– Привет. – Обнаружив, что он не спит, она смело шагнула в палату.
– Ах, это ты. Здравствуй, – ответил Чад, медленно поднимая глаза, прерывая бездумное созерцание сложенных на одеяле рук.
– Я тебе не помешаю?
– Садись, там в углу есть стул.
– Я придвину его поближе, чтобы побыть рядом, если не возражаешь.
Чад не возражал. Аманда пристроилась на самый краешек стула и сочувственно взглянула на него.
– Я попала под дождь, – произнесла она, и только тогда Чад заметил, что одежда ее насквозь мокрая, а с волос капает вода.
– На улице дождь? – удивленно спросил Чад и сделал попытку повернуться в сторону окна, но на половине пути остановился с усталым вздохом. – Мне теперь тяжело все дается, – произнес он. – Я, кажется, болен, Аманда, вот только не знаю чем. Все не могу взять в толк, то ли мир вдруг изменился, то ли дело во мне.
– Арлин сказала, что поможет тебе, но на это потребуется время. Наверное, ты хочешь поскорее уехать отсюда?
– Думаю, мне будет лучше остаться.
– Это нехорошее место. Вчера я видела в коридоре мужчину, который разговаривал со своими руками. И он не прервался, когда я проходила мимо.
– Ты была здесь вчера?
– Так уж выходит, что я приезжаю в те часы, когда ты спишь.
– Я совсем этого не помню, – в задумчивости пробормотал Чад.
– Пару раз ты не стал со мной говорить. Не знаю, может, решил, что я галлюцинация, – хмыкнула Аманда, но тут же осеклась: – Прости. Как бы то ни было, я переживаю за тебя. Ты здесь слишком долго.
Она встала, деловито оправила простыню и обошла кровать по периметру.
– Я звонила миссис Шелл, сказала, что ты немного задержишься, она была очень любезна, сообщила, что каждую неделю прибирается в твоей комнате, но ей пришлось выбросить осколки, которые остались от того зеркала.
– Я ведь так и не убрал их. Спасибо ей. И тебе, Аманда, тоже. Хотя, думаю, не стоит так часто приходить. – Чад не хотел, чтобы это прозвучало грубо, но по тому, как остановилась Аманда и с какой обидой вскинула голову, он понял, что ее задели его слова. У него не было сил объясняться, и он прикрыл глаза, надеясь, что она поймет его. Это сработало, и он вновь услышал ее шаги, а затем миролюбивый плеск, когда она обновила воду в стакане. Следом раздалось шуршание, и Чад уловил знакомый аромат.
– Миссис Шелл испекла для тебя яблочный пирог. Я положу его на тарелку, а ты слопаешь кусочек, договорились?
Чад издал тихий стон.
– Я почти ничего не ем. Пища такая тяжелая, куски просто невозможно глотать.
– В следующий раз принесу тебе супа, его глотать совсем не сложно. Подумай над моими словами, Чад. Бетлем – все же больница, и пока ты будешь здесь находиться, будешь чувствовать себя больным. Я говорила с Арлин, она подтвердила мои слова – ты можешь просто уехать, когда пожелаешь! Я уверена, что тебе станет лучше, как только ты выспишься на собственной постели и вернешься к выставке.
– Не могу даже подумать о том, чтобы выйти наружу. Наверняка там столько шума, что я тотчас отключусь, а я так привык к тишине. Пока полностью не исцелюсь, я останусь здесь, и прошу тебя передать Арлин, чтобы она оформила меня в Бетлем как пациента, потому что я чувствую, что быстро мне отсюда не выбраться.
– Еще чего! Тебя ждет выставка, диплом, Торп, твои однокурсники! И я тоже очень жду твоего возвращения.
– Выставка? Разве еще не поздно?
– Тебя не обмануть. – Аманда, казалось, смутилась. – Ты прав, с выставкой ты пролетел, они уже выбрали студентов, чьи работы будут экспонировать. Твоего имени в этом списке нет. Но ты все еще можешь получить диплом, как только самочувствие придет в норму. Торп сказал, что обо всем позаботится. Он все понимает, Чад. Мы все понимаем.
– Плевать мне на выставку и на диплом. И еще: я не болен, Аманда. Точнее, болен, но вовсе не считаю это наказанием. Я думаю, что прохожу через это испытание не просто так. Это очистительный огонь перед тем, как мне откроются врата знания. В мою душу заглянула печаль, но она не убила мои чувства, только окрасила их в другие цвета. Неужели оттого, что они стали тише, они перестали существовать? Пусть я все ощущаю иначе, но то, что внутри меня, по-прежнему живо, только оно уже не кричит и не требует, а просто находится. Как если бы всегда там было.
– Но ты справляешься?
– С приходом печали я стал внимательнее. Я теперь вижу мир простым и понятным и больше не могу обманываться. Все словно назвалось своим именем, понимаешь? Я должен прожить то, что может поместиться в моем сердце, и тогда я буду способен исцелиться. Тогда я буду готов. Вот только…
– Что? – Аманда внимательно слушала его.
– Вот только я не успеваю избавляться от нее. Кажется, грусти становится слишком много.
– А ведь я почувствовала ее. Еще в день нашего знакомства в галерее, когда ты так беззастенчиво любовался своим Курбе. – Аманда улыбнулась.
– Которого ты назвала кротом, выползшим из норы.
– Точно! – рассмеялась Аманда. – Ты был так нацелен найти себя…
– Не стоило так смотреть на искусство.
– Как же стоит на него смотреть?
– Оно не нуждается в зрителях, потому что создано не для них. Я был слишком беспечен. Забыл, что муза всегда говорит на языке печали. Тише, – проговорил он, делая предупреждающий жест. – Он снова вернулся.
– Кто?
– Колокольчик. Я так давно не слышал его, но вот снова. Как будто и не замолкал вовсе.
– Я ничего не слышу.
– Это опасный звук, Аманда, хорошо, что ты его не слышишь! – Он попытался улыбнуться и слегка подвинулся, чтобы она смогла присесть на край его постели.
– Что с того, что он звонит? – примирительно произнесла она и погладила через покрывало его слабое колено. – Не стоит так волноваться.
– Ты не понимаешь… – прошептал Чад, продолжая напряженно вглядываться в белизну стены, будто пытаясь заглянуть за пределы палаты. – Каждый раз, когда он звонит, во мне непременно что-то умирает. Иногда это воспоминание, иногда какое-то слово. В прошлый раз, когда он звонил, я не смог вспомнить, бывал ли когда-нибудь в зоопарке. Мне пришлось представлять всех животных, каких только я мог вспомнить, но я так и не понял, вижу я их живьем или это лишь картинки, которые попадались мне в книгах. А теперь этот звон, и это означает одно: что-то снова исчезнет, покинет меня. Пусть бы это была не ты – я не хочу забывать о том, что ты приходила, ведь ты так ласкова со мной, я жалею, что дурно вел себя.
– Не стоит. Это я была слишком настойчива, мне следует почаще одергивать себя.
– Не говори так, – горячо произнес Чад. – Ты настоящее сокровище! Я рад, что ты подошла ко мне в тот день, потому что я никогда не посмел бы этого сделать. Теперь ты сидишь здесь и смотришь, как я страдаю, и я мог бы сказать, что сделал глупость, когда отверг тебя, а ведь ты открылась мне…
– Чад…
– Но даже сейчас, когда я оглядываюсь на нашу встречу, я понимаю, что сделал правильный выбор. Несмотря на то что я теряю себя по кусочкам, не могу есть и спать, я рад, что предпочел Бетлем – с его таинством, людьми, утратившими рассудок, обретшими взамен нечто другое. И в такие минуты я спрашиваю себя: стоило ли оно того? Понимаю ли я, от чего отказался?
– И каков твой ответ? – шепнула Аманда.
– Я отрекся от радости мгновений, которые могли у нас быть… Но я сделал бы этот выбор снова.
– Жить без любви?
– Я художник, и я сумел сохранить рассудок, даже ступив на его темную сторону. Да, я не слишком здоров, но могу гордиться тем, что мне удалось сберечь себя, теперь я привит. Мне повезло больше, чем другим, ведь они потеряли эту ценность, не способны осознавать себя, а я да. Это и есть моя жизнь, и она вовсе не бедна от того, что в ней нет объекта. Напротив, она намного более полна, ведь одиночество – это не отсутствие ближних, но присутствие всего существующего в этом мире. Я не отказался от тебя, а лишь согласился на большее. На то, что может предложить искусство.
– Ты обокрал себя.
– Напротив, я стал богаче.
– Ты устал. – Аманда спокойно поднялась и подтянула одеяло повыше, заметив, что Чад дрожит.
– Прости, я не должен был говорить этих слов.
– Я не стану жалеть себя. – Голос Аманды приобрел решимость. – Еще никому это не помогло.
– И все же ты достойна восхищения. Не знаю, что ты увидела во мне, но я недостоин такой преданности.
– Все это не имеет значения…
– Не думай, что я не способен увидеть красоту. Просто я не чувствую в себе сил преумножить ее.
– Но почему? – воскликнула Аманда. Чувства, что обуревали ее, рвались наружу. – Почему ты отрицаешь то прекрасное, что есть между нами? Я ведь вижу, как ты смотришь на меня, как ждешь моего участия, но потом отворачиваешься. Ты сам являешься преградой близости, бежишь, думая, что помогаешь себе. Ты утверждаешь, что жизнь без любви возможна, но как же горестна такая жизнь! Ты не можешь зваться художником, не познав любви, потому что все вокруг – и есть любовь. Она везде, и отказываясь от нее, ты заставляешь сердце страдать.
– Страдание… Оно лишь скрывает то настоящее, от чего мы бежим. Я не страшусь любви, она мне понятна, как соль, которой приправляют пищу. Я отказываюсь любить не потому, что трус. А потому, что, став узником этого чувства, больше не смогу быть свободным. Полюбив, я должен буду отречься от всего, что важно.
– Как же ты заблуждаешься, – горестно произнесла Аманда.
– Я найду с десяток причин, чтобы жить и вдохновляться.
– Назови хоть одну.
– Глаза. Они впускают достаточно света, чтобы я не гнил в темноте. Оглянись, и ты увидишь, как богат на чудеса мир. Пусть в нем живет любовь, вовсе не обязательно падать в этот омут. Быть беспристрастным – вот настоящая благодать. Отстраняясь, мы наблюдаем, а наблюдая, способны осмыслить. У меня есть главное: мои руки, а еще разум, чтобы дать им работу. Я ненадолго в этом мире, Аманда. У меня нет времени на чувства. Я горю страстью, которая много больше того, чем то, что ты предлагаешь. Искусство для меня и есть любовь, и оно не требует признаний. Я выбираю следовать за ним.