– Мне жаль, что тебе не встретился учитель, – произнес он. – Я лишь надеюсь, что не слишком докучал тебе эти годы. Срок моей службы короток. Вы приходите, показываете, на что способны, и покидаете академию. Порой навсегда. Что ж, такова жизнь. Учителя не должны привыкать к ученикам, мы всего лишь временные спутники. Я должен попрощаться с тобой сейчас; хотя мы и увидимся на выставке, но ты уже готов лететь прочь, я это вижу. Я поделился с тобой всем, что знал, – не так уж много, но большего я и вправду дать не могу. Быть может, ты и прав, что не довольствуешься тем, что имеешь. И если ты так этого желаешь, так и быть, я проведу тебя к Оскару Гиббсу.
– Что же убедило вас? – взволнованно вскрикнул Чад, не пытаясь скрыть восторга.
– Тысячи гениев живут и умирают не узнанные никем, даже собой[19]. Быть может, ты сумеешь разглядеть то, чего так жаждешь. Если тебе мерещится этот свет, следуй за ним! В конце концов, кто я такой, чтобы мешать тебе им опалиться.
Глава 5
…И этим путем пойдет понемногу вся наша история – чтобы нам не являлось что-то чужое, но лишь то, что давно уже нам принадлежит[20].
Торп поведал Чаду, что уже больше ста лет Бетлем коллекционирует картины, скульптуры и ассамбляжи[21] пациентов. То, что началось как желание врачей успокоить подопечных, превратилось со временем в обширное собрание предметов искусства. Поначалу, когда врачи только опробовали этот метод на пациентах, он казался обычным развлечением, вроде танцев или гимнастики, но со временем выяснилось, что душевно страдающие были готовы часами с упоением рисовать и ваять из глины.
Вслед за этим стало очевидным еще кое-что: некоторым из подопечных становилось лучше после того, как они несколько часов кряду сидели за холстом. Непостижимым образом творчество снижало интенсивность психозов, меланхоликов развлекало, а буйных делало послушными хотя бы на какое-то время. Так родилась идея – наравне с лепкой и музыкальными занятиями вести художественные уроки в стенах Бетлема, привлекая максимальное количество участников из числа тех, кто содержался в открытых отделениях.
Понять, что живопись может по-особому влиять на пациентов, было любопытно, но врачи не остановились на этом и последовали за своими наблюдениями дальше, и когда картин в клинике набралось несколько сотен, кое-кто из прогрессивных докторов, вероятно, последователь Фрейда или Юнга с их теорией о бессознательном, предположил, что работы пациентов могут быть использованы и в терапии. Именно тогда бетлемские специалисты более пристально посмотрели на картины. Теперь они заинтересовали их, так как могли служить дополнительным источником информации.
В то время появилась и набирала обороты гипнагогия[22], и гипнагогические картины прочно вошли в практику. Пациентам предлагали перенести на холст образы, возникавшие на границе между бодрствованием и сном. Те странные и жуткие видения, бравшие начало в глубинах бессознательного, попадали на полотно и там воплощались в материю. Теперь каждый рисунок тщательно исследовался на наличие скрытых смыслов и ключей к разгадке состояния испытуемого, и нужно отметить, что этот метод действительно работал. Сами того не осознавая, пациенты выкладывали о себе если не все, то многое. За них говорили символы и выбор того или иного цвета: к примеру, темные цвета и оттенки синего свидетельствовали о депрессии, красные и желтые – о психозе.
Запечатленные образы, когда их удавалось разобрать, тоже сообщали немаловажные данные: например, как выглядят существа, живущие в сознании страдающего, и каким пыткам они подвергают своего хозяина. По сути, бетлемские врачи взяли на вооружение метод дополнительного источника коммуникации, который к тому же давал возможность выразить страхи и глубинные переживания. Со временем арт-терапия стала частью терапевтических процессов по всему миру, но именно в Бетлеме ей придавалось не только практическое, но и художественное значение: там устраивались выставки, необычные работы мог приобрести любой желающий. Это было смелым, новаторским решением, ведь в то же время в Германии подобные выставки устраивались совсем с другой целью, а именно – наглядно продемонстрировать разницу между истинным искусством и дегенеративным.
Итак, Чад узнал кое-что интересное о месте, куда намеревался попасть, и не мог сдержать радости по этому поводу. Выяснилось, что Бетлем открыт для сотрудничества с некоторыми художественными академиями в Англии, «Слейд» также входил в их число. При необходимости клиника посылала письменный запрос, и после согласования туда отправлялся какой-нибудь не слишком занятой выпускник, обычно заключавший трехмесячный или полугодовой контракт. Пожелавшему вступить на должность учителя по искусству при психиатрическом госпитале полагалось обладать не только художественными способностями, но и увлеченностью, причем последняя была основным требованием, ведь уроки проходили не так, как принято в обычных художественных мастерских. Учитель должен был обращать внимание не на технику исполнения, а на вовлеченность пациента, на то, как глубоко ему удастся погрузиться в собственные переживания.
Профессор Торп пообещал сделать звонок и действительно сделал его на следующее утро. Связавшись с художественной мастерской и ее руководителем, которая также являлась практикующим врачом-психиатром при Бетлеме, он при встрече передал Чаду инструкции. «Ее зовут Арлин Дейтс, – сказал он Чаду. – Я объяснил ситуацию, сказал, что тебя интересует ар-брют и ты хочешь собрать необходимый материал для дипломной работы. Я посчитал нужным скрыть твои истинные намерения, и ради твоего же блага тебе тоже стоит о них помалкивать. Она ждет тебя завтра; кажется, ты попал в нужное время, их штатный сотрудник уехал, поэтому Арлин пообещала устроить тебя лучшим образом. Уроки ведутся несколько раз в день, каждый день, поэтому, если пожелаешь, можешь остаться при клинике, у них имеется корпус для проживания сотрудников. Сделай то, что тебе нужно, и возвращайся с новыми силами для финальной выставки». Таков был наказ Торпа, и на этом его интерес к Чаду, казалось, иссяк.
Чад был окрылен. Он помчался домой, чтобы собрать вещи, и на взволнованные вопросы хозяйки сумел лишь загадочно улыбнуться. Когда она усадила его за стол и налила чай, к которому подала яблочный пирог, Чаду удалось наконец унять восторг и поделиться новостями:
– Меня не будет месяц, но не беспокойтесь об этом. Считайте, что я ненадолго уехал по делам. Впрочем, так оно и есть. Это важное дело, которое я должен завершить. Я буду преподавать искусство, миссис Шелл, людям, которые нуждаются в этом. Я собираюсь встретиться с живым гением и учиться у него ремеслу. Когда я вернусь, вы не узнаете меня. А спустя годы, кто знает, может, и станете гордиться тем, что я когда-то снимал у вас комнату, – сказал он, лучась предвкушением. Миссис Шелл, не снимая фартука, слушала Чада с восхищением и мечтательно кивала. Лицо ее светилось безоговорочным доверием.
После чая Чад, не способный думать ни о чем, кроме предстоящего приключения, полный взволнованного ожидания, решил позвонить Аманде и поделиться с ней радостью.
Внимательно выслушав, она сдержанно поздравила его. Чад прикинул, что Аманда, вероятно, все еще сердилась на него за холодность, с которой он обошелся с ней. Ему стало почти совестно, и он, стараясь загладить вину, сказал:
– Я хотел бы извиниться за свое поведение. Ты же видишь, как я увлечен искусством, только поэтому я так и повел себя. Я не могу позволить себе сейчас отвлечься на что-то, кроме этого.
– Все в порядке, Чад, я вовсе не злюсь. Ты творческий человек, и я могу понять твои принципы.
– Правда?
– Разумеется. Ты ничем мне не обязан, мы хорошо провели время, этого вполне достаточно.
– Ты так великодушна! – воскликнул Чад. – Такое нечасто встретишь. Знаешь, я вспоминал твои слова про то, что я мог бы стать знаменитым, и я благодарен за них.
– Не стоит. Это было сказано от души. Я и правда верю в твой талант, но этого недостаточно: ты должен поверить в него сам, это гораздо важнее. Когда ты переезжаешь в Бетлем?
– Завтра.
– Так скоро?
– Да, но не думаю, что это займет слишком много времени, я не хотел бы там задерживаться.
– Ты правда думаешь, что тебе удастся добраться до того сумасшедшего?
– Я думал о нашем разговоре, про то, как важно найти своего учителя. И понял, что, кажется, важнее не найти его, а суметь узнать, когда встретишь.
– Ты так уверен в том, что он тот самый… А впрочем, если ты так чувствуешь, нужны ли еще причины? Раз ты все решил, может, сходим выпить перед твоим отъездом?
– Сегодня?
– Почему бы и нет?
– Мне нужно собрать вещи, к тому же завтра рано вставать…
– А знаешь, забудь. У меня тоже много дел, зря я предложила.
Повисла пауза. Аманда медлила, словно раздумывая, стоит ли продолжать, а потом сказала:
– Там в студии, в академии, я тоже поняла нечто важное.
– Вот как?
– Я вдруг осознала, до чего беззащитны художники, особенно начинающие и никому не известные. Они не знают, чего стоят. Я слышала столько историй о том, как занижали цену талантливым новичкам только из-за того, что их имя нигде не звучало, а сколько картин отправлялись в богом забытые галереи, чтобы потом бесследно исчезнуть. Это так несправедливо! Любой может обмануть художника, если за ним никто не стоит. Поэтому я решила стать арт-агентом. Буду разыскивать таланты, открывать новые имена в мире искусства и делать их обладателей богатыми и знаменитыми. Я ведь хожу на выставки и постоянно вижу художников, которым, я знаю точно, никогда не улыбнется удача. Они слишком уязвимы для того, чтобы справиться в одиночку, слишком скромны, чтобы заявить о себе.