ны вызвать у пациента непредсказуемую реакцию. Держитесь по возможности нейтрально, формализуйте диалог, охлаждайте его, действуйте избирательно и обдуманно, мягко направляйте, чутко прислушивайтесь, читайте язык жестов – методы коммуникации будут отличаться от привычных, однако здесь это – необходимость. Со временем вы поймете, что от вас требуется, и привыкнете. Попытайтесь представить, что каждый мазок, который они наносят на холст, – это непроизнесенное вслух слово, а карандашный штрих – болезненный стон, который им удалось сдержать. Само присутствие этих людей в клинике – успех, а желание рисовать – результат долгих месяцев терапии. Гордитесь тем, что вы – часть их процесса выздоровления.
Они стояли у двери в студию, из-за которой не доносилось ни звука.
– Будьте на моей стороне, не подведите. – Арлин убедительно кивнула. – Я предполагаю, что некоторые пациенты остро воспримут замену их прежнего учителя, к таким вещам они чувствительны, но на первых занятиях я буду рядом и помогу сориентироваться.
Арлин сказала, что их будет пятеро. Пять пациентов Бетлема, женщины и мужчины, уже ждали внутри, а Чад все стоял, вспотев от волнения, шумно дыша носом в попытке поймать правильный настрой, и не решался войти. Он послушался совета Арлин и выбрал самую простую, не раздражающую взгляд одежду: белую футболку и джинсы, о которые он теперь беспокойно тер ладони.
Наконец, приказав себе сосредоточиться, он толкнул дверь и уверенно шагнул в помещение. В глазах его не отражалось волнения, усилием воли Чад изгнал из них все, что могло составить о нем неверное впечатление, осталось лишь нежно-голубое сияние, которое не могли пригасить ни страх, ни растерянность.
Студия оказалась просторной и полной естественного света, который лился из большого, во всю стену, окна. Посреди комнаты стоял большой стол, за которым сидели пациенты; при появлении Чада все они повернули голову в его сторону.
Их и вправду было пятеро: три женщины и двое мужчин. А еще пять стульев, пять холстов и пять неведомых душевных недугов.
Арлин представила Чада и пояснила, что с этого дня он будет курировать группу. Чад увидел пару улыбок и, ободренный, сделал шаг. «Вот мои ученики, люди, едва ли нуждающиеся в учителе», – подумал он, разглядывая незнакомые лица и руки, запачканные краской, – вероятно, он застал художников за работой.
– Пожалуйста, продолжайте. – Он деловито кивнул, размышляя о том, чему дает отсчет, каких демонов выпускает на волю.
Чад, никогда прежде не курировавший других художников, с любопытством наблюдал, как пять голов вновь склонились над столом и пять пар рук продолжили начатое. Готовность приняться за дело вот так сразу, без долгих раздумий и подготовки, удивила его, эти люди не ждали вдохновения, казалось, они желали лишь одного – дозволения вернуться к прерванному занятию.
Арлин присела в углу, откуда могла следить за классом. Мягким движением головы она сделала знак, чтобы Чад приступал. «Смотрите, – как бы говорили ее живые глаза и горделиво вскинутый подбородок. – Смотрите и преисполнитесь восторга! Перед вами творчество великой чистоты, внемлите ему, пока призрачный свет его реет над вами».
Чад решил не садиться, а обойти стол и понаблюдать за работой. Его внимание привлекла женщина, сидевшая дальше всех от входа. На вид ей было не больше сорока, лицо ее показалось Чаду удивительно спокойным, когда она, склонив голову, мягко касалась бумаги беличьей кистью, а затем чуть отклонялась назад, чтобы оценить результат. Чад не любил работать акварелью, предпочитая пастозные материалы, но всегда с удовольствием смотрел, как ею пишут другие. Он решился подойти. Стараясь ступать тихо, чтобы не беспокоить остальных, он приблизился к Мэри – так, судя по наклейке на груди, звали женщину – и остановился, рассматривая из-за плеча рисунок, над которым она работала. Эта была хорошо прописанная картина. Безо всяких усилий он смог рассмотреть стоящий на холме дом, сбегающую к реке тропинку и небольшую лодчонку, качающуюся на волнах. В плоскодонке сидел мужчина и прилаживал весла, к нему по тропинке бежала девочка, позади весело трусил пес, над головами фигур раскинулось голубым куполом небо такой высоты, что Констебл[24] со своим небоведением наверняка присвистнул бы от восхищения.
Чад напряг зрение, готовый наткнуться взглядом на какую-нибудь зловещую деталь, несущую отпечаток болезни, скрытый символ, зашифрованный в водной глади или ветвях опушенного листвой дерева. Но все было ясно, он видел лишь то, что предстало его взору: светлые, чистые цвета, правильные пропорции. Это был уравновешенный, идиллический рисунок; Чад отметил прозрачность воздуха и точность форм, ощутил покой и жизнерадостность каждой детали. Если внутри этой женщины и обитали монстры, то либо она не желала их обнаруживать, либо находилась на пути к выздоровлению. И хотя Чад впервые в жизни видел Мэри, он вдруг ощутил, как сердце его забилось от нечаянной радости. Нет сомнений, что она профессиональная художница, привыкшая быть за кадром и писать семью с натуры. Так легко представить ее за этюдником погожим летним днем, а вечером – в окружении домочадцев, заботливо нарезающую овощи к ужину; весь ее облик был пропитан домашним уютом и теплом. И пусть залитая солнцем студия меньше всего напоминала больницу, все же Мэри было здесь не место. «От ее кожи не должен исходить этот неприятный запах лекарств, – подумал Чад. – Она не должна сидеть за общим столом с другими пациентами, это несправедливо!» Но Мэри была здесь, а это означало, что, несмотря на видимое благополучие, в душе у нее все же произошли или происходили изменения. Словно прочитав его мысли, Мэри обернулась, и ее длинные темные волосы рассыпались по плечам. Она застенчиво улыбнулась и подвинула рисунок ближе к краю стола, чтобы Чад смог получше рассмотреть его.
– Красиво. – Он по-отечески кивнул, подумав, что лучше сразу дать понять, что, несмотря на возраст, способен держаться как профессионал.
Лицо Мэри осветилось радостью, щеки порозовели.
– Я почти закончила. – Голос у нее оказался тихим и бархатистым. – Осталось только немного поработать с травой. – Она вновь обернулась к столу и внимательно посмотрела на картину. – Только мне кажется, я что-то упустила, никак не могу понять, что именно. – В задумчивости она прикусила нижнюю губу. – Как думаете, стоит начать заново?
– Начать заново?
– Да, это ведь акварель, ее сложно исправлять.
– Кажется, картина и так хороша, я бы не стал менять ее. Но если вы недовольны, я сейчас принесу еще бумаги.
Чад без труда нашел на полке стопку чистой акварельной бумаги, достал шероховатый лист того же размера, а затем помог Мэри заменить предыдущий на новый.
– Эту я могу подарить вам. – Она протянула Чаду готовую работу и указала на маленькую фигурку животного. – Вы любите собак? Его зовут Честер, он утонул в прошлом году. Выпрыгнул из лодки, но не сумел доплыть до берега. Я рисую по памяти. Так получается ярче, чем с натуры. Но почему-то Честер выходит не похожим на себя, как будто я раз за разом рисую чужую собаку. – Она осторожно улыбнулась, скорее себе, чем Чаду. – Возьмите, мне будет приятно.
Чад поблагодарил и, принимая подарок, вдруг услышал чей-то сдавленный смех. Он повернул голову и увидел сидящую через стул от Мэри девушку, на вид не старше пятнадцати. В широко расставленных глазах блуждал огонек, бóльшую часть лица, обнажая ряд мелких зубов, занимала дурашливая улыбка, в уголках губ Чад заметил подсохшие ранки.
– Она всегда рисует одно и то же. – Голос у девушки оказался на удивление высоким. – Каждый день одно и то же. Одно и то же, – повторила она нараспев.
– Что с того, Эвет? – мягко отозвалась Мэри. – Каждый делает то, что у него получается лучше всего.
– Лучше всего… – передразнила Эвет. – Идите лучше посмотрите, что у меня. – Она помахала Чаду и принялась выкручивать пухлые пальцы, сопровождая каждое движение смешливой гримасой.
Не выпуская рисунок Мэри из рук, он подошел к Эвет. От нетерпения та запрыгала на месте, Чад едва мог сосредоточиться, чтобы рассмотреть то, что она нарисовала. Наконец он взглянул на большой альбомный лист, который девушка повернула к нему.
В первое мгновение работа неприятно поразила Чада: она походила на рисунок ребенка, только научившегося держать в руках кисть. Мужчина, изображенный на портрете, был лишен всяческой гармонии: короткие, непропорциональные с туловищем ноги, пальцы были спаяны и напоминали клешни краба, лицо казалось плоским, а черты его – примитивными. Это был пример наивного искусства, причем далеко не самый удачный, и Чаду захотелось взять в руки кисть и указать на ошибки, но он вовремя спохватился и вспомнил, для чего находился здесь. И тут же, как по волшебству, фокус его внимания сменился, и он увидел картину Эвет другими глазами: сочность черного, который редко кладут в чистом виде, вдруг изумила его, а уверенность, с которой была выполнена белая борода, напоминавшая взбесившееся облако, заставила улыбнуться. Красный свитер на мужчине выглядел как созвездие геометрических фигур: большого квадрата и двух длинных прямоугольников на месте рук. Совершенно точно Эвет не владела даже базовыми художественными навыками, ни о какой технике не могло быть и речи, ни одну часть картины даже отдаленно нельзя было назвать живописной, но отчего-то именно подкупающая безыскусность вызывала желание безотрывно рассматривать ее.
Чад едва удержался от добродушного смеха, разглядывая грубо обведенные черным глаза с жирными кляксами зрачков – удивительно, насколько свободно Эвет трактовала понятие достоверности, как представляла себе и изображала такую сложную конструкцию, как человеческое тело. Пока Чад тратил часы на наброски, зарисовки и планирование, тщательно готовил подмалевки, добивался максимальной анатомической точности при изображении живых объектов, не спал ночами, обдумывая, как придать облику характерность, гнался за реализмом и выразительностью, искал способ придать взгляду живость, избавить фигуру от статичности, Эвет просто рисовала так, как ей того хотелось. Это было потрясающе!