– Я был уверен, что ты довольна работой в галерее.
– Не могу же я всю жизнь вышагивать взад-вперед по музейным залам! Пришло время с пользой посещать те места, куда раньше я ходила только для удовольствия. Буду искать площадки для выставок, знакомить художников с кураторами, помогать с подготовкой работ. Если подумать, в этом гораздо больше смысла, нежели в том, что я делаю сейчас. По большому счету, я ничем не рискую: начну с какого-нибудь неизвестного, но перспективного художника, организую пару выставок, буду заниматься его продвижением на арт-рынке и следить за ценообразованием. Сейчас там творится полный бардак, стоимость работ берется просто с потолка!
– А что, кажется, это отличная идея! – воскликнул Чад. – Если хочешь, я познакомлю тебя с Торпом, у него наверняка имеются связи.
– Не нужно, спасибо, – проговорила Аманда. – Впрочем, раз уж мы завели этот разговор, я действительно могла бы тебя кое о чем попросить. Мне нужен телефон того парня, чьи работы я видела в студии. Мне кажется, он именно то, что нужно.
– Шейн Ростер? Ты говоришь о нем?
– Да.
– Без проблем, – протянул Чад, изо всех сил стараясь сохранить небрежный тон. Вот как она решила отомстить ему за то, что он отверг ее. Что ж, тем хуже для нее: Шейн не захочет говорить с ней, он одиночка и не позволит диктовать ему условия, любой интерес к своей персоне он воспринимает как угрозу его отшельничеству. Но раз уж Аманде так хочется, пусть разок обожжется об этот уголек!
Чад ответил Аманде, что прямо сейчас даст ей контакты Шейна, чтобы она как можно скорее смогла организовать встречу. Он и сам этого желает, ведь Шейн так талантлив, ему непременно понадобится помощь агента со связями – как великодушно со стороны Аманды, что она проявляет заботу о молодых художниках!
Аманда поблагодарила Чада, как ему показалось, с нотками растерянности в голосе.
– Желаю тебе успеха, – сказала она напоследок. – Кажется, он тебе действительно необходим. Позволь мне иногда звонить тебе, все же любопытно, чем закончится твое предприятие.
– Разумеется, – отозвался Чад, стараясь, чтобы его голос прозвучал радушно.
– Тогда до скорого? – неуверенно произнесла Аманда, словно внутри нее только что случилась маленькая битва, из которой она не сумела выйти победителем.
– До скорого, – ответил Чад и почти без сожаления повесил трубку.
В час пополудни возле въездных ворот его уже ждала медсестра. Беспристрастно оглядев Чада, она провела его петляющими улочками к жилому корпусу, где размещались проживавшие на территории сотрудники Бетлема.
Это было низенькое двухэтажное здание с десятком уютных, хорошо отапливаемых комнат. При виде нового жилища у Чада вырвался возглас радости, это было больше, чем он ожидал: светлая комната с широкой кроватью и письменным столом у большого окна, за которым открывался вид на лужайку. При виде нее Чад взбодрился, тут же вообразив, что, если ему повезет, он застанет Оскара Гиббса на прогулке.
Медсестра вручила Чаду ключ от комнаты и удалилась, оставив гостя одного. Он бросил взгляд на часы: до встречи с Арлин оставалось сорок минут. Накинув плащ, он вышел наружу, чтобы сделать небольшой обход территории. Вокруг зеленела трава; набравшись влаги, она искрилась под солнечными лучами, с важным видом разгуливали утки, в ветвях стоявших поодаль деревьев щебетали птицы.
Чад расслабился, ему определенно нравилось, как здесь все устроено. Он ожидал увидеть хмурые обветшалые здания, разруху и угнетение, но, казалось, все вокруг было исполнено радости и умиротворения. Какое облегчение, что люди умеют так здорово организовать некоторые печальные места! Вот она, сила цивилизации, вот оно, противостояние хандре и убогости – размеренность и режим, аккуратность и чистота, наверняка лечиться здесь одно удовольствие!
Чад не торопясь пошел по аллее, окидывая удовлетворенным взглядом стоящие вдоль дорожки дома из красного кирпича: окна были чисто вымыты, и на них практически не встречались решетки. Вдыхая освежающий весенний воздух и прислушиваясь к щебету птиц, Чад с любопытством рассматривал новое для него пространство.
Потребовалось определенное усилие, чтобы соотнести место, которое он видел перед собой, с тем, которое прежде представлялось ему, и Чад чуть более внимательно стал приглядываться к окружавшим его деталям. Они не замедлили проявиться. Например, он заметил, что урны для мусора выглядели так, словно ими никто не пользовался. На лавочках, стоявших у каждого здания, не было видно отдыхающих, а в некоторые окна, показавшиеся ему поначалу светлыми и приветливыми, вставлены глухие, покрытые непроницаемой краской стекла. Аллеи и улочки были вымыты, но по ним никто не прогуливался, не наслаждался прелестным видом в этот полуденный час. Это было уютное и приятное глазу место, но только на первый, самый невнимательный взгляд.
Чад остановился от холодного осознания, вдруг пронзившего его грудь. Вот он, выпускник, стоящий на пороге жизни, свободный в действиях, гуляет по аллее, наслаждается весенним деньком. Он не мучается бредовыми приступами, не одержим параноидальными мыслями, его разум дышит спокойно и позволяет мечтать. А в это же время за решетками и стенами живут – а может, лишь существуют – десятки мучимых таинственными недугами людей. Они лежат на койках, уставившись немигающим взглядом в потолок, дремлют под действием седативных препаратов, а может, одолеваемые видениями, бьются в конвульсиях или же уныло бродят взад-вперед по палате, невнятно бормоча не имеющие смысла слова. И что самое примечательное, один из этих пациентов – Оскар Гиббс, человек, ради которого Чад приехал сюда, безумец, оказавшийся так близко, что теперь Чад, пожалуй, даже трусил перед их возможной встречей. Что он скажет, если они все же встретятся? Как поведет себя Оскар, сможет ли понять непрошеного гостя?
Теперь, когда сущность Бетлемской больницы так ясно проступила перед ним, когда вслед за ее многозначительным безмолвием открылись новые опасения, Чад ощутил нервозность. Как бы не поддаться дурному настроению? Нельзя сживаться с этим местом, он здесь по важному делу, и надо постараться не строить догадок по поводу душевного состояния тех, кто содержится здесь. Кто знает, быть может, Бетлем – их единственный шанс на возвращение к нормальной жизни, ведь гораздо страшнее оказаться снаружи без квалифицированной помощи!
Да, его это не касается, цель состоит только в том, чтобы раздобыть информацию об Оскаре Гиббсе и по возможности пообщаться с ним, но сделать это нужно осторожно, не потревожив его покой, не спугнув и не усугубив еще больше душевного разлада.
Чад не заметил, как уперся в конец асфальтированной тропинки, и присел на лавку, удобно расположенную под раскидистым деревом. Продолжая размышлять, он откинулся на спинку и принялся разглядывать молодые, еще наполовину свернутые листья, пытаясь соотнести внутреннее волнение с окружавшим его обманчивым спокойствием.
Он ощутил неправдоподобность этих крохотных, почти деревенских улочек, многообещающую приветливость коттеджей, больше похожих на загородные дома, оценил отсутствие строгих геометрических линий ландшафтного дизайна и видневшийся невдалеке кирпичный забор без намека на колючую проволоку. Простор раскинувшегося над головой неба был всепроникающим, а живительное тепло солнечных лучей – бодрящим. При минимальном усилии Чад вполне сумел бы отдаться окружавшей его баюкающей безмятежности, представить усилия, какими она была создана, какой заботой поддерживалась благородная, столь необходимая обществу иллюзия. Вот только он не мог заставить себя отрешиться от осознания того, что все-таки скрывали уютные фасады и надежная кладка. Безумие и ничто иное заполняло каждую комнату каждого видневшегося здесь дома, черной отравой оседало на одежде и принимаемой пище, а окурив все внутри, невидимым облаком просачивалось наружу.
Чад убеждал себя, что не испытывает страха, но не мог перестать скользить взглядом по окнам, предполагая, что может увидеть в них, опасаясь неожиданно наткнуться на преграду в виде неясного силуэта, замершего по ту сторону рамы. Что, если кто-то наблюдает за ним прямо сейчас? Глядит через едва заметную трещину в слое краски и монотонно скребет ее в попытке процарапать путь к лучшему обзору, а добившись желаемого, припадет глазом и примется следить за Чадом пристальным сумеречным взглядом.
Никогда раньше он не встречался с душевнобольными, не представлял, как они могут выглядеть, как ведут себя и как необходимо вести себя с ними. И хотя он не мог не признавать существования почти мистического мира вне его собственного, его сердцем владело иррациональное, почти инстинктивное желание отдалиться; было в этом что-то от осторожности и любопытства – качеств, которые и привели его сюда, в учреждение, стоявшее столетиями и, очевидно, не с пустыми палатами! Само наличие всех этих корпусов, парка, часовни и целого штата врачей являлось для Чада приметой неизбежности подобных мест. Очевидно, нужда в них имелась всегда, и пока не найден способ исцеления, пока не обнаружена и не искоренена причина помешательства, места, подобные этому, не исчезнут.
Чад бросил взгляд на часы и поднялся. До встречи с Арлин оставалось пятнадцать минут. Медсестра сказала ждать возле галереи, и он направился туда. Через несколько минут он стоял перед небольшим зданием, вход в подвальное помещение которого венчала неприметная табличка: «Бетлемская галерея». Толкнув дверь, он спустился по лестнице и оказался в прохладной полутьме не слишком просторного, уходящего вдаль зала с низкими потолками и темными стенами. Недалеко от входа были расположены две крупные скульптуры, выхваченные из сумрака тусклыми лампами, они-то и привлекли внимание Чада.
Тщательная проработка деталей делала их пугающе реалистичными, и Чад тряхнул головой в суеверном страхе, что ему предстоит пройти между этими зловещими стражниками, символами безумия – а в том, что они олицетворяли именно его, сомнений быть не могло. Все дело в мастерстве скульптора и силе камня, способной навеки обездвижить человека, заставить его застыть в любой позе, как эта закованная в цепи фигура на пике мышечного напряжения, едва балансирующая на обтянутом кожей бедре. Чад продолжал стоять в нерешительности. Головы скульптур были повернуты таким образом, что пройти мимо, не поймав на себе их взгляд, казалось невозможным. Чад все же решился подойти к той, что была по правую сторону. Она сообщала о внутренней борьбе, но борьбе не декоративной, как у Курбе на любимом Чадом автопортрете, а тягостной, невыносимой.