– Мне бы хотелось сказать, что я не знаю, что с ним. Но увы. – Голос ее звучал спокойно. – Меланхолия. Я не слышала о ней много лет. Словно люди сговорились больше не страдать ею, но где она сейчас, разве исчезла или же потонула в том же озере забвения, что и истерия? – Арлин усмехнулась: – О меланхолии теперь позабыли, на ее место пришли современные недуги. А ведь за всю историю человечества больше, чем о меланхолии, писали лишь о любви…
– Чада одолела печаль?
– Он пока не знает этого. Лишь описывает симптомы, которые слишком мне знакомы. Другой специалист, возможно, диагностировал бы абулию[42] или ангедонию[43], но только не я. Чад описывал это как нечто, что растет внутри и тяжелеет. А еще я видела его улыбку. Ее не спутать ни с чем на свете.
– Но, Арлин, как это произошло? Где была ты?
– Прости, Энди, я слишком доверилась ему. – Она развела руками. – Чад говорит, что видел Оскара, что тот пытался спрятаться от него в хранилище. Так он узнал туда дорогу. А в этот раз нашел картины. Он видел их и вернулся другим.
Опустив плечи, Арлин задумчиво брела впереди Торпа. Весь ее вид выдавал горькое сожаление, и Торп предложил присесть на скамейку у поросшего тиной искусственного прудика. Арлин задумчиво рассматривала воду, Торп снял очки и тоже смотрел, как гаснут на поверхности теплые искорки заката.
– И что теперь делать? – спросил он.
– Не знаю. Будь у него депрессия, мы бы справились. Но, бог мой, меланхолия! – Она судорожно выдохнула. – Против нее я бессильна.
– Ты так уверена?
Арлин повернула к нему лицо, и Торп увидел, как усталые складки пролегли вдоль ее рта. «Ей не помешал бы длительный отдых», – подумал он.
– Грусть без повода, тоска без основания – все это почти безнадежно. Человек ищет потерянное, но спроси, чего он ищет, – он не ответит. Меланхолия. Она поглощает человека без остатка, и сколько бы он ни прислушивался к себе, это неуловимо. Невероятная печаль одолевает его, улыбка не удерживается на губах, она похожа на ослабевшую тетиву, жалкую и дрожащую. Теперь она как тень, порхающая в лабиринте души, касание которой вызывает физическую боль. Пациенты пугаются, глядя на себя в зеркало, мышцы их губ опускаются, будто они вот-вот расплачутся. Но слезы не приходят, а если и появляются, то оскудевают слишком быстро. Эти слезы не приносят облегчения, Энди…
– Думаешь, он способен навредить себе?
– Навредить? О нет, меланхолики не испытывают столь глубоких желаний.
– Тогда что с ним?
– Это не болезнь всей души, но каждого ее уголка. Словно на любую мысль, которая родится в голове, падает черный покров. Ничто больше не способно принести радости, а реальность проступает с болезненной отчетливостью. Все становится слишком настоящим – теперь это просто жизнь, лишенная всяких иллюзий. Меланхолия – это мир, не окрашенный чувствами. С ее появлением все становится смертным.
Профессор Торп в задумчивости слушал Арлин, закинув ногу на ногу. Он думал о том, что никогда, в сущности, не испытывал того, о чем она говорила. Наверняка он и умрет, так и не узнав, что означает это мелодичное таинственное слово, что оно несет человеку, подпавшему под его власть. Торп с ходу мог вспомнить с десяток книг, в которых упоминался этот устаревший термин, и тройку произведений, в которых меланхолии отводились пространные описания, не дающие объяснений, кроме того, что меланхолия – это эфемерное состояние, не имеющее противоядия и способное погубить человека.
Hiraeth – в валлийском означает тоску по тому, о чем не можешь вспомнить, грусть о прошлом, которого как будто не было или о котором забыл. Перед взором Торпа возник образ классического меланхолика – худосочного страдальца с внимательным и печальным взором, едва слышным голосом и поникшими плечами. Он медлителен и угнетен внутренней борьбой, в которую не желает посвящать окружающих, задумчив и непременно утончен. Его мысли текут так тихо, что требуется прислушиваться к ним, отчего кажется, что он оторван от мира, весь слишком в себе. Торп подумал, что этот образ никак не вяжется с Чадом, с его пылкой натурой и жаждой познания. В Чаде энергия била через край, он был пышущим силой молодым художником, способным достигнуть любых высот, любых целей, которые только осмелился бы поставить. Чад не может страдать от меланхолии, не может испытывать беспричинную грусть, разве что он подвергся воздействию какой-то таинственной мысли, которая на время сделала его таким. Арлин считает, что все дело в картинах. «Всегда все дело в картинах». Профессор покачал головой, мысленно благодаря сидящую рядом женщину за то, что она, почувствовав его настрой, деликатно берегла окружившую их тишину, позволяя отдаться размышлениям.
И Торп продолжил рисовать перед глазами фигуру обреченного человека, в сердце которого не осталось радости, и изо всех сил пытался представить себе мысли такого человека, его чаяния и побуждающую силу. И снова качал головой, терпя поражение. Ему не понять этого. Он слишком приземлен и непоэтичен, слишком много крови бежит в его сосудах и слишком скор ее разбег. Это и есть причина, по которой он бросил писать. Ему не стать художником, Торп знал это всегда и не позволял себе обманываться. Быть художником значит больше, чем смешивать краски и передавать форму объекта. Быть художником – в самом глубоком смысле – значит без устали вибрировать на высоких и низких частотах с такой переменчивостью, что это грозит обрывом струны. Для того чтобы зваться художником, нужно не считать страдание мукой, но доверять ему, как воздуху, которым дышишь. «Я слишком осторожен для подобного, слишком труслив. Я ремесленник, работающий в перчатках. Приглашенный на заказ скульптор, откладывающий зубило в час обеда и спокойно садящийся за стол, потому что пришло время насыщения. Я боюсь голода в его глубинном смысле. Я груб и не торжественен. Я не творец».
Торп знал, что, как бы он ни старался, ему не представить и сотой доли того, о чем толковала Арлин. Меланхолия как чувство никогда не коснется его сердца, не разбередит душевный покой и не наложит печать отчаяния на его размеренную, негустую на переживания жизнь. Однако Торп обладал достаточной смекалкой и воображением для того, чтобы собрать воедино доступные его пониманию факты и попытаться провести линию, отделяющую жизнь, полную удовольствий, от жизни, полной горестного метания. Наверняка есть связь между уязвимостью творческого человека и его способностью впадать в состояние невыразимой печали. Сомнения, извечный поиск, призрачная надежда – все это не может не накладывать отпечаток на психику, а возможно, само ее устройство направило реку судьбы в нужное русло. И именно она, судьба, ответственна за процессы, годами изматывающие художника и в конце концов приводящие к пароксизму сознания, которое взрывается, не способное более копить напряжение.
Чад, да и любой художник, – в первую очередь невротик и только потом творец. А как иначе выносить грубый мир? Как смотреть на объекты, не романтизируя их, не набрасывая вуаль воображения, не наделяя иллюзорными свойствами? Мир без меланхолии – это уловка, капкан, и только творцы верят, что это место волшебное и в чем-то даже изящное. Что живописность и симфоническая гармония существуют в любовном исступлении, равно как и в приеме пищи, в рождении и смерти. Что нужда, терзающая людей, унизительна лишь до тех пор, пока страждущий не увидит себя героическим пилигримом. Грубая форма истончается, когда ее касается искусство, неважно, рукой или мыслью: наделяя человека фантазией, оно спасает его от падения в бездну. Но, увы, всех творцов ждет тот же самый исход, то же самое откровение.
«Как хорошо, что я не художник! – думал Торп. – Что мои глаза видят то, что есть, а не то, что воображаемо. Я наделен спасительной толщиной роговицы, не пропускающей тусклых лучей грусти. Я спасен одним лишь фактом прагматичности мыслей, простотой моих реакций, но будь я другим, родись я слабым, имей плохие нервы и чувствительность, я все же стал бы художником и меня не миновала бы та же участь. Я ходил бы по краю, то и дело оступаясь, и в конце концов тоже полетел бы вниз, не меняя положения, не издавая звука, готовый разбиться, шепча, что только для того и рожден. Да, я рад, что не художник, не поэт или музыкант, пусть творят другие, я же буду созерцать и чувствовать себя в безопасности, смотреть прямо и не отводить взора от объекта, потому что ослеплен его невиданной красотой. Да, я вижу мало, ощущаю и того меньше, я живу в тесном мирке сытости и порядка, но не желал бы для себя иной участи. Я окружен заботливым кругом друзей, я связан с ними обязательствами и благословлен ими. А будь я художником, глотал бы слезы вместо супа, резал вены вместо стейка, я был бы изнежен и в то же время преступно закален. Всякий раз, закончив картину, я испускал бы дух, тратил годы в ожидании вдохновения и, возрождаясь, вновь был бы обречен на страдание. Меланхолия терзала бы меня, едва я открывал глаза, я томился бы в клетке своего тела, как узник, которому назначен день казни. Я бы рос и старел, не замечая этого, смотрел в будущее без страха, а в прошлое без скорби. Горесть и радость я не сумел бы отличить друг от друга, и они стали бы едины для меня. Все стало бы вдруг важным, отчаянно нуждающимся в проживании, а сам я стал бы усталым и дрожащим от переизбытка всяких чувств…
Но что бы я сделал, случись оно так? Как решил бы задачу, угрожающую всему, из чего я состою? Наверняка я, как и всякий человек на земле, искал бы спасения. Спасения в любой форме, и ничего больше. Спасения, ибо это то, что ищет человек во все века, в часы и минуты безнадежного отчаяния».
– Ему нужно встретиться с Оскаром, – проговорил Торп, переведя взгляд на Арлин. – Откладывать дальше нет смысла. Время пришло. Ты должна организовать встречу Чада с Оскаром Гиббсом.
Глава 13
Поэтому и приходит Печаль: новое, возникшее неизвестно откуда, вошло в наше сердце, уже вступило в самую потайную его область, и оно уже не там, – оно в крови