У Чада возникло непроизвольное желание ощупать себя, настолько реалистично все выглядело, но он сдержался. Вместо этого он нахмурился и удивленно посмотрел на художницу, безмолвно вопрошая, что она хотела выразить подобным художественным решением. Но Вайолет методично прибирала свое рабочее место, и Чад с досады переключился на последнего ученика – Марка – и картину, на которой тот изобразил рыцаря в желтых, словно из воска, доспехах, местами просвечивающих до белого. Все это время Мэри так и не подняла глаз от своей новой картины, которую начала тотчас, как подарила прежнюю Чаду. И как успел заметить Чад, Эвет была права: Мэри снова взяла все тот же мотив с озером, лужайкой и старым псом по имени Честер.
Когда все, кроме Арлин, покинули студию, Чад выдохнул и, поразмыслив, пришел к заключению, что, несмотря на инцидент с Эвет, все прошло более-менее гладко. Работы, которые ему довелось увидеть сегодня, отличались друг от друга так сильно, что, не будь он художником, решил бы, что все дело в неизвестных ему техниках. Однако дело скорее в их отсутствии, полном отрицании норм изобразительного искусства. Тем удивительнее было признаться себе в том, что это казалось ему привлекательным. Рассматривая волнующие образы, Чад вдохновился больше, чем иной раз на какой-нибудь выставке! Пациенты Бетлема, очевидно, не спрашивали разрешения изобразить тот или иной объект, это был совершенно новый вид искусства – без правил, одобрения или порицания, и в этом вдруг открывшемся Чаду мире существовал лишь один хозяин – сам художник. Краски ложились на холст в соответствии с его замыслом, а финальный результат безоговорочно принимался зрителями. При взгляде на работы пациентов не возникало мысли рассматривать их на предмет ошибки – сама эта идея была кощунством! Такая пронзительность сквозила меж смутных форм, такая раскованность, что любой критик тотчас захлопнул бы рот и не посмел сделать ни единого замечания. Честное искусство защищено от нападок. Какие могут быть мерки для творчества, взошедшего на почве страданий и душевного нездоровья? Это как судить конверт за содержание письма. Очевидно, что пациенты не думали о том, как будут смотреться их работы на выставке, – они были заняты тем, что мучило их, требовало выхода.
Во все времена художники славились тем, что с помощью кистей и красок запечатлевали окружающий мир, сберегая образы для будущих поколений, изображали жизнь во множестве деталей, чтобы те, кто станет жить после, смогли узнать себя в героях прошлого, ощутить незримую связь. Но только не душевно страдающие. Новые века от них так же удалены, как небесные созвездия. Они проводники иной правды, им дозволено лицезреть изнанку бытия. По сути, их картины – единственное свидетельство существования того мира, а быть может, он и существует лишь потому, что есть они сами.
Ничего подобного он раньше не встречал – ни в Париже, ни в Берлине, куда ездил на каникулы и где успел свести знакомство с молодыми художниками, нарушителями современного изобразительного порядка. Чад рассматривал их большие хмурые полотна, слушал небрежно брошенные комментарии и не верил ни единому слову. Они были так же несвободны, как и он сам, а может, и сильнее, ведь отказавшись работать в установленных рамках, они оказались в плену других ограничений. Желая превзойти предшественников, они не прокладывали новую дорогу, а безжалостно топтали уже построенную, и чем больше они тратили на это силы, тем меньше ее оставалось в них самих, будто, отвергая прежних идолов и все созданное ими, они все дальше уходили не от них, но от себя.
И как же отличаются от них пациенты Бетлема, как скромны их сердца, как деликатно искусство! Ничьего авторитета не попирают их картины своим существованием, ничье имя не растоптано в честолюбивой попытке превзойти; без оглядки смотрели они в себя, черпая силы внутри и воодушевляясь самой возможностью творить. Да, этот фокус провернула с ними болезнь, безумие оборвало их связь с реальностью, но при этом они нашли способ держаться за нее. Не одобрения они искали и не нового пути, а только времени и сил для осуществления замысла. Появление необычайных способностей не наделило их гордыней, напротив, благодарность и непорочность сквозили в сердце каждого, направляя его, а не определяя. «Их сила в неведении, – думал Чад, – тогда как я преисполнен тем, что умею, напоминая узника, хвастающего собственными цепями. Смешно! Весь мой опыт и знания и есть моя клетка, она сдерживает меня, не позволяя выплеснуть на холст все, что я по-настоящему чувствую. А может, знания – это предохранитель, который сдерживает художника от перегрева, тот самый сберегающий психику механизм, упомянутый Торпом? Ведь будь иначе…»
– Будь иначе, я был бы гением, – прошептал он, озаренный.
– Зачем вы позвали меня? – спросил Чад, когда вместе с Арлин он вышел на улицу и направился к оранжерее. – Это мне нужно учиться у них, а не наоборот!
– Сегодня что-то пошло не так, – задумчиво произнесла Арлин, с интересом наблюдая за ним. – Расскажете мне, что случилось?
– Я просто задал Эвет вопрос, и он взбесил ее, – ответил Чад, широко шагая.
– Что вы спросили?
– Кто изображен на картине, только и всего. Я помню, что вы велели много не болтать, но мне подумалось, она готова к диалогу.
– Не думайте. Чувствуйте. Многое, что вы увидите здесь, – не то, чем кажется. Я могла бы сказать, что вы допустили ошибку, задав прямой вопрос, но вы просто еще не поняли, что для пациентов картины являются таким же откровением, как и для вас. Не думайте, что, рисуя смутную фигуру, они осознают, кого изображают. Часто, глядя на собственные работы, они приходят в изумление и спрашивают врачей, кто их автор. Процесс созидания у пациентов сопряжен с глубоким внутренним опытом, он сродни бредовому переживанию, душевной кататонии, припадку. Эвет может вовсе не знать, что вышло из-под ее рук.
– Как в таком случае мне следовало поступить?
– А вы как считаете? Оглянитесь на эпизод и проанализируйте невидимые сигналы, которые были посланы вам учениками. Все ли из них вы сумели распознать? Возможно, вы вспомните о каких-то словах, сказанных будто невзначай, или не замеченном вами жесте? Вас затянуло любопытство, и вы пошли на этот зов. Не стоит винить себя. Эвет, несмотря на кажущуюся безобидность, умеет мастерски манипулировать людьми. Есть в ней что-то подкупающее, нечто безыскусное и искреннее, наверняка вы это подметили. Она ведет себя как ребенок, которому необходимо внимание, и чаще всего она его получает. И все же Эвет – сложная пациентка, будьте с ней осторожны. Сегодня вы видели, какую бурю вызвал лишь один невинный вопрос.
Они подошли к небольшому садику, где под куполом из плотного полиэтилена аккуратными рядами была высажена рассада. Заботливо окученные растения, подвязанные бечевками, упрямо ползли вверх, к свету.
– Через пару-тройку месяцев можно будет собрать небольшой урожай, – сказала Арлин, приподнимая небольшую веточку куста голубики.
Чад едва удержался от того, чтобы ответить, что через пару месяцев его уже здесь не будет. Его спутница тем временем пробиралась между грядками по узкой тропинке.
– Пациенты любят этот садик. Они приходят сюда поработать с землей, подвязывают слабые ветви, которые по виду не способны дать плодов, но поверьте, они умеют яростно плодоносить. – Она ухмыльнулась.
– Я мог бы сказать то же самое о группе. То, как они работают… Я никогда прежде такого не видел.
– Это их планида. – Арлин улыбалась глазами. – Но контроль над ней им не принадлежит. Оскар Гиббс, которого вы упоминали при нашей первой встрече, как раз представитель этой породы художников – мастер, получивший высшее знание. Наши пациенты работают в некоем пространстве, подобном этой теплице, где им комфортно, но которое находится вне нашего с вами понимания. И произнося «нашего», я имею в виду, конечно, людей с сохранной психикой. Я бы назвала это пространство невидимым субстратом, работать с которым умеют они, но не мы. Мы даже не всегда способны понять его.
Осмотрев садик, они вернулись к корпусу. Чад продолжал сыпать вопросами:
– Но как врач вы наверняка знаете устройство этого механизма. Как они получают доступ к источнику вдохновения?
Арлин улыбнулась.
– Вы как будто ищете волшебную кнопку, нажав на которую сможете выпустить на свободу вдохновение, но этой кнопки не существует, процесс этот не контролируется ничем на земле. Он управляется иной, бескомпромиссной силой, и результаты ее порой разрушительны. Ну, либо прекрасны.
– Сегодня я прикоснулся к их миру, – сказал Чад. – Я познакомился с Мэри, Эвет, с остальными учениками, и моя жажда к познанию стала лишь сильнее.
– Не переусердствуйте. Вы добьетесь большего успеха, сохраняя дистанцию и способность к обсервации. Откуда в вас такой интерес к искусству аутсайдеров, Чад?
– Профессор Торп заразил меня.
– А мне показалось, тут что-то личное… – задумчиво пробормотала она. – Что ж, видимо, Энди был очень красноречив, раз ему удалось вдохновить вас. Риторика всегда была его сильной стороной, на практике же он трусоват. – Между тем они уже поднимались на второй этаж. – К слову сказать, он тоже одно время увлекался живописью ар-брют – кажется, даже думал о том, чтобы начать коллекционировать…
В кабинете Арлин царила прохлада, жалюзи пропускали немного уличного света. Арлин села в рабочее кресло, а Чаду кивнула на кожаный диван у стены. Недолго думая, он прилег и, забросив ноги на подлокотник, уставился в потолок, где лопастями бесшумно кромсал воздух вентилятор. Арлин продолжила начатую мысль:
– В свое время экспрессионисты и сюрреалисты неплохо поспособствовали развитию этого искусства, и оно долго было в моде. Многие так отчаянно подражали необычным художникам, что на какой-то срок действительно становились ими: Дали, единожды познав воздействие галлюцинаций на психику, остаток лет потратил на то, чтобы повторить это ощущение. А уж как рьяно он отстаивал право человека на безумие!