тимый рокот судьбы. Вдруг сквозь шум дождя послышался тонкий мелодичный звук. Нежные переливы, похожие на звон колокольчика, висящего над входной дверью, на какое-то мгновение привлекли его внимание, но пока Чад прислушивался, звук стих, и тогда, не медля больше, он решительно натянул свитер, набросил поверх пальто и, тихонько затворив за собой дверь, никем не замеченный, покинул общежитие.
На улице он поднял глаза к небу в надежде увидеть звезды – и впрямь увидел их: вызывающие головокружение, они неслись по небосводу, чистые и далекие. Приглядевшись, Чад понял, что все дело в рваных облаках: это они, наплывая, скрывали и вновь обнажали таинственный мерцающий свет.
Он ни на секунду не поверил Филу. «Да брось, – так и подмывало сказать Чада, – что такого может случиться в ночь грозы, чего не случалось раньше?» Да, пациенты Бетлема находятся не в лучшем состоянии, но многие из них – далеко не в худшем! К примеру, Мэри. Да, она ошарашила его, напугала – видит бог, он не был готов к такому превращению. Но когда Чад нашел в себе силы успокоиться и посмотреть на произошедшее другими глазами, он с удивлением отметил, что не испытывает к Мэри ничего, кроме сочувствия. Во всем произошедшем только его вина. Он позволил себе позабыть, что перед ним пациент психиатрической лечебницы, перешел границу дозволенного: пусть и из самых лучших побуждений, все же не стоило соваться в столь интимный процесс, как творчество. Чад был жестоко наказан за самоуправство, но ни в чем не винил Мэри и лишь жаждал побыстрее забыть неприятный инцидент.
Дождь усиливался. Несколько молний пронзили небосвод, и вскоре яростные потоки уже тарабанили по траве. Чад решил двигаться вдоль деревьев, чтобы укрыться от непогоды. Вода ослепляла, лишая чувства ориентации, и Чад едва понимал, куда направляется. Щурясь от ледяных брызг и ветра, он поднял глаза и увидел, что стоит возле теннисного корта, пустого и неприветливого в этот суровый час. Фонари не горели, только зеленый мячик, оставленный игроками, мягко фосфоресцировал, перекатываясь на ветру в темноте.
Чад огляделся. Кажется, здесь должен быть поворот направо. Он пригнулся и побежал по дорожке, но внезапно оказался на незнакомой ему улочке, по бокам которой раскинулись две темные лужайки. И снова никаких ориентиров, кроме силуэта какого-то дома, который, сколько ни вглядывался, он не сумел узнать. Наконец, добравшись до Т-образного перекрестка и свернув, Чад радостно вскрикнул, увидев здание, в котором размещалась бетлемская галерея. Чернота ночи сгустилась, воздух клокотал, ветер толкал то в спину, то в грудь с такой силой, что Чад едва удерживался на ногах. Тут он с удивлением заметил, что из окна галереи, расположенного в подвальном этаже, льется тусклый желтоватый свет. Это показалось ему странным, так как Чад точно знал часы работы: галерея в Бетлеме закрывалась рано – в семь вечера.
Чад прижался к стене и склонился к мутному стеклу. Ветер тотчас подхватил полы пальто, а холодная вода потекла за шиворот. Чад не шелохнулся, застыв в неудобной позе. Что-то привлекло его. Сначала Чаду показалось, что лампы освещения полотен горят непривычно ярко, однако он быстро нашел этому объяснение – он бывал здесь только в дневное время. Но нечто иное овладело им в мгновение, когда он замер у окна, напоминающего доступ в подземелье. Какое-то несоответствие привычному, невидимое глазу нарушение, как на картинах Шейна, когда тебя захватывает нервозность и не отпускает до тех пор, пока не отыщешь ее источник. Чад вновь и вновь обводил взглядом предметы: этажерку, на которой громоздились фигурки из обожженной глины, витражную секцию, помещенную сюда на хранение из часовни, вытертый восточный ковер, края которого терялись в недрах сложенных друг на друга ящиков и пустых рам. Все казалось правильным: предметы обстановки и экспонаты – по крайней мере те, что он запомнил, – стояли на своих местах, хоть теперь, при взгляде сверху, они выглядели иначе.
Он никого не видел, комната дышала покоем. Чад смахнул воду с лица, чувствуя, что промок насквозь, и тут вздрогнул, поймав на себе пристальный и холодный взгляд каменного изваяния. Голова закованного в цепи узника, страдальчески запрокинутая в сторону, когда стоишь рядом, теперь из-за точки обзора была устремлена прямо к нему. Выдолбленные в камне, мертвые при дневном свете зрачки сейчас проступили и стали внимательными. В этот момент они глядели прямо на Чада. Он потряс головой, решив, что все дело в стекающих потоках воды или неверном свечении лампы. Вспомнил, что в прошлый раз, когда смотрел на скульптуру, изумился статичности камня и способности мастера передать напряжение мышц с помощью резца, тому, как умело скруглил он линии, сохранив угловатость форм. Однако теперь в скульптуре как будто появилась новая пластика, она будто ожила.
Дверь оказалась открытой, и Чад спустился по лестнице в теплый, застоялый воздух галереи. Первым делом он скинул мокрое пальто и свитер, оставшись в футболке и джинсах, и только наклонился, чтобы снять ботинки, как вдруг заметил движение. Уловил позади витража, как ему показалось, силуэт, на мгновение оформившийся через сложную комбинацию цветных стеклышек, – он появился и исчез так быстро, что мог бы сойти за тень. Чад зажмурился и попытался воспроизвести мимолетное движение, которое увидел краешком глаза. Походка показалась ему легкой, словно неизвестный привык передвигаться быстро и неслышно, но главное, что заметил Чад, – цвет одежды, промелькнувшей в отдалении. Он влез в карман, достал фрагмент разорванной картины Эвет, который носил с собой, и удивленно уставился на потекший, но все еще сочный оттенок кадмия.
– Кто здесь? – крикнул Чад требовательно, чтобы некто перестал терзать его и объявился, вернул реальности очертания, а потустороннему – человеческий облик. Он знал, что есть чрезвычайная важность в том, чтобы выяснить личность незнакомца, что таинственность, окружавшая его, не была случайной, как не было случайным и появление Чада в галерее. Его слова повисли в воздухе.
Чад прошел вперед, смахивая капли дождя с лица и волос. Все его внимание обратилось в слух – теперь, когда он оказался внутри, а рокот бури снаружи, каждый звук, каждый шорох был отчетливо слышим. Тикали настенные часы, гудели от напряжения вольфрамовые нити ламп, поскрипывали дощатые полы. И среди этих едва уловимых звуков до слуха Чада вновь донеслись быстрые ускользающие шаги. Чад выругался про себя и устремился в следующий зал, еще плотнее заставленный мебелью и экспонатами, но, обойдя одну за другой все комнаты, никого не обнаружил. Галерея казалась необитаемой.
– Как странно, – пробормотал он. – Я мог бы поклясться…
Он в растерянности остановился посреди комнаты и вскинул голову, потому что вдруг снова услышал тихий звон колокольчика.
– Оскар Гиббс, – прошептал Чад. – Оскар!
Почему эта мысль, такая неразумная, пришла ему на ум? Но чем больше он прислушивался к внутреннему зову, тем более вероятной казалась эта догадка. Что невозможного в том, что Оскар пробрался в галерею в столь поздний час? Это вполне укладывалось в его образ жизни: он избегает людей; быть может, ночное время – его излюбленная пора, часы, которые он проводит наедине с искусством? Пробирается сюда, едва ночь опускается на Бетлем, и бродит среди холстов, разглядывая портреты, пейзажи и натюрморты, примечая тонкости, которые помогают ему творить. Неспроста Чада так поразило разнообразие полотен Оскара, он все никак не мог взять в толк, из какого источника насыщался Гиббс, но если тот проводит часы, рассматривая чужие работы, то, как истинный мастер, вполне мог бы вдохновляться ими.
Пациент вроде Оскара – гениальный, продуктивный творец, который прожил сорок лет в Бетлеме и, по-видимому, приговоренный остаться в нем до конца своих дней, – должен быть на особом счету, Арлин косвенно дала понять это, когда Чад упомянул Оскара в их первую встречу. Кто знает, быть может, преклонение Арлин перед искусством подтолкнуло ее на сделку с Оскаром. Как его лечащий врач и куратор арт-терапии, она могла позволить ему бывать здесь в неурочное время, уж она-то, как никто другой, должна была понимать, что художнику жизненно необходимо питать свой внутренний сад и хоть иногда обращать взор вовне.
Странное ощущение чужого присутствия не покидало Чада, и он в раздражении бросил взгляд на статую из белесого, в мелких оспинах, камня. До чего реалистична! Словно облепленный глиной человек с кратером рта, выпускающим наружу сдавленный стон. Гладкий череп без единого волоска, набрякший лоб и тяжелые надбровные дуги. На запястьях тугие железные кольца, а между ними – цепь из множества плотных звеньев, тронь – и услышишь, как они громыхнут.
– Безумец, – прошептал Чад. Человек, переставший понимать, что он человек. Его глаза полны страдания, а разум пылает огнем, зубы гниют, кожа источает смрад, тело корчится в агонии под мрачной пеленой, заслонившей сознание, оголенными рецепторами мозг пытается нащупать дорогу обратно. Все тщетно. Безумие поглотило его – невидимая стена отгородила от всего живого, погрузила в сумрак вечной ночи. Несчастный, один из сотен тысяч себе подобных, безмолвный, скованный невидимыми цепями, опутавшими волю, душу, сознание. Узник, заключенный в собственное тело – в темницу без выхода.
Чад старался, но не мог представить могущественную силу, способную сотворить с человеком это мрачное преображение. Его опыта и способности сопереживать не хватало на то, чтобы шагнуть дальше собственного воображения, и он рисовал себе страдания, едва понимая их истинный масштаб. Бывало, и он смотрел в зеркало, смотрел так долго, что, задерживая взгляд на чертах своего лица, вдруг переставал узнавать его – казалось, из отражения на него смотрит незнакомец. Торп был прав, говоря о вспышках неконтролируемого вдохновения, только теперь Чад как будто стал понимать, что тот имел в виду: хаотичный, непредсказуемый поток, который подхватывает и приподнимает над всем сущим, точно ничего и нет, кроме щедрого вихря и блуждающего странника, попавшего в него. В такие мгновения, когда в мансарду миссис Шелл пробивался лунный свет, Чад иногда ощущал, что под его кожей разгорается жаркое пламя. Требовательное желание заставляло его кругами шагать по комнате в поисках неведомого удовлетворения. В такие минуты он не знал, за что хвататься – за кисть, собственную плоть или ручку окна, дернув которую можно было высунуться наружу и охладить пылающую голову, подставив под чистый, прозрачный водопад ночного светила.