Чад нервно сглотнул, вспомнив о пугающих сновидениях, которые ему довелось испытать всего несколько раз в жизни и после которых он просыпался в поту и с бешено стучащим сердцем. Неужели так выглядит мир, о котором говорит Арлин? Он зябко поежился.
– Хотите избавиться от меня, хорошенько напугав перед началом работы? – Он попытался засмеяться.
– Я помогаю вам адаптироваться, и только. – Тон ее тотчас изменился. – Вы должны понимать особенности их поведения, чтобы не растеряться, когда станете их свидетелем. Оскар Гиббс, как и другие пациенты, делится с нами пережитым опытом, рассказывает с помощью картин то, через что ему приходится проходить, и судя по тому, что мы видим, он в аду, и если и не горит заживо, то сгорает, бесконечно тлеет, как подожженная ивовая ветвь, распаляемая потоками воздуха. Подумайте, что все это – не что иное, как бесконечная мука. Вообразите, чего страшитесь больше: крысы, откусившей мочку вашего уха, или змеи, заползшей в желудок и отложившей там яйца. А теперь представьте, что вы переживаете это каждый день, в одиночестве, в непроницаемом укрытии своей черепной коробки, и нет рядом существа, способного облегчить этот кошмар. Хорошо, если найдется врач, которому хватит навыков войти с пациентом в аффективный резонанс, грамотно провести être fou avec eux – разделить помешательство, погрузиться в психотический опыт вместе с несчастным. А если нет? Что, если нет поблизости спасителя, в чьих руках заветный ключ, способный отпереть темницу и освободить пленника? К счастью, этот ключ имеется. – Арлин лучезарно улыбнулась. – Он есть у меня. И скоро появится в ваших руках. Он укажет символы, которые вы научитесь читать. И тогда, как и я, вы тоже научитесь освобождать.
Глава 6
Безумие – это смысл, разбитый вдребезги.
На следующий день Чада переполняло воодушевление. Он ни минуты не сомневался в правильности решения приехать в Бетлем, так как чувствовал, что найдет здесь то, чего жаждал. И встреча с Арлин в галерее укрепила его во мнении, что все идет по плану.
По пути на завтрак он то и дело возвращался мыслями к увиденным работам и удовлетворенно кивал: да, эти картины – именно то, что нужно, в них содержится в избытке то, чего не хватает Чаду, – свобода. Парадокс, но болезнь, превратившая пациентов в узников собственного разума, высвободила нечто иное, до сих пор непостижимое для Чада. Арлин сказала, что не все картины в галерее принадлежат кисти профессиональных художников, но все они несли в себе потрясающую экспрессию, которой не обладают многие именитые мастера. Как же так? Ничего не зная об искусстве, пациенты Бетлема тем не менее способны создавать его! Казалось, им доступно уникальное знание, которое и движет искусство вперед, – отсутствие самоограничений и страха.
Чад в задумчивости шагал по дорожке к кафетерию, утренняя роса сверкала в солнечных лучах, от земли шел пар, в воздухе разливалось утреннее тепло. Где-то вдалеке слышался автомобильный гул, и это показалось Чаду удивительным. Он провел здесь всего сутки, но шум внешнего мира теперь поразил его. Сложно было вообразить, что всего в паре сотен метров отсюда бежит асфальтовым полотном дорога, а по ней мчатся машины, в которых сидят люди, и день их, в котором найдется место для забот и приятных мелочей, только начинается. Тогда как в Бетлеме время неспешно плывет, а для тех, кто заперт внутри, – и вовсе не двигается.
Чад сбавил шаг, поправил шляпу, чтобы яркие лучи не слепили глаза, и отдался плавному ходу невидимого потока, под действием которого текла здешняя жизнь. Признаться, он позабыл, что такое свобода, он давно разучился видеть мир в его истинном свете. Позволил рутине завладеть сердцем, превратил рисование в работу и утратил удовольствие, обычно сопровождавшее любимое занятие. Он экономил себя и был буквально парализован страхом ошибиться. Да, пожалуй, никогда прежде он так не боялся провала, как теперь, в дни, когда для этого, казалось, было самое неподходящее время. Где смелость, которой он прежде обладал и которая так восхищала его однокурсников и учителей в первые годы учебы? Где честность, страсть, где, в конце концов, гнев, это топливо неудачников, спасительный удар в солнечное сплетение, возвращавший веру в свои силы? Чад стал жалким и трусливым. Но когда? Что произошло с ним и его жаждой творить?
Как он ни напрягал память, ему не удавалось ухватить момент, когда произошла эта перемена. Нельзя сказать, что во времена учебы он был слишком прилежен, напротив, он не отказывался весело провести время с друзьями, не упускал жизни и не прочь был выпить. Чад не делал ставку на одно лишь образование, так как слишком любил мир и его радости, но главное – искренне считал учебу одной из таких радостей. Его не утомляли лекции или долгие занятия в студии, не раздражала необходимость писать заведомо неудачные постановки, к каждому болезненному опыту он относился с легкостью, постигая техники и обогащая опыт многочисленными промахами. В какой же момент он стал слишком серьезен, когда мнение других стало для него важнее собственного? Ему вспомнился случай, когда профессор Торп не подпустил его к собственной картине, беспокоясь, что Чад «засушит» ее. По мнению Чада, работа была не закончена, но он послушался, не настоял на своем, доверился высокому слову. Теперь в душе его вспыхнула досада и злость. Как он мог позволить остановить себя, другому решить за него, когда картине быть готовой!
Надо же, в какие тиски зажало его собственное стремление к совершенству, а ведь можно обойтись без этого. Можно никогда не учиться живописи и при этом писать гораздо лучше других художников – вон какая выразительность переполняет некоторые полотна бетлемцев, да большинству сокурсников Чада о таком только мечтать!
Распаленный мыслями, Чад преисполнился решимости непременно добраться до основного художественного хранилища Бетлема. Наверное, он будет потрясен наследием Оскара Гиббса и всех остальных художников, когда-либо занятых творчеством в Бетлеме, – подумать только, картины, собранные за несколько десятилетий, каких только сокровищ там нет, это же как попасть в пещеру, набитую золотом!
Но до чего удивительно устроена жизнь и сознание человека! Во все времена именно дисциплина и самоконтроль выделяли человека здравомыслящего, тогда как нежелание подчиняться правилам и инаковость не встречали одобрения у общества. Однако все меняется, когда речь заходит об искусстве. В случае с живописью начинают работать совсем другие законы, и здесь как будто уместны бунтарские качества, которые сложнее всего развить в себе художнику. Точнее, возродить, так как этим набором обладает каждый художник в начале своего пути. И Чад был таким: не отягченный знаниями, наивный, он парил над искусством, возвышался над его помпезностью и тяжеловесной студийностью, держался за шелковую нить красоты и вдохновенно следовал ей.
На первых порах он обожал импрессионистов за то, что они вывели художников из сумрака студии на пленэр, за то, что добавили свет и небрежность в свои полотна, а уже на третьем курсе Чад потешался над собственной наивностью и, сидя за мольбертом, усердно воссоздавая драпировку ткани, обрамляющей мраморный бюст, чувствовал себя серьезным художником. Когда-то он был свободен от условностей, но постепенно позволил каждому из качеств, которые и привели его сюда, одному за другим отмереть. Раз за разом он убивал в себе бесстрашие, раскованность и страсть. Свобода сменилась тщеславием, а открытость – цинизмом. Он больше не мог позволить себе писать как новичок, потому что уже им не был, но с какой радостью он вернул бы себе юношеское рвение, беззаботную радость от созерцания чистого холста, приглашающего в захватывающее путешествие. Он познал науку академического рисунка, азы живописи, теперь он был во всеоружии, но ощущение власти не завладело им, напротив, он чувствовал себя так, словно его обокрали. Чад вдруг понял, что искренне тосковал по качествам, которые сам же в себе и погубил. Годы учебы и всевозрастающая самокритика сыграли с ним злую шутку: он растратил пыл, питавший его вдохновение, и превратился в ремесленника. А ведь когда-то он мечтал стать творцом.
Что ж, у него появилась возможность исправить эту ошибку: ведь волею судьбы он оказался в эпицентре свободного искусства!
Одолеваемый волнующими мыслями, Чад не заметил, как приблизился к дверям столовой. Весело переговариваясь, за столами сидели врачи и сотрудники Бетлема, у окна Чад приметил Арлин, она пребывала в одиночестве. Он направился к ней, решив не откладывать и потихоньку приступать к осуществлению своего далеко идущего плана.
Два следующих дня Арлин готовила Чада к работе. Она изложила ему подробные инструкции и перечислила обязанности. В общем, ничего сложного: следить за чистотой рабочих мест и наличием материалов, не беспокоить подопечных за работой, но и не отмалчиваться, если им что-то понадобится.
– Будете заниматься в OT Studios[23], – сказала Арлин. – Для начала я дам вам одну группу, пятеро учеников. Если все получится, сможете вести уроки и у остальных. Помните: эти люди преодолели множество испытаний и все еще не сошли с этого пути. Будьте лояльны к странностям в их поведении, не принимайте на личный счет то, что будет казаться вам вызовом. Пациенты могут начать кричать, бросаться предметами или не реагировать на ваше присутствие, однако рядом будет медсестра или медбрат, при необходимости они смогут оказать квалифицированную помощь.
Ни о какой строгости или требовательности в обучении не может быть и речи. Рисование – не их обязанность, а подарок, за который мы должны быть благодарны. Каждое усилие, сделанное этими людьми, – подвиг, а арт-терапия – причина, по которой они встают с постели. Обращайтесь с каждым из них так, словно любой ваш жест или слово способны нанести физический вред. Это может показаться необязательным уточнением, однако неуместный комментарий, возглас или неверно брошенный взгляд способ