– Любопытно, что ты сказал мне об этом именно сейчас. – С этими словами она толкнула дверь.
Он тотчас узнал место, в котором они оказались. Художественное хранилище Бетлема, то самое, где несколько недель назад его так жестоко предало собственное сознание. Таинственное подземелье, в котором хранились отпечатки тысяч болезней, результат множества патологий, отголоски чужих мучений. Здесь было все по-прежнему, не считая того, что в этот раз в хранилище их было двое, и Чад вошел с другой стороны и мог обозреть помещение с непривычного ракурса. Однако отличий было мало – все те же высокие этажерки с глубокими полками, на которых покоились сотни вредоносных картин.
Чад гадал, почему Арлин по собственной воле привела его в место, которое раньше так рьяно от него скрывала.
– Я хочу показать тебе одну картину. Следуй за мной, – произнесла она и, выбрав один из проходов, уверенно пошла вперед. Шаги ее гулко отдавались от пола, фигура казалась напряженной.
Через минуту они подошли к одному из шкафов, и Чад приметил небольшую раскладную лестницу. Арлин установила ее и ловко взобралась наверх.
– Подержи, – сказала она, протянув Чаду сверху вниз одно из полотен, а затем спустилась сама. Он ощутил застоялый запах. – Поставь на пол и отойди.
Чад послушался. Холст был довольно массивным, около метра высотой. На нем были изображены молодые влюбленные, они стояли, обнявшись, на фоне яркого пейзажа: Чад разглядел руины древних сооружений, сквозь которые просвечивало безупречно чистое синее небо. Картина была буквально залита солнцем, казалось очевидным тяготение художника к теплым, успокаивающим мотивам и цветам. Интерпретация картины не заняла у Чада много времени – здесь была изображена любовь, она выражалась и в деталях, и в световой балансировке, и в расположении фигур, прильнувших друг к другу в немом притяжении. Без сомнений, мотивом этой картины была любовь, и ничего более. Именно она и была центральной идеей, задумкой и побуждением художника, потому что он не представлял ее, не фантазировал или пересказывал, как пересказывают яркий сон или воспоминание. Он ее ощущал.
Лицо молодой девушки было прописано более тщательно, чем мужское, из чего Чад сделал вывод, что художником был мужчина. Чад обратил внимание и на бережную, сияющую лессировку, и на наполненные счастьем лучистые глаза девушки. Вложив маленькую руку в ладонь возлюбленного, она улыбалась просто и радостно, словно уже видела впереди безоблачное совместное будущее и заранее готовилась прожить его так же преданно и искренне, как о том заявлял ее облик. Хоть картина и была исполнена с большим мастерством, все же ее украшением являлась не детальная инсценировка, как, например, виноградная ветвь, обвившая изящную колонну, а чувства, питавшие ее. Глядя, с какой нежностью уложены складки легкого платья, как струится на ветру повязанная на голове лента, Чад мог с уверенностью заявить: девушка и есть муза автора, его возлюбленная – та, чей облик он рисовал перед собой с наступлением утра, и та, шепот которой уносил в объятия Морфея. Он знал ее такой, какой не узнал бы лучший из живописцев, даже если бы провел месяцы в тяжком труде. Автор, кем бы он ни был, изобразил пару так, как если бы писал ее не кистью, но сердцем.
– Тебе знаком этот пейзаж? – спросила Арлин, разглядывая холст вместе с Чадом. По ее сосредоточенному лицу блуждали голубоватые тени дежурного освещения.
– А должен? – отозвался Чад.
– Как думаешь, что связывает этих двоих?
– Хм, – призадумался Чад. – Пожалуй, надежда на все лучшее, что могло бы с ними случиться. Либо однажды случилось. К чему эти вопросы?
– Не хочешь предположить, кто ее автор?
– Возможно, кто-то из пациентов? Она не свежая, – добавил он. – Холст по краям иссох, наверняка ему не меньше двадцати, а то и тридцати лет. Погодите, хотите сказать, что это одна из работ Оскара Гиббса? – воскликнул Чад, озаренный догадкой, и бросился к холсту, чтобы разглядеть в углу имя. Он не нашел его там. – Так и есть, Оскар никогда не подписывает свои работы, да, точно! Но я помню, Торп говорил, что Оскар не осознает себя и не пишет автопортреты. Если так, то и этот молодой мужчина на картине не может быть Оскаром. Или… – пробормотал Чад, заметив на лице Арлин загадочную улыбку. – Неужто этот молодой человек – и есть Оскар Гиббс?
– Ты прав. Это единственная картина, на которой Оскар изобразил себя.
– Бог мой! Девушка… Кто она? – спросил было Чад и замолчал, уставившись на Арлин.
Вдруг годы, как по волшебству, слетели с ее лица, и Чад увидел, как проявился на нем нежный румянец, как проступили озорные веснушки и расцвела ласковая улыбка. Глаза, отражавшие искорки южного солнца, лучились молодостью.
– Это же вы, – произнес Чад. – Вы почти не изменились, – добавил он, ощутив печаль, с которой Арлин смотрела на счастье, когда-то переполнявшее ее. – Вы и есть девушка Оскара, его возлюбленная, которую он боготворил. Та, от которой отказался, когда попал в Бетлем.
– Боготворил?
– Так, кажется, говорил Торп. Я помню, что она была близка к семье Оскара, приходилась дочерью …
– Другу его отца. – Она сдержанно улыбнулась.
– Все это время вы были рядом? Но он же отказывался выходить из клиники на протяжении десятилетий и ни с кем не говорил!
– Что значит одна жизнь по сравнению с множеством, созданных гением? Его сердце закрыто для меня, но он все еще открыт для земных удивлений.
– Как вы, наверное, страдали, глядя на него!
– Ты и сам говорил, что сердце художника может существовать лишь в отречении. Меня поддерживало то, что глаза его полны живого любопытства, а голова – мудрых мыслей, он лишь сберегает их. Кто-то ведь должен питать внутренний сад художника.
– Внутренний сад, да, – кивнул Чад. – Мне тоже нужно беречь свой сад, в особенности теперь, когда таинственный недуг одолевает меня и каждый день отбирает что-то важное.
– Самое важное останется с тобой. Ты сможешь сберечь всякую ценность, если будешь держаться за нее. Ты выбрал искусство, я поддерживаю твой выбор, ведь искусство когда-то спасло Оскара, должно оно помочь и тебе. Но нужно осознавать, на какую ты ступил дорогу.
– Неужели у меня был выбор, Арлин? – вскричал Чад. – Ведь я не хотел того, что произошло со мной. Неужели у Оскара был выбор?
– Когда находишься рядом с гением, то порой не способен распознать его, что уж говорить о том, кто носит в себе этот дар? Он был гением в начале своего пути, остается им и сейчас. Ты можешь в этом убедиться. Возьми любую картину с любой полки и скажи мне – стоило оно того? Была эта сделка справедлива, как ты о ней думаешь? Оскар отказался от любви во имя искусства. Потерял разум в обмен на способность писать как величайший из живописцев. Я хочу услышать слово художника о другом художнике: действительно то, что за эти годы вышло из-под его кисти, имеет заплаченную за это цену?
– Я могу взять любую из картин?
– Все, что ты видишь вокруг себя, – картины одного художника, Оскара Гиббса. Я собирала его полотна на протяжении долгих лет, начиная с ранних, написанных еще при докторе Марше, заканчивая последними, созданными каких-то две-три недели назад. Прежде чем поместить их сюда, я провожу анализ, пытаюсь понять, есть ли просвет в тумане его наваждения. Я много лет живу в надежде отыскать его. Иногда я спрашиваю себя, стоило ли делать этот выбор – быть с ним без надежды получить хоть толику взаимности.
– И что вы отвечаете себе?
– Мое присутствие должно служить ответом, – произнесла Арлин с чувством. – Ступай. Я знаю каждую из этих картин и могу рассказать, как и когда она написана. – Она указала вперед. – Но перед этим сделай, пожалуйста, три вдоха и выдоха.
– Зачем?
– Сделай их со мной. – Голос ее был пронизан торжеством. – Оскар не доверил мне свою тайну; быть может, она откроется тебе.
Глава 16
Это был последний луч света, озаривший для него ночной мрак, <…> – последняя победа гения над помешательством[49].
Он все не мог решиться. Стоял, глубоко дыша и набираясь смелости, чтобы принять то, что ему предстояло увидеть. Работы Оскара Гиббса, написанные за четыре десятилетия, ждали, когда он прикоснется к их таинственному миру; картины, о которых он грезил, представлял в минуты волнения, стараясь предсказать, что в них заключено, теперь находились в нескольких шагах от него, готовились даровать сокровенное. Чад медлил. Внезапно его сковал такой страх, какого он не чувствовал никогда в жизни. Словно вот-вот должно было случиться нечто столь грандиозное и шокирующее, что оно грозило навсегда изменить его жизнь. Мог ли он торопиться?
Он оглянулся на Арлин: она стояла позади, сложив руки на груди, всем видом отстранившись от него. Она предлагала сделать выбор и решить, готов ли он к тому, чего так страстно желал? Хотела проверить, не отступится ли сейчас, когда так близок. Он повернулся к картинам и заметил легкое движение в промежутках между стеллажами. Как будто в этот самый миг через хранилище пропустили невидимую волну, чьи вибрации потревожили воздух, заставили его измениться. Тотчас хранилище ожило, и Чад вздрогнул, услышав шелест сотен холстов, одновременно сдвинутых со своих мест. До его слуха донеслись тягостные вздохи, не то облегчения, не то тоски, – казалось, что множество невидимых легких вдруг вспомнило о своем назначении и после долгого перерыва вернулось к работе. Теперь хранилище дышало. Свист и хрипы разносились по узким пролетам, они сползали с верхних полок и стелились у его ног, разносились утробным эхом и, отражаясь от стен, становились лишь отчаяннее.
Чад в страхе обернулся – Арлин наблюдала за ним с выражением безмолвной сопричастности, она не сделала ни шага в его сторону, не подарила подбадривающей улыбки, никак не дала понять, что беспокоится о нем. Она была вся – наблюдение, Чад не мог рассчитывать на ее помощь. Да и не стал бы, он должен пройти свой путь до конца, завершить превращение.