Таким было лечение в Бетлеме в XVII веке, и в понимании лечащего персонала все эти зверства исходили из желания помочь, ведь за каждым ударом розги, за каждым опрокинутым ведром с водой и пустой миской стояла забота – намерение изгнать нечистый дух, освободить разум от скверны. И пусть санитары могли входить в палаты, лишь предварительно подвязав к носу губку, промоченную уксусом, уверенность их от этого не сбавлялась: безумие нельзя вылечить, но можно наказать носивших его в себе.
Бетлем был преисполнен страданием, и многие годы из его окон по окрестностям неслись мучительные стоны, плач и лязганье цепей. Ему потребовалось два столетия, чтобы осознать ошибочность взятого курса, а также развернуться в сторону науки, куда уже давно смотрели другие психиатрические госпитали, такие как Сальпетриер и Бисетр. Силами Филиппа Пинеля[15] пациенты освобождаются от оков, школы пневматиков и последователи гуморальной теории окончательно остаются в прошлом, вслед за этим расцветает новый подход к лечению пациентов: применение варварских методов порицается обществом, и врачи, используя новейшие знания о разуме и его особенностях, все чаще задумываются о терапии душевных болезней.
После окончания «эпохи великого заточения» Бетлем в 1815 году вновь переехал и впустил в свои палаты сто двадцать два пациента, а следом за ними еще и еще. Новое здание больше не напоминало дворец, теперь это было медицинское учреждение, вид его внушал надежду, а методы – уважение. Пациенты наконец обрели свободу: теперь им дозволялось быть привязанными к койке всего за одну ногу вместо двух, ледяные ванны стали наказанием за провинность, а не рутиной, в отведенное время им разрешалось свободно бегать по зеленым полям, окружавшим Бетлем в то время, до той поры, пока они не падали в изнеможении, позабыв о терзающих их страданиях. Реформа no restraint вступала в силу, близилась эпоха Крепелина[16], визионера и просветителя, и вместе с этим в 1880 году на помощь британским врачам пришла психофармакология, стали обширно использоваться такие препараты, как паральдегид, лауданум и бутилскополамин. Они позволяли успокаивать пациентов или же полностью выключать их сознание, в зависимости от задач лечащего врача.
Такой путь прошел Бетлем, прежде чем окончательно обосноваться на своем нынешнем месте, на юго-востоке Лондона, в Кройдене. Но кроме отказа от инсулиновой и шоковой терапии, лоботомии и ЭСТ[17], решения следовать не религиозному или инквизиторскому, а новаторскому, просветительскому пути, кроме понимания отличий меланхолии и мании, истерии и эпилепсии, кроме избавления пациентов от цепей и оков Бетлем сделал еще кое-что важное – он навсегда отказался от изолятора. В 1952 году, когда Генри Гиббс привез и оставил на попечение врачам своего девятнадцатилетнего сына Оскара Гиббса, Бетлем официально и бесповоротно отказался от карцера.
Одиночные клетки для изолирования пациентов всегда присутствовали в арсенале психиатрических госпиталей. При размере два на три метра их внутреннее убранство было предельно простым. При буйном припадке практически все, что попадало под руку пациенту, могло быть и было повреждено, а значит, сама идея меблировки подобных помещений казалась абсурдной. Любая мелочь могла вызвать приступ или усилить уже существующий. Слишком велик был риск того, что при взгляде на яркую картинку или узор на стене пациента одолеют галлюцинации и видения. Пустые же стены не представляли опасности. В кровати без постельных принадлежностей нельзя задохнуться.
И все же карцер по большей части оставался крайней мерой и считался худшей из пыток, испытанием, которого пациенты страшились и старались избежать любым способом. Изоляция казалась им ужаснее голода и заковывания в цепи, и порой хватало лишь предупреждения, чтобы пациент притихал, становился послушным.
В прежние времена, для пущего эффекта спеленутый смирительной рубашкой, несчастный находился в полной темноте; позже, когда появилось электричество, в камерах, едва не ослепляя заключенного, без перерыва горел яркий свет. Оставшись без привычных вещей, которыми можно было занять пальцы, пациент, по сути, оказывался не в одиночестве, но наедине со своим безумием. И именно встречи с ним, без возможности сбежать, переключить внимание или спрятаться, доводили душевно страдающих до исступления. Без способности уснуть из-за гипомании, одолеваемые маниакальным психозом или депрессией, угнетенные видениями и голосами в голове, без человеческого общества, со скудным питанием, пустыми стенами и ледяным полом, проводили они часы и дни, все больше теряя связь с реальностью. И если можно было дать иную характеристику такому явлению, как одиночная камера, то, без всяких сомнений, она должна была зваться пыткой собой.
Порой непосвященному может прийти в голову мысль, что в этом методе нет ничего особенного, что человек, находясь в одиночном заключении, не станет испытывать особых страданий в силу способности мозга к рассуждениям и умению избавить себя от скуки, – такие люди как бы вопрошают: а в чем наказание? Для некоторых из них, начитанных и разносторонних, уставших от общения, такой исход и вовсе покажется благословением и долгожданным отдыхом. Но осталось бы их мнение неизменным, попытайся они представить на месте здорового рассудка – поврежденный, а на месте ясных мыслей – мысли жуткие, маниакальные? Считали бы так, если бы знали о существовании демонически звучащих голосов, не дающих покоя ни днем, ни ночью, голосов, требующих нанести себе или другим увечья, криков, которые нельзя заглушить усилием воли, при том что источник их находится на спутанных перекрестках собственного сознания? Как отнеслись бы они к подобному заключению, если бы нервные центры их были перевозбуждены, а тело одолевала мания непрерывного движения. Как чувствовали бы они себя, если бы их нездоровый мозг больше не способен был порождать связные мысли и вместо них воспроизводил клубок чуждых ему воспоминаний. И напротив, что, если бы все когда-либо увиденное и услышанное предстало перед их взором одномоментно, без всякого порядка и хронологии, и постоянно видоизменялось, не позволяя осознать или осмыслить хотя бы один фрагмент этой пугающей реальности. И пусть прибавятся сюда проснувшиеся инстинкты: звериный аппетит, неукротимое сексуальное желание или страсть к убийству живого существа, а ведь подобные влечения непременно просыпаются всякий раз, когда отсутствует самоконтроль. Как бы им понравилось такое положение дел и как долго они смогли бы продержаться, оставшись наедине с подобным собой?
Известен случай с одним пациентом, разуму которого, не слишком поврежденному, после пребывания всего лишь сутки в изоляции был нанесен непоправимый ущерб. Мужчина, совершивший небольшую провинность, никогда до этого не испытывавший галлюцинаций, был отправлен в карцер. После нескольких часов заключения он принялся метаться по клетке, пытаясь спрятаться от пугающих видений, явившихся ему. Он кричал и молил, чтобы его спасли от чудищ, которые поедали его живьем. Но они не покинули пациента и после выхода из одиночной камеры, а продолжали измываться, что в конечном счете привело к трагедии: он утопился в ведре с водой.
Только наедине с собой к человеку приходят до той поры выжидающие безжалостные монстры, и там, в камере изоляции, они принимаются за истязание его души тысячей орудий.
Такова краткая история Лондонской королевской больницы Бетлем, которая с XIII века прошла путь от приюта для бедняков до старейшей из клиник для душевнобольных, успешно функционирующей и по сей день.
А в 1992 году, когда Чад Мелтон, без двух минут выпускник художественной академии Слейда, решил посетить Бетлем, чтобы познакомиться с Оскаром Гиббсом, клиника уже являла собой образец если не совершенного, то в полной мере компетентного и гуманистически ориентированного медицинского учреждения.
К тому времени Бетлем давно стряхнул ярмо позора, темным пятном лежавшее на его фасаде, и теперь был готов принять в свои стены любого нуждающегося в грамотной врачебной помощи. Пациентам предоставлялись светлые палаты, внимательный персонал, полезная пища и качественно организованный досуг: теннис, бильярд, музыкальная и художественная комнаты, зал для танцев и парк для прогулок. В его корпусах размещали пациентов с недугами разной степени тяжести, от легких случаев, требующих минимальной коррекции, до недееспособных преступников, отбывающих срок в отделении для особо опасных пациентов.
В Бетлеме насчитывалось четырнадцать корпусов, не считая часовни. В одном из этих зданий, Чад не знал, где именно, жил Оскар Гиббс, сумасшедший художник, который попал сюда в юном возрасте и наверняка не ожидал для себя подобной участи – остаться на целых сорок лет. В одном из этих зданий находилась палата, где обитал молчаливый мастер, вставший на путь отшельника, положившего на алтарь искусства все, что когда-либо имел. Там он спрятался от всех в уверенности, что никто из внешнего мира не сможет до него добраться. И именно туда, в Бетлем, вознамерился попасть Чад, и, подгоняемый сроком сдачи финальной картины, он торопился.
Прошло не больше недели с того неудачного свидания с Амандой, после которого она ни разу не позвонила, когда после занятий Чад разыскал профессора Торпа и подошел к нему с предложением. Выслушав его, Торп озадаченно нахмурился и, так как разговор происходил на Юстон-роуд, предложил зайти в оживленный паб неподалеку.
Они расположились у окна, за липким столом, на который оба поставили пивные бокалы. На барной стойке бубнило радио, светильники тускло горели, уличный свет бросал хмурые блики на потертые столы и пыльный ковер. Профессор Торп снял пиджак, оставшись в рубашке и жилете, и, не распуская галстука, припал губами к бокалу. Стекла очков отражали взволнованное лицо его собеседника.
– Послушай, Чад, то, что ты затеял, не принесет той пользы, на какую ты надеешься. – Тон профессора был резок. – Оскар не захочет говорить с тобой, за эти годы не нашлось человека, которому он сказал бы хоть слово. На него не действуют увещевания, врачи и медицинские препараты. И хоть физически он говорить способен, все же он предпочел раз и навсегда перестать пользоваться речевым аппаратом. Он не ответит тебе, даже если ты протянешь ему блокнот и попросишь написать ответ, даже если схватишь его за плечи и примешься трясти, как дерево, в надежде, что на тебя свалится хоть один плод. Можешь умолять о краткой беседе или единственной реплике, будешь ждать кивка