– Как у него это получилось?
– Что именно?
– У Дали. Вы сказали, что он сумел на время стать одним из них.
– Хороший вопрос. – Арлин налила себе воды из графина и, сделав глоток, произнесла: – Если смотреть с физической точки зрения, то, скажем, поражение мозговых оболочек криптококком вполне может привести к переживанию психотического опыта.
– Я не об этом.
– Полагаю, можно создать иллюзию помешательства и даже поверить в нее при определенных усилиях со стороны реципиента. Но познать этот опыт в том виде, который вы имеете в виду, будучи здоровым, невозможно.
– Но разве вам никогда не хотелось узнать, что на самом деле чувствуют ваши пациенты?
– Хм. Пожалуй, это было бы интересно. – Арлин задумалась. – Но только на краткий срок, разумеется. Ведь ставим же мы прививки, заражая человека тем, от чего он желает спастись. Любопытно, почему до сих пор не изобрели прививки от безумия, – с улыбкой сказала она.
– И правда, – тихо произнес Чад. – Я бы поставил одну. И чтобы эффект от нее ощущался как сон, который можно удержать в памяти, только если ухватишься покрепче за какую-нибудь деталь.
– Деталь?
– Да, нечто символическое. Привычный предмет или запах, с его помощью можно будет побыть в том мире и вернуться без последствий.
– Я вот все не возьму в толк, чего вы ищете?
– Торп спрашивал меня о том же.
– Вам не приручить безумие. – Арлин даже не пыталась скрыть иронию. Глаза ее изучали профиль Чада и сплетенные на груди изящные руки художника. Своей наивной категоричностью он вызывал у нее улыбку, в то же время она отдавала должное его смелости бросить вызов тому, что долгие годы казалось ей незыблемым. Он выдвигает странные теории, но за их непосредственностью прячется сила юного духа.
И хоть она не восприняла слова Чада всерьез, считая его, как любого художника, слишком впечатлительным, все же ответила со всей серьезностью:
– Ты мечтатель, Чад. Но то, чего ты жаждешь, невозможно. – Незаметно для себя она перешла на «ты». – Сорвать покров и обнажить то, что под ним скрыто, а затем продолжить жить как ни в чем не бывало, нельзя. Даже Барбаре О’Брайен[25] это не удалось, хоть до какого-то времени она контролировала процесс. Она была достаточно удачлива, чтобы выбраться невредимой, но не всем так везет. Нельзя спуститься в преисподнюю и вернуться без единого ожога, и если ты думаешь, что помешательство – это какая-то забава, наигравшись в которую сможешь ее отменить, знай: даже будь это возможно, ты все равно был бы обречен.
Глава 7
Ведь страшный дар – блеск меланхолии, унылой грусти[26].
В следующие две недели Чад погрузился в работу с тем рвением и страстным желанием проявить себя, какое переполняет любого новичка на незнакомом месте. Каждый день приносил открытия, и Чад с удивлением принимал их, ощущая себя взрослее, выдержаннее, мудрее.
После истечения испытательного срока ему был предоставлен доступ в некоторые больничные корпуса, и, посещая их, Чад приобрел привычки, которые помогли ему лучше понять устройство клиники и особенности пациентов. Ему нравилось наблюдать за тем, как они проводят время в общем зале, общаются, играют в незамысловатые игры и принимают лекарства. Назначенные препараты выдавал Фил, медбрат с крепкой мускулатурой и ангельским терпением. Чад нередко находил удобное местечко у стойки для раздачи медикаментов и смотрел, как ловко тот открывает крошечные пластиковые контейнеры и собирает горстку капсул. Капсулы высыпались в бумажный стаканчик, который затем вручался пациенту под внимательным взглядом медбрата. Много раз Чад видел, как капризничали пациенты, пытаясь избежать неприятной обязанности. Те из них, что лечились от обсессивно-компульсивных расстройств, нервничали и тянули время, проделывая свои ритуалы. Страдавшие от бреда преследования вели себя категоричнее: они вообще отказывались принимать таблетки, воображая, что Фил перепутал лекарства или вовсе желал их отравить. В такие минуты тот не жалел времени на мягкие, но настойчивые уговоры.
– Вы не можете просто заставить их? – спросил однажды Чад.
– Разумеется, нет, – улыбнувшись и для верности оглянувшись, ответил Фил. – Только они не должны знать об этом.
Пациенты содержались в порядке и неукоснительной дисциплине, это стало очевидным, как только Чад ближе познакомился с устоями Бетлема и его обитателями. Строгий регламент предварял каждое перемещение: из отделения в отделение они препровождались под надзором врача, санитара или интерна; любое нарушение правил или эксцесс, как, например, приступ агрессии или эпизод непослушания, учитывались и заносились в журнал. Каждая дверь отпиралась санитаром и им же запиралась, несколько человек постоянно дежурили в общем зале. Во внутреннем дворе, где пациенты прогуливались или сидели на лавочках, также не обходилось без внимательного взгляда специалиста, в роли которого зачастую выступали и сами врачи, наблюдавшие за подопечными из профессионального интереса.
Завтрак, обед и ужин шли в строго установленное время, и все пациенты, вне зависимости от личных предпочтений, были обязаны явиться и отсидеть положенное на прием пищи время. Случались, конечно, и неприятности: в один из дней Чад стал свидетелем жуткой сцены, когда один из обедающих попытался вонзить другому в глаз вилку. Крик поднялся невообразимый, виновника быстро увели из столовой, а его жертву, не на шутку испугавшуюся, успокаивали следующие десять минут не только врачи, но и пациенты.
В целом Чад был доволен местом, в котором жил и работал. Ему нравилась доброта врачей и их участие в жизни пациентов, он с удовольствием отмечал и перенимал трудолюбие обслуживающего персонала, терпение, с которым они слушали бессвязные речи подопечных, то, как внимательно анализировали изменения в их поведении. Некоторые пациенты не выносили громких звуков, любое колебание воздуха нервировало их; на эти случаи в Бетлеме имелось решение – отдельная, уютно меблированная палата на одного, в которую перемещали подопечного, даря ему благословенную тишину. Впрочем, на срок не более часа, потому что как громкий шум, так и долгая изолированность одинаково неблагоприятно воздействовали на прогресс.
Постепенно первое впечатление, вызванное гнетущим страхом неизвестности, сменилось на непоколебимую уверенность в том, что любое из ряда вон выходящее событие предусмотрено и имеет разработанный протокол реагирования. И если пришлось бы выбрать слово, наиболее точно характеризующее устройство Бетлема, без сомнений, этим словом стало бы «дисциплина». Именно она помогала держать психическое состояние пациентов в относительной норме, она делала их пребывание в изоляции от мира понятным, предсказуемым и оттого менее травмирующим.
За несколько уроков Чад сблизился со своими учениками и теперь не терзался смущением, как прежде. Поэтому, в один из дней увидев во дворе Мэри, сидевшую на лавочке с планшетом с бумагой и кистью в руках, Чад поспешил к ней. Она выглядела умиротворенной и сосредоточенной, ее выразительный профиль сегодня показался Чаду особенно мягким, виной тому было освещение, обрамлявшее знакомую фигуру и придававшее ей сходство с романтической героиней. Чад подумал, что Мэри, наверное, сложно проводить дни вот так, в изоляции, без друзей и близких, быть предоставленной одним лишь мыслям и однообразному досугу. Что ж, он здесь – и попытается исправить это.
Пару минут он наблюдал, не решаясь окликнуть ее, но Мэри, почувствовав присутствие, сама вскинула голову и просияла, увидев его.
– Я кое-что принес, – произнес Чад, приблизившись. Бросив взгляд на планшет, он с удовлетворением убедился, что и в этот раз Мэри не изменила себе: ее картина была неотличима от предыдущих. Чад ощутил укол нетерпения: его сюрприз непременно удастся, стоило ли сомневаться!
Он полез в сумку и вытащил небольшой, скрученный в рулон лист.
Он не предупредил ее о том, что готовился показать. Это был эксперимент, который он спланировал накануне, когда тщетно пытался выдавить из себя толику вдохновения, чтобы направить его на автопортрет. В тот миг Чад вдруг подумал: а почему бы не создать что-то иное, не попытаться расширить границы творческого потенциала – и принести тем самым пользу? С этими мыслями он принялся за работу и быстро написал вариацию пейзажа Мэри: залитую солнцем лужайку, идущую под наклоном к темному озеру, и изгиб тропинки, лучистые облака и россыпь полевых цветов в руках у маленькой девочки. Он тщательно изобразил по памяти и лодку, но сдвинул ее от берега ближе к центру водоема и переместил в нее все семейство, включая собаку. Ему пришлось повозиться с пропорциями, так как у Мэри лодка оказалась меньше по размеру, а теперь, когда в нее рукой Чада были усажены трое, да еще и животное, она должна была стать достаточно вместительной. Получившаяся картина удивила его самого. Это был знакомый пейзаж, но теперь он являл собой более яркий отголосок оригинального сюжета. В его глазах этот поступок отдавал дань уважения Мэри, служил оммажем ее творчеству. Со стороны Чада это была попытка стать сопричастным тому, что волновало ее сбитое с верного пути сердце. Он ведь тоже художник и даст понять Мэри, что разделяет ее увлеченность. Да, он не может помочь всем бетлемцам, но одной…
– Вот, посмотрите, я написал это для вас.
С торжественным видом он развернул лист бумаги и склонил голову, стараясь не слишком выдать предвкушения. Он редко делал подарки и забыл, насколько приятным бывает чувство нетерпеливого ожидания чужой радости. Мэри отложила планшет и с улыбкой взглянула на подарок, а затем протянула руку, чтобы взять его. Все еще улыбаясь, она принялась рассматривать картину, глаза ее при этом удивленно блуждали, брови то взлетали вверх, то сбегали к переносице, словно Мэри пыталась определить, нравится ей картина или нет. Чад не отрываясь смотрел в это переменчивое лицо, отливающее нежным перламутром, по которому, как рябь от внезапно налетевшего ветра, вдруг побежали тревожные всполохи. Отчего-то сконфуженный, он замер и задержал взгляд на приоткрытых губах Мэри. Они образовали что-то похожее на искривленную букву «о», но ни единого звука не донеслось при этом до Чада; все, что он с