бледные фигуры – они убегали, вытянув вперед руки, которые были вдвое длиннее обычных. Миг – и видение растаяло. По отряду прокатился вздох суеверного ужаса.
– Мантейоны. – Глаза ополченцев округлились от страха.
– Пожалуйста, пойдемте назад, – прохрипел аптекарь. – Это мантейоны, духи гор.
– Еретики любят называть их лемурами. Я думаю, они не более опасны, чем изгои, которых вы порываетесь сжечь, – язвительно усмехнулся Эймерик. – Будьте же храбры с первыми так же, как вы безжалостны ко вторым.
Сам не свой от страха, аптекарь не заметил сарказма в словах инквизитора. Ополченцы медленно пошли дальше, озираясь и вздрагивая от каждого шороха. А в этом тесном сумрачном коридоре шорохов было много.
Вдруг деревья расступились, и показалась небольшая поляна, залитая солнцем. Оно ослепило всадников, заставив зажмуриться. А потом понадобилось еще несколько секунд, чтобы глаза привыкли к яркому свету.
Поляну, почти идеально круглую, ели отгородили от леса полосатой стеной – коричневой у основания, зеленой посередине и красноватой сверху. В центре возвышалась башня, футов пятнадцати в высоту.
Она стояла на большом круглом основании из необтесанных черных валунов. По крепким стенам из камня – тоже черного, но хорошо отшлифованного, – карабкались тонкие ветки пышного, прожорливого плюща. Окон не было – одна сплошная стена до самого верха, где не хватало многих зубцов. Время, как неумолимый кариес, век за веком разрушало башню, и она осыпала землю у своего подножия разбитыми камнями и обломками черепицы.
Находиться рядом было жутко, словно башня жила собственной – и отнюдь не добродетельной – жизнью, незаметно подглядывая за незваными гостями. Эймерик сошел с коня, окинул хмурым взглядом старые стены. Потом заметил что-то в траве. Нагнулся, сорвал и показал аптекарю.
– Это безвременник?
Тот тоже спешился, наклонился и сорвал несколько листочков дрожащей рукой.
– Да. Без сомнения, – он посмотрел вокруг. – Никогда не видел столько безвременника в одном месте.
Эймерик молча обошел башню вокруг – остальные послушно следовали за ним. Среди зарослей плюща отец Хасинто нашел мраморную надгробную плиту, обвитую лианой, спускавшейся к земле.
– Магистр, вы знаете, откуда этот отрывок?
– Если не ошибаюсь, из послания Святого Павла к Титу, – ответил Эймерик. И прочитал вслух: – «Он спас нас не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости, банею возрождения и обновления [46]ветром». Здесь они прямо перевели греческий термин pneuma словом «ветер».[47]
– Надгробие совсем не старое, – заметил отец Хасинто. – И надпись на провансальском.
Не ответив, Эймерик взял у мастера Филиппа меч и несколько раз вонзил в водопад плюща. Трижды острие со звоном ударялось о камни. На четвертый раз клинок утонул в листьях до самой рукояти.