Камень местами потемнел, что говорило о его старости, принадлежности монумента чему-то давно ушедшему. Боль и тоска читались на мужском лице, мучительный стон повис в воздухе. Как под гипнозом, Чад приблизился, а затем отпрянул, взглянув на искаженное лицо: сделавшийся почти квадратным рот, широко распахнутые глаза и выпирающие скулы, вместо зрачков пустоты, устремленные к потолку. Чада поразила эта фигура. Поразила тем, с какой точностью передавала она внутренние страдания – каждый сантиметр туловища, каждая мышца лица кричали о непрекращающихся тяжелых мучениях, перед которыми даже железные цепи казались легким покрывалом, наброшенным на нагие бедра. Страшнее всего то, что скульптор навек оставил несчастного в этом положении, не подарил ему избавления, а напротив, увековечил его терзания с циничным хладнокровием и бренной созерцательностью.
Чад вздрогнул, услышав собственное имя. Это была Арлин Дейтс, шагавшая ему навстречу из гулкого сумрака галереи. Невысокая, собранная, она держалась приветливо и с достоинством. Ее внимательный взгляд излучал интерес, а коротко подстриженные темные волосы придавали облику моложавость. Она улыбнулась Чаду, как он и ожидал, сдержанно, но в глубоких, проницательных глазах ему удалось уловить больше, чем профессиональную заинтересованность, – казалось, она испытала некоторое облегчение при виде Чада, и это открытие удивило и обрадовало его. Похоже, у Арлин был добрый, хоть и непростой характер, и Чад понадеялся, что в будущем сможет расположить ее к себе.
– Мания и Меланхолия. – Она кивнула в сторону скульптур. – Они не в естественной среде. Здесь они задыхаются. Ничего, когда-нибудь мы найдем для них более достойное размещение. – Арлин протянула Чаду маленькую, на удивление сильную руку. – Энди очень точно описал вас. Он ведь тоже художник, хоть и бывший, и умеет подмечать детали. Есть в вас, художниках, что-то общее. – Она выразительно посмотрела на его обувь с отметинами краски, потом на лицо и, остановив взгляд на соломенной шляпе, едва заметно улыбнулась. – То, что моментально выдает в вас принадлежность к профессии.
Чад стянул шляпу, найдя забавным тот факт, что Арлин назвала профессора Торпа – Энди. Любопытно, не связывало ли их в прошлом нечто большее, чем дружба?
В галерее оказалось тесно, повсюду – неоконченные художественные работы и скульптуры, нагромождения коробок и свертков, однако на стенах царил порядок: под каждой картиной размещены музейные этикетки, освещение было точно настроено.
– Так вот они, картины Бетлема?
– Здесь собраны те, что написаны за последние двадцать-тридцать лет, – с гордостью произнесла Арлин. – Мы много лет собираем работы пациентов, считая главными требованиями эстетичность и доступность к интерпретации. Нам не хотелось бы, чтобы люди тратили часы на поиск смысла, они приходят сюда не за этим. Профессиональный анализ пусть остается врачам, а посетители жаждут прикоснуться к тайному миру без вреда для себя. Мы предоставляем им эту возможность. Экспозиция постоянно обновляется, мы разбавляем или меняем ее, если к нам попадает какая-нибудь интересная с врачебной или художественной точки зрения работа. Вы идете? – Арлин остановилась, заметив, что Чад медлит. – Не волнуйтесь, это безопасные работы.
– Безопасные?
– Конечно, – ободряюще сказала она. – Сюда же приходят школьники, мы не можем позволить себе пугать детей тем, что изображают порой наши пациенты. Некоторые картины могут быть весьма пугающими. Впрочем, у неподготовленного зрителя даже эти работы могут вызвать болезненную реакцию. Кстати, там у нас находится запасной выход. – Она указала вглубь помещения. – На случай, если кому-то сделается дурно. На моей памяти несколько человек действительно им воспользовались.
– Что здесь изображено? – Чад остановился перед одной из картин, на которой белое лицо застыло в окружении черных, наплывающих друг на друга кругов. Работа была выполнена довольно небрежно, однако это не снижало интенсивность ее воздействия.
– Депрессия. Именно так чувствовал себя пациент, написавший эту работу. Не вполне очевидно, если не знать сути, не правда ли? Мы носим в себе ядовитые семена, но вот прорастут ли они… Мы можем лишь принять тот факт, что нет условной причины, по которой это происходит, какое-нибудь потрясение вполне может вызвать приступ, а он, в свою очередь, приведет к душевному расстройству.
– Как же это предотвратить? – В голосе Чада прозвучала обеспокоенность.
– Первое условие – не накручивать себя. – Она приветливо кивнула. – Мне кажется, мы с вами взяли слишком резкий старт. Давайте я вам покажу что-то более спокойное, например, вот эта работа, в ней скрыт некий смысл, загадка – быть может, вам удастся ее раскрыть?
Чад отбросил волосы со лба и внимательно посмотрел на картину. На первый взгляд, ничего особенного: выполнена в блеклых зеленоватых тонах, крупные геометричные формы, чуть нарушены пропорции и перспектива. На картине изображена мать, держащая на руках плачущего мальчика лет шести. Он одет в полосатую рубашку и красный комбинезон с перекрещенными на груди лямками. На матери платье из грубой заношенной ткани, лицо не выражает эмоций, взгляд прямой, равнодушный, волосы забраны, уголки губ опущены. Кажется, она не замечает истерики сына. Ребенок же, напротив, чрезмерно возбужден: черты его бледного лица искажены криком, тело выгнуто дугой, голова запрокинута, он вырывается и отчаянно плачет без слез, а значит, уже давно, рот открыт, глаза зажмурены. На картине происходила невидимая борьба, явное противостояние ребенка, отчаянно жаждущего свободы, и хладнокровной, опытной матери, привыкшей к подобным сценам.
– Кажется, тут все очевидно. У мальчика психическое расстройство, а мать так привыкла к его болезни, что перестала ее замечать. Она знает, что ей нужно лишь немного подождать и он сам успокоится.
– Я предупреждала, что эта картина – головоломка. Все с точностью до наоборот. Это мать страдает психическим расстройством, а именно послеродовой депрессией. Видимое равнодушие женщины сбило вас с толку. Вы наблюдаете апатию – один из симптомов недуга, который маскирует внутренние страдания. Присутствие красного цвета в образе ребенка символизирует чувства, а блеклое одеяние матери – их отсутствие. Лицо ее непроницаемо, но известно, как бывает: это на поверхности, а вот что внутри? Однако вы верно уловили настроение момента – эта истерика здорового ребенка, она скоротечна и быстро пройдет, тогда как расстройство матери без должного внимания останется с ней. Увы, никем не замеченное, как вы сами только что продемонстрировали.
Они перешли к следующей картине.
– Если бы вы знали, какие страшные тайны лежат порой за какой-нибудь широкой улыбкой. Вы не представляете, до чего сложно понять истинные причины некоторых душевных травм, но когда удается это сделать, облегчение наступает невероятное, не только для пациента, но и для врача. Это ваш первый день в Бетлеме, но мне кажется, мы сработаемся. Я буду знакомить с нашими порядками понемногу, без спешки, а завтра позвоню Энди и скажу, что вы приняты на испытательный срок. Я давно искала кого-то вроде вас: чуткого и энергичного молодого человека, неравнодушного к первоистокам окружающих его событий. Многие пациенты, чьи работы вы здесь видите, давно выписаны и больше не возвращались в Бетлем, они живут счастливо, без рецидивов, сумев оставить свою боль здесь… – Она обвела рукой представленные картины. – А мы, словно банковское хранилище, теперь бережно храним ее. Любопытно, что оставите нам вы.
– Простите?
– Каждый носит в себе боль. Какая она у вас?
Внезапно Чад вспомнил об обещании, данном Торпу, не говорить о цели своего визита, но в эту минуту, глядя в немигающие глаза Арлин, он понял, что рано или поздно опытный врач-психиатр сумеет раскрыть его истинные намерения. И все же Чад попытался увильнуть от ответа.
– Наверное, я еще мало побыл на этом свете и не успел разжиться подобным богатством. К тому же я в Бетлеме не за этим.
– Все здесь за этим, – бросила Арлин и поманила Чада в соседний зал, где позволила заглянуть в камеру-одиночку, оставшуюся с прежних времен, и осмотреть резиновые халаты столь устрашающего вида, что у Чада перехватило дыхание, однако больше остального его заинтересовала старая картотека пациентов. Медицинские карты хорошо сохранились. На первой странице некоторых из них нашлись небольшие черно-белые снимки – вероятно, портреты пациентов, на более давних документах вместо фотографий виднелись сделанные пером наброски.
– В Бетлеме всегда считалось важным запечатлеть прогресс, – пояснила Арлин. – Врачи подмечали и изображали наиболее яркие приметы пациентов, отличительные черты и особенности болезни, например неряшливость или бледность, а после завершения лечения, переверните-ка карту, здесь уже результат терапии. Как видите, совсем другой человек. – Она указала на фотографию молодой девушки в викторианском платье. Лицо ее освещала безмятежная улыбка. – Эти карты служат доказательством изменений, в которые порой не верили даже родственники. Однако, сами видите, успех случался даже в те далекие годы, эскулапам прошлого порой все же удавалось победить недуг.
Чад заметил пустые бутылочки, изготовленные из темного стекла, одну из них украшала наклейка с надписью: Laudanum. Он протянул руку и с осторожностью взял ее. Крышка плотно сидела в горлышке.
– Настойка опиума. Использовалась в основном теми, кто вовсе не страдал от психических недугов. – Арлин хмыкнула.
Чад поставил бутылочку на место и обратил внимание на застекленный короб с множеством пестрых, похожих на детские рисунков.
– Изображения сновидений пациентов. Сны играли большую роль в процессе исцеления.
– Вот как?
– В давние времена, прежде чем получить лечение, человек проводил ночь в храме и наутро должен был рассказать жрецу все, что видел во сне. Только тогда, и не раньше, жрец принимал решение о способах исцеления, а порой и этого не требовалось: увидев во сне собственный недуг, пациент излечивался. Это называется