Все существо Чада переполнилось восхищением; казалось, тело его плавится под воздействием созерцаемой картины, ее ярких цветов и форм, и легкая судорога, столь молниеносная, что осталась не замеченной никем, в том числе им самим, прошила все его мышцы. Будто какая-то сила прошла насквозь и устремилась ввысь к украшенному лепниной потолку, где и растворилась в гулкой тишине, отсекая все, что не имело отношения к предмету восторженного поклонения.
Этот мгновенный порыв разбудил в душе Чада подспудное желание копирования, как бывает, когда один человек неосознанно стремится повторить за другим понравившийся жест или особый, не виданный ранее элемент мимики. Чад медленно поднял руку, намереваясь завести ее за голову, но, не достигнув затылка, остановился на полпути, устыдившись этой неуместной, почти рефлекторной реакции. Он напряг шею, а следом и остальные части тела, сделавшись на секунду воплощением античной статуи, установленной в излишней близости к другому предмету искусства и загораживающей его от чужого внимания.
– Отчаяние заразительно, не правда ли? – услышал Чад молодой звонкий голос.
Он обернулся и увидел в двух шагах от себя девушку в музейной форме. Она стояла, скрестив руки на груди, и с любопытством смотрела на Чада.
– Понимаю, что вы только пришли, – проговорила она с извинением в голосе, – но мой долг предупредить, что галерея скоро закроется.
Чад кивнул, досадуя, что позволил, пусть и на краткое мгновение, но все же отвлечь себя.
– Я знаю. У меня в запасе еще несколько минут. – Он поднял руку, но не стал смотреть на циферблат.
– Вы выбрали верное время. Днем здесь не протолкнуться. – Она скользнула по портрету равнодушным привычным взглядом. У нее оказался правильный профиль: ровный, заостренный к кончику нос, мягкие губы и крепко прижатые к черепу аккуратные уши. Темные волосы она носила собранными в крепкий узел. – Так вы художник?
– Последний курс академии Слейда.
– Я могла бы не спрашивать.
– Вот как?
– Разумеется. Художники иначе смотрят на картины. Вы разглядываете их так, словно хотите сорвать каждую со стены и растоптать и в то же время упасть перед ней на колени.
– Забавно. – Чад с улыбкой пожал плечами: – Может, вы и правы. Смотреть на чужой талант бывает так же болезненно, как и приятно.
– Наверное, вы хотели бы, чтобы ваши картины тоже когда-нибудь здесь оказались?
– Вам знакомы портретисты, которые не мечтали бы об этом?
– Наверное, нет.
– Считаете, что у меня есть шанс? – Чад с любопытством повернулся к девушке: – Думаете, я мог бы стать знаменитым?
– Упорный труд и капелька везения – и вот портрет вашей кисти уже висит на этом самом месте!
– Чад Мелтон. – Он протянул руку, и девушка пожала ее в ответ.
– Аманда Филдс.
Они оглядели друг друга быстрыми, ни к чему не обязывающими взглядами и вновь обратили взоры к картине.
– Мне кажется, вы похожи на него, – задумчиво проговорила Аманда. – У вас такие же руки, беспокойные и сухие, словно на пальцах вот-вот лопнет кожа.
– Это растворитель.
– Только взгляд совсем другой. – Она помедлила. – Но, наверное, это к лучшему.
– Что именно?
– То, что вы кажетесь нормальным.
– Вы меня успокоили. – Чад усмехнулся: – А в общем-то, я не прочь ненадолго стать Курбе. Да что там, я восхищаюсь им настолько, что готов стать им навечно.
– Жаждете выведать, что вызвало его отчаяние?
– Мне знакомо то, что он изображает. А иначе мог бы я зваться художником, если бы время от времени не испытывал подобное? Это лишь мимолетное мгновение, но все же, с какой точностью он уловил его. Только посмотрите на эти глаза: сколько в них изумления, а еще растерянности, как полны они чем-то необъяснимым, загадочным.
Аманда сделала шаг назад, а затем снова вперед.
– Я бы сказала, что он похож на крота, вынутого из норы на солнечный свет.
– Будем считать, вы этого не говорили, – с улыбкой произнес Чад. – Я могу только мечтать о том, чтобы когда-нибудь научиться так передавать смыслы. Профессор Торп считает, что я слишком сдерживаю себя, забываю о том, что край холста – не что иное, как иллюзия. Кажется, Курбе знал об этом, его картины продолжаются и за пределами рамы, это вы хотя бы видите?
– Как будто. – Она слегка дернула плечами и посмотрела на Чада снизу вверх. – Вы такой высокий, мне приходится задирать голову, словно вы знаменитость! – Она звонко рассмеялась. – Уверена, долго этого ждать не придется. Я чувствую, что вы талантливый художник.
Это прозвучало как непрошеный комплимент, но Чад не почувствовал раздражения. Напротив, его почему-то увлекла эта неожиданная беседа, подкупила простота Аманды. Он вдруг представил, что она, вместо того чтобы заинтересованно задавать вопросы, с превосходством сноба принялась бы учить его смотреть на картины. Этого бы он не стерпел.
– Хорошо бы способность сносно писать достигалась лишь желанием. Если бы каждый художник знал, как выразить все, что у него на душе, в мире не осталось бы плохих картин.
– За чем же стало дело? Вы можете выражать себя как душе угодно, и, кажется, у вас как у художника недостатка в средствах нет.
– Легко рассуждать. – Он нахмурился: – Но как изобразить по-новому то, что изображали до тебя сотни раз другие? Как добиться совершенства, которое удивит тебя самого?
– Вы, случаем, не бежите от скуки? Вот это точно не ново.
– Я не жалуюсь. Я выбрал свое призвание.
– Нужно хотя бы попытаться, прежде чем навешивать на себя клеймо посредственности.
Ее реплика повисла в тишине.
– А что, если я и есть посредственность? – По бледной щеке Чада вдруг пробежала маленькая, похожая на змейку судорога.
– Кажется, вам еще рано делать такие выводы. Вы не можете знать этого сейчас, когда у вас еще все впереди. – Она было отмахнулась, но Чад в волнении принялся кусать нижнюю губу.
– Но что, если это так? – задумчиво произнес он, обращаясь скорее к себе. – Я рассуждаю здраво и могу взглянуть со стороны на то, что считаю делом своей жизни. Да, я художник, но я не гений. – Голос его зазвучал тише, словно мысль, которую он озвучил, только что пришла ему в голову и он не вполне еще мог опираться на нее.
– Кто вообще сказал, что художнику положено быть каким-то необыкновенным? – фыркнула Аманда. – Каждый год тысячи студентов покидают художественные академии по всему миру.
– Только лишь затем, чтобы на Рождество подарить тетушке ее портрет, который она повесит над каминной полкой… Почему бы не допустить мысль о том, что я могу никогда не прославиться?
– Ну, если вам станет от этого легче…
– Пожалуй, что и так, – отозвался Чад. – Ведь чтобы обитать там, наверху, нужно отличаться, стать выдающимся в деле, которое выбрал, стремиться к первенству, пока другие терпят неудачу за неудачей. А если ты посредственность, можно никуда не спешить и не слишком стараться.
– Кажется, единственное, что остается, – это попытаться быть искренним.
– Вы правы. Портреты – вот самое честное, что существует в искусстве, вот что не позволит художнику лгать ни себе, ни другим.
– Но что может быть лживее портрета?
– Что может быть правдивее портрета! А если быть уж совсем точным – автопортрета. – Чад сцепил руки на груди и еще раз оценил «Отчаявшегося» общим взглядом. – Эта картина мне нравится у него больше других. Как смело Курбе изображает себя, но в то же время я вижу здесь признаки узнавания, словно он на наших глазах познает самого себя.
– Это вряд ли, – усмехнулась Аманда. – Курбе был дурно пахнущим нарциссом, да еще и порнографом. Я уверена, что его автопортрет – лучшее доказательство того, что он не только не боялся заглянуть в себя, но и страдал без возможности сделать это. Посмотрите на эти щеки – да он попросту ласкает кистью собственное лицо!
– По крайней мере он достиг цели. Он больше не лжет себе, я вижу здесь мгновение полного обнажения.
– В обнажении ему и вправду равных нет.
Чад хмыкнул:
– Вы упрекаете Курбе в нарциссизме, но в соседнем зале висит автопортрет Вирца, смехотворный и пошлый. Достаточно мельком увидеть его, чтобы понять, какого высокого мнения тот был о себе, с каким самодовольством изображает свое глупое лицо. Наверняка, даже умирая, он попытался принять какую-нибудь напыщенную позу! Я хочу сказать, что, не будучи честным перед собой, художник не сможет продвинуться и создать стоящие работы. Вирц врал себе, а Курбе – нет. Вот и вся разница. Художник должен сорвать с себя маску, только тогда он сумеет по-настоящему возвеличиться.
– Почему-то при взгляде на вас у меня возникает ощущение, что вы рано или поздно добьетесь своего.
– Почему вы так думаете? Вы же не видели ни одной из моих картин. А впрочем, приходите в студию, взглянете, на что я способен. У меня много учебных работ, но их я вам показывать не стану, они ничего не стоят, но есть и такие, которые вам могут понравиться. В академии скоро финальная выставка, для которой я решил создать пять портретов. Пока готовы лишь четыре. Сюда я прихожу, чтобы найти вдохновение для последней, завершающей картины, вот только величие чужих полотен плохо воздействует на меня. Сегодня они почему-то угнетают.
– Наверное, это моя вина. Не стоило беспокоить вас за несколько минут до закрытия. Я словно украла у вас вдохновение.
– Я бы все равно не сумел сегодня поработать. Мое зеркало вчера разбилось, а писать автопортрет без зеркала – занятие, как вы понимаете, не из легких.
– Вы выбрали автопортрет для финальной работы?
– И не один.
– Ваша итоговая выставка состоит из пяти автопортретов? – Аманда распахнула глаза.
– На данный момент из четырех.
– И вы еще упрекаете Вирца в эгоцентризме?
– Вы не понимаете, – живо откликнулся Чад. – Дело не в том, изображен на них я или кто-либо другой. Идея в том, чтобы написать одну натуру во множестве жанров.
– Простите, я не хотела судить вашу задумку. Просто удивилась, да и только. Вы уже решили, в каком стиле будет финальная работа?