на протянула ему папку. – Я хочу, чтобы ты посмотрел на это лицо и сказал, что видишь.
На титульном листе виднелась черно-белая фотография, с которой на Чада смотрела молодая девушка. Темная неровная челка оголяла широкие неопрятные брови. На фото стояла дата: 1889 год.
– Смотри внимательно, – приказала Арлин.
Первое, на что он как художник, хорошо знакомый с анатомией, обратил внимание, были передние зубы, приподнимавшие верхнюю губу, – они выдавались вперед, придавая лицу несколько наивное выражение. Нос у Генриетты был интересный: крылья неширокие и прозрачные, спинка узкая. Подбородок скошенный, в ямочке тень, как у обиженного ребенка. Чада привлекли глаза: они горели, пожалуй, слишком живо. Волосы грубо острижены, скорее всего, портновскими ножницами или ножом. На Генриетте была надета белая рубаха из жесткого домотканого материала, похожая на смирительную, только с короткими рукавами, – скорее всего, их шили по одному подобию. Из широких рукавов виднелись худые сильные руки с заостренными ногтями. На лице диковатая улыбка.
– Ну, что скажешь о ней?
– Она больна.
– Продолжай.
– Она выглядит как ваши пациенты. Те, которые смотрят в пустоту и прислушиваются.
– История Генриетты вызывает у меня холодную улыбку сострадания и напоминает, что нет ничего более зыбкого, чем реальность. Присядь. – Арлин указала Чаду на один из стульев, стоящих неподалеку, и села напротив, настроенная продолжать.
– Расскажите мне ее, – попросил Чад.
Арлин прокашлялась и, сложив руки на коленях, начала:
– Генриетта поступила в Бетлем с жалобами на то, что муж пытался ее отравить. У нее наблюдались симптомы тяжелой дезадаптации, к моменту приезда в больницу вес ее составлял не больше сорока трех килограммов; фотография, которую ты видишь, сделана позже, тут ей уже удалось немного набрать вес. К тому времени она была уже пять лет как замужем за Джейкоби Хэнсом, военным инженером, выпускником Королевской военной академии, человеком высоких моральных принципов и железной дисциплины. Именно он привез двадцатипятилетнюю Генриетту в Бетлем и лицом от волнения походил на покойника – так сказано в записях, что кажется мне весьма примечательным, если учесть, что именно Джейкоби Генриетта обвиняла в попытке убить ее.
Несчастная была измождена, несколько недель она почти не спала, ее мучали кошмары и галлюцинации, она была параноидально подозрительна и никого не подпускала. Остается гадать, как она согласилась сесть с ним в один экипаж и уговорить себя отправиться на лечение.
Физическое состояние ее было немногим лучше: нервное истощение, обезвоженность, анемия, из-за которой у нее выпадали волосы и крошились ногти; она ела так мало, что желудок почти не работал, при попытке влить в нее бульон пациентку вырвало. С ней находилась и мать; она и муж Генриетты в один голос утверждали, что не верят в благополучный исход и Бетлем – их последняя надежда. Сама Генриетта, оставшись наедине с врачом, нашла в себе силы объяснить, что перестала есть из-за страха, что в пищу подсыпана отрава. На вопрос, как она пришла к подобной мысли, пациентка принялась уверять, что всякий раз после еды испытывает головокружение, тошноту и рези в желудке. Она сказала, что муж держал ее в заключении в собственном доме, и чтобы вырваться из него, ей пришлось поджечь занавеси и устроить пожар. Когда на место происшествия приехала пожарная бригада, они обнаружили несчастную, с которой при виде посторонних случился припадок падучей.
Для родных это стало последней каплей, и так Генриетта оказалась в Бетлеме. Несмотря на то что поступила она в плачевном состоянии, девушка быстро пошла на поправку. Сыграла роль ее молодость или жажда жизни, а может, то, что дома ее ждали трое малолетних сыновей. Скоро на щеках ее заиграл румянец, голос стал звонким, как и прежде, а в глазах появился блеск. Она много говорила о себе, поведала лечащему врачу о счастливом и беззаботном детстве в загородном поместье знатных родителей, которое провела, играя на лужайке среди гиацинтов и камелий и прогуливаясь по аллеям под нежное перешептывание вечнозеленых листьев бука. Судя по ее словам, она никогда и ни в чем не знала отказа: будучи младшей из трех сестер, Генриетта сполна получила любви и заботы, обожала прогулки верхом, стрельбу из арбалета и плавание. В ее груди билось пылкое сердце, пламя которого разгорелось, словно пожар, в ответ на ухаживания Джейкоби Хэнса, сына друга ее отца, часто бывавшего в поместье. Она дала согласие на брак, как только ей исполнилось восемнадцать, и переехала из предместий прямиком в центр Лондона, где у Джейкоби располагался трехэтажный коттедж, уже подготовленный для счастливой жизни молодоженов. Одного за другим она родила троих сыновей, сделав их отца счастливейшим из мужчин – ведь, будучи военным, он грезил о военной карьере для своих отпрысков. Вот так быстро Генриетта смогла сделаться счастливой самой и сделать счастливым того, кто был предан ей всем сердцем.
По словам Генриетты, неприятности начались почти сразу после того, как ее отец ушел из жизни. В своем завещании он пожелал распределить часть наследства между дочерьми, и Генриетта, жившая в браке в относительной умеренности, так как Джейкоби Хэнса нельзя было назвать расточительным хозяином, в один миг сделалась обладательницей крупной суммы денег, которой, однако, по канонам того времени не могла распоряжаться единолично. Генриетта была уверена, что именно улучшившееся материальное положение поставило ее жизнь под удар, ведь она, никогда ранее не мучавшаяся желудком, вдруг стала замечать у себя тревожные симптомы.
Арлин перевела дух, удостоверившись, что Чад внимательно слушает, затем продолжила:
– Однако я немного увлеклась. Вернемся в Бетлем. Как я уже сказала, Генриеттой много занимались, это не могло не пойти ей на пользу. Но стоило ей восстановить силы, она переменилась. Обманчивый прогресс оказался мимолетным, и девушка, вместо того чтобы вернуться к прежней жизни, обнаружила в себе другую манию – и с той же страстью, с которой обвиняла мужа в преступлении, она принялась за тех, кто окружал ее и ухаживал.
У пациентки стали случаться приступы ярости, она бросалась на врачей, в припадке громила мебель, кромсала одежду, билась о стены, царапала лицо до крови и истошно кричала. Она стала считаться буйнопомешанной, посмотрите на эту пометку: maniaque – врачи не строили на счет Генриетты иллюзий и более не воспринимали всерьез бредовые обвинения, которыми она осыпала супруга. Ее лечили лошадиными дозами бромистого калия, но он плохо помогал. Аппетит у нее снова пропал, а бессонница и видения, напротив, вернулись, чрезмерное возбуждение лишало остатков сил, но, что примечательно, чем больше Генриетта слабела, тем с большим буйством действовала, словно ею управляла нечеловеческая сила.
Как я уже сказала, Генриетта происходила из состоятельной семьи, отец ее был наследственным пэром, поэтому ее родным было по средствам обеспечить девушке надлежащие условия содержания. В изоляторе установили особую кровать, широкую, от стены до стены, на которой она могла метаться без угрозы упасть на пол. Поначалу врачи пытались выводить ее на улицу, но Генриетта так сопротивлялась, что они бросили попытки и оставили ее в покое. Из Франции к ней вызвали врача, доктора Федерика Бурже, человека прогрессивных медицинских взглядов; он был одержим передовыми методами лечения, которые можно назвать зачатками психоанализа. Бурже проводил с Генриеттой множество часов ежедневно, он принес кресло, установил его у кровати пациентки и принялся внимательно наблюдать, тщательно конспектируя все, что она говорила.
Постепенно он стал замечать в ее словах закономерность. Его трактат на сто пятнадцать страниц подробно иллюстрирует весь процесс, там же Бурже приводит детальный фармакологический анализ лекарственных препаратов, действие которых совпадало с симптомами, на которые жаловалась Генриетта при поступлении. Судя по записям, он не был согласен с консилиумом бетлемских врачей и с поставленным диагнозом – шизофренический психоз. Прогрессивность его метода заключалась в том, что он пытался разглядеть за внешними проявлениями – агрессией и патологической подозрительностью – иные формы психического недуга и в конце концов пришел к выводу, что Генриетта страдала неочевидной формой депрессии, вызванной послеродовым стрессом. С большим усердием он подошел к лечению; за заботой и беспокойством о Генриетте, кажется, можно разглядеть и нечто большее, но скорее всего, Бурже просто был отзывчивым и бесконечно терпеливым человеком, который жаждал принести облегчение тому, кто нуждался в этом.
И все же он был эскулапом своей эпохи, а значит, и ему не были чужды своеобразные методы лечения. К примеру, он назначил Генриетте десяток ледяных ванн и ежедневный прием рвотных на протяжении недели.
Как бы то ни было, со временем Генриетта стала отзываться на лечение доктора Бурже. Припадки у нее прекратились, она стала спокойна и уравновешенна, подолгу беседовала с французским лекарем, сблизилась с ним настолько, что выходила на прогулку в сад и там отвечала на его вопросы. Она застенчиво смеялась, когда доктор упоминал ее буйное поведение, не веря ни единому слову.
Бурже был последователен и, поддерживая пациентку в момент выздоровления, все же помнил о болезни, поэтому советовал почаще бывать на природе, рассказывал о вреде неврозов и выспрашивал об особенностях быта. По-видимому, он допускал мысль о том, что в размеренное течение жизни Генриетты могло ворваться вероломство. Его маленькая сестра много лет назад трагически погибла, случайно проглотив крысиный яд, и поэтому Бурже не понаслышке знал, сколь тонка грань между жизнью и смертью. Судя по записям, он не исключал возможности и психического недуга у Генриетты, и попытки ее отравления.
Спустя шесть месяцев после поступления в Бетлем Генриетта была почти здорова, но в памяти Бурже еще отзывались яростные увещевания пациентки о возможном покушении на ее жизнь, и врач, испытывавший приязнь к подопечной, не мог отпустить ее домой, не будучи уверенным в том, что там не поджидает беда. И он поселился в приветливом доме Генриетты и ее мужа и принялся наблюдать, сравнивая увиденное с подробными записями, сделанными в часы бесед с Генриеттой.