– Кто это? – спросил Чад.
– Вам нравится? – ответила она, распахнув глаза.
– Да, очень. Это кто-то, кого вы знаете?
Она закивала, глядя на него с выражением неистового веселья, словно задумала какую-то шалость и вот-вот приведет ее в исполнение. В груди у нее клокотал смех, который она едва сдерживала, – казалось, Эвет одновременно одолевало несколько сильнейших импульсов и она застряла между ними, то вскидывая кверху руки, то роняя их на колени, то хватаясь за бумагу, то прижимая ладонь ко рту.
Чад сдержанно похвалил девушку и уже собирался отойти от ее места, чтобы ознакомиться с работами других учеников, но невольно вздрогнул, увидев маленькую подпись в нижнем углу рисунка. Он попытался сохранить беспечный вид, но был не в силах оторвать взгляд от имени, которое предстало его глазам, имени, которым он грезил долгие дни и ночи, боялся произносить вслух, чтобы тоска недостижимого не увлекла его, именем, которое мечтал произнести, глядя в глаза его обладателю.
– «Оскар»? – прошептал он так тихо, что только Эвет, кажется, и сумела расслышать. – Оскар Гиббс? – повторил он одними губами и осторожно коснулся рисунка, будто опасаясь, что от неосторожного движения тот превратится в пепел.
На секунду Эвет замерла и склонила голову, словно прислушиваясь к отдаленному шуму. Затем выражение ее лица сменилось беспокойной озадаченностью, и прежде чем Чад успел остановить ее, она схватила со стола рисунок и принялась рвать его на кусочки.
– Нет, нет, Эвет! – вскрикнул Чад. Он попытался выхватить обрывки из цепких рук, но она опередила его, навалившись на стол всем корпусом и прижав собой разрозненные фрагменты. Чад застыл в растерянности. На Эвет что-то нашло: она принялась мычать и бить руками по столу, от ее резких движений стол пошатнулся и стакан с водой, которым пользовалась Мэри, упал. Зеленовато-бурая вода потекла по поверхности, задевая художественные принадлежности учеников, однако Мэри продолжала рисовать как ни в чем не бывало.
Тут Чад заметил, что один из обрывков рисунка Эвет все же не удержала. Кусочек ярко-красного цвета, изображавший свитер, спланировал под стол, и Чаду удалось незаметно наклониться и спрятать его в карман до того, как поднялась суматоха и Арлин подбежала к ним. Резким тоном она приказала Чаду отойти, затем отодвинула соседний стул, чтобы создать пространство для маневра, потому что Эвет, распластавшись на столе, принялась брыкаться, пытаясь отогнать от себя врача. На шум прибежала медсестра, вдвоем они заставили Эвет подняться и, невзирая на яростное сопротивление, вывели из комнаты. Еще пару минут Чад слышал в коридоре вопли и громкое шарканье ног, потом стало тихо.
Чад был потрясен этой непродолжительной вспышкой, отчаянно пытаясь сообразить, что могло вызвать ее. Он лишь задал вопрос, произнес имя Оскара, но то, как отреагировала на него Эвет, было необъяснимо. Ощущая вину за произошедшее, он перевел взгляд на класс. Мэри меняла воду в стакане, Марк, худощавый парнишка лет двадцати, испуганно озирался, женщина в кресле-каталке рисовала, не отрывая глаз от холста. Льюис, крупный мужчина в тесной одежде, монотонно покачивался взад и вперед. Приглядевшись, Чад заметил, что его массивный подбородок дрожал.
Очевидно, обстоятельства требовали, чтобы он произнес хоть что-нибудь, успокоил этих людей, объяснил, что инцидент незначителен и не несет угрозы. Но пока он размышлял и искал нужные слова, вернулась Арлин. На ходу поправляя волосы, стараясь унять неровное дыхание и охладить пестроту обычно бледных, а теперь пылающих щек, она оценила напряженность, царящую в студии, и ободряюще похлопала Чада по плечу. Затем повернулась к Льюису – похоже, его состояние она заметила еще с порога. Склонившись к уху пациента, о чем-то неслышно спросила его и, дождавшись одобрительного кивка, помогла встать. Льюис показался Чаду великаном, расправившим плечи в пещере троллей: он будто целиком состоял из мышц, однако держался сущим ребенком: застенчиво глядя исподлобья, испуганно тянул плечи вниз, как если бы стыдился своего роста и размера. Он позволил Арлин проводить себя до выхода и покинул класс, напоследок боязливо оглянувшись.
От всей этой неразберихи Чад почувствовал себя дурно. Он не ожидал, что первый же день работы будет омрачен такой эмоциональной встряской. И все же, Оскар. Чад нахмурился. Может ли имя, которое написала Эвет, быть тем самым? Или она изобразила кого-то из знакомых? Почему-то эта мысль не казалась ему верной. Сама реакция Эвет служила подсказкой. Что-то зловещее таилось в том, с какой ревностью она отнеслась к вниманию Чада именно к этой детали картины. Могла ли она нарочно написать имя Оскара, догадываясь об истинных намерениях Чада? Он слышал, что интуиция душевнобольных граничит с патологией, наравне с психическим нездоровьем в них просыпается сверхъестественное чутье. Что, если она прочла его мысли, догадалась или как-то узнала, зачем он здесь, и нарочно провоцировала, проверяла, как быстро он обнаружит свое истинное лицо?
Чад решил отложить решение этой загадки на более поздний срок и подошел к рабочему месту Льюиса, чтобы посмотреть на работу, оставленную им на подставке. Она оказалась изобразительной и, по видимости, была начата задолго до сегодняшнего дня. Льюис работал обильно разведенным маслом и тонкой кистью. Бóльшую часть холста он успел покрыть: на темно-зеленом фоне было изображено четыре выстроенных в ряд колокола. Каждый оформлен в уникальной стилистике, ни одна деталь не повторяла форму или цвет своего собрата. Художник отлично передал фактуру чугуна, представив его тяжеловесность сложным переходом цветов и точным размещением световых бликов. Массивные бока были украшены узорами и незнакомыми Чаду символами. Картина Льюиса являла собой пример хорошо продуманной и, по-видимому, залюбленной работы, писалась она с эскиза и без прицела на время – оценив незаконченную часть холста, Чад предположил, что до завершения еще множество часов работы.
Тем временем в студии обосновалась тишина, в которой то и дело раздавался плеск кисточки в воде или мягкий шорох бумаги. Казалось, ничто не напоминало о том, что произошло здесь несколько минут назад. Чад обвел взглядом три спокойные, склонившиеся над столом фигуры, однако сам он не мог отделаться от зловещего напряжения, наэлектризовавшего воздух. Жуткое предчувствие одолело его, словно вот-вот должно случиться какое-то грозное событие, на исход которого он не мог повлиять. Он потер вспотевшие ладони и подошел к окну, чтобы приоткрыть его. Запах растворителя нервировал впервые за много лет.
Не сделал ли он ошибки, приехав сюда? Может, стоило все же принять совет Торпа и остаться в студии при академии, где он привык работать плечом к плечу с друзьями. Генри, Джейк, Сэм и Камилла, которая так любила отпускать сальные шуточки в сторону какого-нибудь не в меру атлетичного натурщика, – где они там, как отнеслись к его отсутствию? А ведь здорово было следовать размеренному течению жизни и не тратить силы на поиск призрачного озарения. Не пошел ли он на поводу у собственной блажи, не отсрочил ли таким образом провал, не бегство ли это из опасения перед неизбежным окончанием студенческого пути? Чад мог лишь надеяться, что не принял страх за вызов. Что, находясь здесь, не бежит от себя и не хочет подспудно наказать за неудачу – в случае, если она все-таки настигнет его.
Ему вдруг вспомнились слова, которые Арлин произнесла за завтраком, когда они говорили об объектности полотен. «Нет никакого смысла в работах, если смотреть на них отвлеченным взглядом, – сказала она. – Если не знаешь художника лично, не ощущаешь его боли, то не сможешь распознать значения его картин. Смыслы, заложенные пациентом, улавливаются лечащим врачом, так же как радиоприемник улавливает сигналы. Художник привносит на холст объект и являет его врачу точно неопровержимую улику, свидетельство существования. Когда это случается, то происходит как бы подписание невидимого договора – теперь ни у одной из сторон нет возможности отрицать наличие визуального объекта, ведь как минимум два человека дали позволение на его существование. И чем больше зрителей удается собрать вокруг одной работы, чем больше пар глаз засвидетельствуют ее, тем явственнее проступает объект в реальном мире, делая неопровержимым факт, что нечто существует, потому что его видели. Вот почему многие работы не выставляются на публику. Мы не можем допустить, чтобы эти артефакты обрели свидетелей, переходили из рук в руки, чтобы их предметность множилась. Мы хранители – и в то же время мы бережем тех, кому картины могут нанести вред. Живопись – это мощная доказательная база: я наблюдаю нечто, и вы тоже. Только поэтому оно существует».
Чад почувствовал на себе взгляд и повернул голову к Вайолет, крупной женщине с одышкой, сидящей в кресле-каталке. Он подошел, радуясь, что способен отвлечься, и взглянул на еще сырой холст. Это был портрет, написанный в постимпрессионистской манере довольно крупными мазками. Чтобы оценить его в полной мере, Чаду пришлось отступить, и когда он сделал это, то с удивлением узнал на портрете себя. Стройная фигура с острыми плечами, уложенные на левую сторону кудри, руки в карманах джинсов. Вайолет даже пририсовала ему «вангоговскую» шляпу, хотя он снял ее и оставил на стуле, как только вошел в помещение.
Это был набросок, еще не оконченная картина, ведь с начала урока у Вайолет было не так много времени, но Чада поразила не скорость, с которой работала Вайолет, а нечто гораздо более зловещее. Разглядывая мозаику пятен, он вдруг понял, что на портрете отсутствовало главное, а именно – лицо. Оно не было нарочно стерто, напротив, на том месте, где положено быть носу, глазам и рту, была проделана тщательная работа: серовато-пастельные и розовые мазки, словно хорошо продуманная обманка, создавали иллюзию объема. С мастерством фокусника Вайолет разместила более темные пятна там, где взор ожидал брови или подбородок, но при ближайшем рассмотрении становилось очевидным их полное отсутствие. Иными словами, художница вместо лица тщательно изобразила пустоту.