– Я ищу тебя все утро! – раздраженно бросила она. – Мне сказали, что ты не ночевал у себя. Нам нужно поговорить по поводу занятий, но не сейчас, я тороплюсь на собрание. Что касается сегодняшних уроков, я думаю, ты понимаешь, что будет лучше, если мы отменим их. – Заметив выражение его лица, она смягчилась и, подойдя, присела рядом. – Я знаю, как ты привязан к ней; давай верить, что с Мэри все будет в порядке.
– Я хочу подняться в мансарду.
– Хорошо. Собери все, что там осталось: картины, краски, кисточки. Сейчас там наводят порядок, слесарь меняет замок. Мэри где-то сумела раздобыть ключ – очевидно, она пробиралась туда не единожды.
Глава 9
Что такое разум? Безумие всех. Что такое безумие? Разум одного.
Чад не сразу отправился наверх, решив еще немного побыть в общей комнате, настраиваясь и размышляя. Избегая тревожных мыслей о Мэри, он заставил себя думать об Аманде, о том, как настойчива она в отношении него, как тешит себя романтическими иллюзиями, не замечая очевидного равнодушия. Как далека она от его переживаний! Если бы она только могла заглянуть в душу Чаду, понять то, что на самом деле волновало его, какие страшные догадки порой терзали его, какие мысли. Он с горечью признавал, что она не способна осознать исключительность процессов, происходящих в Бетлеме. «Как краток твой разговор с вечным, Аманда, как ты беспечна! – думал Чад. – Как незамысловаты твои желания и потребности! Оставайся там, где тебе место, и только прошу не мешать, не строить для меня новой тюрьмы, когда я едва покинул прежнюю».
Мысли о портрете, который он должен создать, вызывали у него досаду, хотя никогда раньше необходимость взяться за кисть не порождала таких эмоций. Он всегда подходил к делам практично: размечал холст, прикидывал в голове тему, выбирал палитру, а потом методично работал, не рассчитывая на вдохновение и не снижая темпа, даже когда находился в дурном настроении. Сейчас же подобная нужда заставляла его с раздражением сжимать кулаки. То, что он хочет изобразить, не выразить внешней формой. Аманда должна понимать, что ему не хватит нынешнего запала, он не сумеет передать идею цветом или пластичными трюками. То, что задумал Чад, не писал до него еще никто. Автопортрет, который отправится на выставку, должен обнаружить новое понимание пространства и цвета, являть собой неопровержимое доказательство победы разума над потусторонним. Нужно оседлать эту витальную силу, сделаться ее повелителем. В то время как пациенты Бетлема были заложниками, подневольными трактователями зашифрованных символов, пришедших c обратной стороны, Чад мог противостоять бурному потоку вдохновения, заставляющего своих жертв писать до изнеможения. Он способен осознавать и контролировать эту энергию, обуздать ее. Он не станет, подобно Мэри, рисовать один и тот же мотив – какой-то выбранный наугад летний день за городом. В его распоряжении будут все сюжеты мира, любые живописные эксперименты!
Мысль о Мэри печально мерцала, словно Северная звезда перед рассветом. Бедняжка, как жаль ее, как несправедлива к ней судьба! Каким-то чутьем Чад даже на расстоянии улавливал в Мэри нечто созвучное себе. Благодаря молчаливости, нежной и печальной улыбке, едва слышному голосу и доброте Мэри казалась упавшим с неба ангелом, который был наказан душевным недугом за какие-то прегрешения. Чад подозревал, что она сильно страдает, чувствовал это неуловимым радаром. Тяжкая ноша, с которой она шла по жизни, утонченная красота, темные спокойные глаза, то, как она держала кисть и писала без устали, ее преданность искусству, все очарование, душевная чистота и пылкость лишь укрепляли в нем веру, что Мэри обязана победить болезнь своей души.
Чад не представлял, что заставило ее пойти на этот шаг, и не хотел представлять. Он просто испугался за ее жизнь – почему, ведь он почти не знал ее! Но мысль о том, что она умрет, не сумев излечиться, страшно огорчала Чада. Он и сам порой испытывал сильные эмоции, но также знал, что страдания даны лишь тем людям, чье сердце полно любви. Не будь в сердце этого великого из чувств, в нем не родилась бы горечь, не будь любви, оно не обливалось бы слезами. Боль не терзает черствые души! Мэри жива, все еще жива, и Чад верил, что чистота ее души подобна цветку, который так прекрасен и уязвим, что любой, даже самый слабый яд способен уничтожить его. Ее гложет печаль. Чад уловил это в первый день их встречи, уловил так остро, как если бы сам не раз испытывал то же самое. Мэри казалась далекой, словно душа ее парила где-то в ином мире, а когда Чад показал ей картину, она превратилась в рвущегося на свободу узника, которого силы тьмы тянут обратно в подземелье. Как бы он хотел поговорить с ней! Сказать, что не посмел бы нарушить ее покой и, сделав подарок, думал о ней не иначе как о близком человеке, в котором услышал отголоски собственных переживаний.
И он стал думать о себе, о нужде воплотить собственный замысел, о том, как был воодушевлен, собираясь в Бетлем. Ему вспомнилась и миссис Шелл, и ее робкая вера в то, что Чад станет знаменитым, – она гордилась им, как сыном, хотя он никогда не относился к ней иначе, чем к обычной домовладелице. Ему стало совестно. Люди, к которым он привык приближаться лишь в мгновения творческого контакта, при позировании, теперь будто явились ему во всей сложности и полноте. Он так привык забывать о них, стоило им выпасть из поля его зрения, что Чад считал их в какой-то степени несуществующими. Но здесь, в Бетлеме, что-то сталось с ним, он сделался чувствительнее, в нем проявилась непривычная и чуткая настороженность. Впервые за много лет ему хотелось давать, а не брать, слушать, а не говорить, жить, а не страдать.
Его отвлек грохот. Кто-то из пациентов опрокинул доску с шахматными фигурами. Это послужило сигналом, и Чад поднялся. Нужно найти в себе силы и сделать то, что велела ему Арлин, – забрать вещи Мэри.
В мансардном помещении почти никого не осталось. У окна делали последние замеры рабочие – вероятно, теперь на него установят решетку. На двери виднелись свежие следы от врезки замка. Чад осмотрелся. Похоже, место служило складом ненужных вещей; он бросил взгляд на пустые стеклянные емкости, выставленные в ряд на прибитой полке, пустую птичью клетку с табличкой. «Глаз человека – не что иное, как окно в разум»[30], – гласила она.
Кроме того, ему попалась на глаза лежащая прямо на полу палитра с пестрыми мазками давно засохшей краски. На первый взгляд ничего особенного, белая пластиковая палитра, каких множество в любом художественном магазине, но, приглядевшись, Чад обнаружил, что каждый цвет был подписан. Черную кляксу венчала подпись Bipolar black[31], рядом с грязно-желтым стояло Suicide sparkle[32], розовый росчерк был ознаменован как Prozak pink[33], а темно-ультрамариновый – Dark depression[34]. Только художник, причем не без чувства юмора, смог бы привнести болезнь в собственное творчество и придать ему столь возвышенную обреченность. Чад думал, не прихватить ли палитру с собой, когда обратил внимание на деревянные комоды со множеством ящиков, стоящие вдоль стены.
– Карты пациентов за последние триста лет, – послышался голос Арлин, и Чад обернулся. – По крайней мере, какая-то часть.
– Я думал, вы еще на собрании, – отозвался он, наблюдая за ее перемещениями.
– Они справятся без меня, – проговорила Арлин и подошла к одному из шкафов, им оказался побитый временем экспонат из красного дерева. Выдвинув верхний отсек, Арлин пробежала пальцами по документам и выудила одну из папок.
– Генриетта Хэнс. До чего необычная история! – Она кивнула, открыв документ. – Но прежде чем поведать ее, мне нужно кое-что спросить у тебя, – произнесла Арлин, с укоризной склонив голову. – Почему ты вызываешь у моих пациентов такие реакции? Что в тебе такого, что заставляет их выходить из себя?
– О чем вы?
– Мне доложили про эпизод с Мэри. Ты показал ей какую-то картину, после чего она потеряла связь с реальностью.
– Я пытался помочь ей. Мне казалось, я увидел в ней то, что она сама позабыла.
– Вот как? – Арлин сузила глаза. На груди ее поблескивал серебряный крестик.
– Я лишь сделал ответный шаг. Мэри доверилась мне, подарила рисунок, и я тоже нарисовал для нее картину, почти такую же, только слегка изменил сюжет, продвинул повествование вперед. Мне показалось, что Мэри застряла, вот я и подумал, что могу усовершенствовать, подтолкнуть ее творчество.
– Что, прости, ты сделал?
– Я решил напомнить, что ее ждут дома. Я только хотел, чтобы она об этом не забывала. – Чад нервно сглотнул. – Что я сделал, Арлин? Вы сами велели мне направлять пациентов.
– Направлять, а не делать за них работу. Ты не понимаешь…
– Но почему, что такого в этом рисунке? – вскинул руки Чад.
– Какая необдуманность! – воскликнула она. – Ты должен был стать бесплотным духом, музой, которая вдохновляет, но не обнаруживает себя. Твой поступок нанес Мэри травму, о которой ты даже не подозреваешь. Это моя вина, нужно было получше подготовить тебя. – Арлин сняла очки, повернула голову и с тяжелым вздохом бросила взгляд за окно. – Кажется, ты до сих пор не понял, что значит живопись для моих пациентов. Думаешь, нашел панацею? Считаешь, что врачи не знают, как подтолкнуть того или иного художника, направить его созидательную силу? – Она вновь повернулась к Чаду. – Ты удивишься, узнав, на что способна современная медицина!
– Думаете, это я спровоцировал ее попытку самоубийства? Арлин, пожалуйста, скажите мне, что я не виноват! – Чад в отчаянии заломил руки.
– Давай не углубляться в то, что пока неизвестно. Мы обсудим это, когда Мэри пойдет на поправку. Я верю в тебя. Будь иначе, ты бы уже возвращался туда, откуда приехал. – Она постаралась улыбнуться, хотя взгляд все еще хранил строгость. – Подойди ближе, я хочу кое-что тебе показать. Возможно, это поможет разобраться с тем, что пугает тебя. – О