— Что вы… имеете ввиду? — переспросила я, борясь с оковами усталости. Язык пьяно заплетался, в голову будто напустили тумана.
Жёлтые глаза смотрели пристально, не мигая. На мгновение мне показалось, что передо мной не ящер вовсе, а удав, гипнотизирующий жертву.
— Встретить истинную любовь в таком юном возрасте, дорогого стоит, — голос проникал под кожу. — Поверьте, я такие вещи чувствую за версту.
— Не понимаю… О ком вы?
— Об Александре, конечно, о ком же ещё. Аустина, я не так уж и стар, но горе высосало из меня жизнь. Терять тех, кого любишь, мучительно тяжело — всё равно что потерять часть себя, но у вас судьба иная. Когда исчезнут Узы, вы будете свободны и счастливы, как мечтали. Александр станет хорошим мужем. Могу представить, как вы этого ждёте.
— Да? — то ли спросила, то ли согласилась я, завороженно глядя в глаза Ящеру.
— Я помогу вам.
— Помогите, — прошептали мои губы. Это ли я хотела сказать?
— Положитесь на меня, Аустина. А теперь спите, не мучайте себя, здесь вас никто не побеспокоит. Спите, спи-и-ите…
Всё что я смогла — только вяло кивнуть, проваливаясь в забытье.
Сцена 18. Сон
Жёлтая лампочка под потолком похожа на глаз гиены. Он подмигивает мне, то погружая аудиторию во тьму, то разгоняя тени. Куда-то исчезли все парты, а вместо окон жуткие картины сумасшедшего импрессиониста. Красные круги, черные квадраты, распиленные на пополам треугольники. Пол равномерно устлан мятыми листами никому не нужных рефератов. Буквы навечно заключённые в оковы слов, осуждающе смотрят на стулья, что придавили их железными ножками.
Всего стульев тринадцать, они расставлены по широкому кругу вокруг грубо сколоченного деревянного ящика, в каких обычно перевозят фрукты. Двенадцать мест занято. Безвольно свесив звериные головы и высунув посиневшие языки, поломанными куклами на них застыли люди. Я же занимаю оставшийся стул.
Кажется, мертвецы должны пугать, но мне вовсе не страшно, а только до ужаса неловко и стыдно, словно я по ошибке забрела на похороны незнакомцев. Или, что больше похоже на правду, в анонимный клуб мертвецов. Что они подумают, если распознают во мне чужака? Поэтому, я сижу, пытаясь подражать окружающим, хотя выходит из рук вон плохо.
Свет мигает, и в центре, прямо возле странной деревянной коробки, появляется мужчина в чёрном костюме и замирает, торжественно воздев к потолку руки.
Вот так запросто возник из ничего? Или, он всегда там был? Спросить бы кого-нибудь… Я незаметно кошусь на соседей — беременную человеко-волчицу с высохшими дорожками кровавых слёз на щеках и лохматого парня-барсука с чёрными провалами вместо глаз. Оба полностью и безвозвратно мертвы и ничем помочь мне не могут.
— Братья! Единомышленники! — восклицает мужчина в центре. — Аврора, любимая! Сегодня великий день для нас, для мира! Для истории! — Оратор счастливо улыбается. В его волосах серебрится седина, на подвижном, выразительном лице три глаза — два нормальных голубых и один с поволокой — посередине лба. Безучастная публика мужчину ничуть не смущает, он продолжает, увлечённо жестикулируя:
— Человечество вплотную подошло к самоуничтожению! Мы не имеем морального права вверять судьбу планеты в корявые лапы случайности. Мы — титаны своего времени! Высшая каста, Прозревшие из высоких родов, пришли сюда, чтобы принять на свои плечи ответственность за этот мир и его цветущее будущее! Мать Ша распахнёт двери избранным! Подарит знание смелым! — он делает паузу, театрально подняв вверх ладонь. — Однако, обязан напомнить об опасности, ибо не желаю потерять ни одного из вас!
У ног оратора я замечаю копошащихся пауков, их остролапые тени расползаются по белым листам. Трёхглазый понижает голос, лицо его становится тревожным:
— Ша — первородный океан духовной антиэнергии. Каждое ваше сомнение он усилит стократно. Недоверие, колебание, раздумье в ту же секунду обернёт против вас и обрушит на вашу несчастную голову. Если чувствуете, что дух ваш не крепок— назад. Вон из круга! — Голос оратора звенит от напряжения. Прищурив глаза он всматривается в серые, как дорожная пыль, лица. Лампа снова мигает.
Замирая от неловкости, я поднимаю руку…
Трёхглазый хлопает в ладоши. Хлопки отскакивают от стен, возвращаясь эхом. Словно само помещение аплодирует оратору.
— О, вижу, у молодой особы есть вопрос! — восклицает он, обращаясь ко мне.
В испуге мотаю головой. Я всего лишь хотела уйти, я здесь лишняя! Но мне не дают шанса что-то объяснить.
— Не стесняйтесь, милая! — говорит трёхглазый. — Здесь нет случайных людей, все свои! Никто вас не осудит, только поддержат! Слава достаётся смелым! У кого-нибудь есть иное мнение? — спрашивает он, обращаясь к слушателям.
В ответ молчание.
— Вот видите! Говорил же! Выходите же скорее, расскажите, что вас гложет! Давайте-давайте, поторопитесь! Выходите. Вставайте на моё место!
Оратор ждёт. Я поднимаюсь со стула и вдруг сковано замираю, неожиданно понимая, что на мне нет даже нитки… Как это вышло? Что теперь делать? Меня бросает сначала в жар, потом в холод, трясёт от стыда и неловкости.
Трёхглазый хмурит брови и манит пальцем. Весь его вид как бы говорит:“Сколько я должен ждать!”
Дрожа и спотыкаясь, я выхожу, боязливо разгоняя босыми ногами пауков, и, прикрываясь руками, встаю перед мёртвыми слушателями. По их синюшным языкам и распахнутым пастям лениво ползают мухи. От тянущего со всех сторон смрада у меня слезятся глаза. Запинаясь, бормочу:
— Здрасте.
— Хорошо! Очень хорошо! Задавайте ваш вопрос!
— Н-но у меня нет вопросов… Я только хотела уйти. Я здесь по ошибке! — чувство такое, словно меня сейчас будут отчитывать, как в школе. От стыда хочется провалиться под землю. Я заранее готова за всё извиниться.
— Не обманывайте нас, милая, — лукаво прищуривается трёхглазый. — Вы там, где быть и должны. И вопросов у вас не счесть! Задайте хоть один, иначе я вас никуда не отпущу.
Переминаюсь с ноги на ноги, жмурюсь пытаясь найти на задворках сознания хоть какой-нибудь, самый малюсенький вопросик. И один всё-таки находится. Я выпаливаю:
— Почему здесь все мёртвые?
— О! Это отменный вопрос! Великолепный! Блистательный! — оратор широко улыбается, демонстрируя белоснежную улыбку. Свет меркнет, а когда вновь вспыхивает от его улыбки не остаётся и следа. Голос скатывается в заговорщический шёпот. — Но знаете, какой вопрос будет ещё лучше?
— Какой?
— Кто вам разрешил быть… живой?
— Н-не… не знаю… Кто?
— Вот именно, что никто! — серьёзно кивает оратор. — Мне стыдно за вас, милая! Никто! Никто не разрешал! Стыдно, что вы сами об этом не подумали! — он разочарованно причмокивает. — Разве вам приятно такое существование? Или, может нравится быть чёрной овцой среди стада священных коров? Кого вы пытаетесь впечатлить? Это просто срам какой-то!
Я краснею, бледнею. Мне и правда ужасно стыдно.
— Извините! — едва не плача, прошу я. — Извините меня! — Но присутствующие лишь сурово молчат. Мне нет прощения.
— Ну-ну, успокойтесь, не расстраивайтесь так, милая. Выход есть!
— Есть?! Хорошо, я на всё согласна! — говорю и тут же спохватываюсь. А вдруг он имеет ввиду…
— Не сомневаюсь, после такого-то проступка. Но я не буду требовать от вас упасть замертво здесь и сейчас. Это вы ещё успеете и, скажу по секрету, весьма скоро. А пока просто поговорите с кое-кем. Для меня, — и оратор показывает пальцем на коробку, которая уже и не коробка вовсе, а ржавая клетка с лохматым серым котёнком внутри.
— Луи, — растерянно говорю я.
— Лу… Кто? Ох, нет-нет, — трёхглазый лукаво посмеивается. — Посмотрите внимательней. Заглянете не в глаза, ано за них. А теперь скажите нам, кто перед вами? — взгляд трехглазого становится жадным, он в предвкушении потирает руки. — Ну же, милая!
Опустившись на корточки, я касаюсь прутьев пальцами и тут же отдергиваю руку, обжегшись холодом. На подушечках пальцев выступают тёмные пятна, точно я подхватила проказу. “Как должно быть ему холодно”, — с жалостью думаю я, внимательнее вглядываясь в котёнка. Меховой помпон с потухшими, безразличными к жизни глазами, а за ними — непроглядная тьма первородного хаоса, ледяная пустыня без конца и начала.
— Луи, — зову. И вдруг в памяти будто вспыхивает свеча, освещая забытое. Прежде, чем успеваю произнести догадку вслух, котёнок открывает пасть:
— Молчи, молчи же, сбежавшее дитя, — шепчет хор голосов. Зыбкий, гулкий, он доносится зловещим эхом из распахнутой чёрной глотки Луи, точно внутри его мохнатого живота поселилась свора демонов. — Молчи. Мы говорим только с теми, с кем сами пожелаем. Трёхглазый ворон подавится своей мечтой, ему не дано обуздать хаос. Нет такой клетки, что удержит стихию.
Луи смотрит на меня пустыми глазами, его окружает аура смерти — стылая, мёртвая, пробуждающая в душе первобытный ужас. Только отчего-то я знаю — бежать бесполезно.
— Что, что говорит вам? — возбуждённо спрашивает оратор. — Обо мне? Что говорит? О будущем? Мне нужно знать! Скажи же!
Кажется, кроме меня никто не слышит голоса Тени. Мертвецы безразлично пялятся кто в стены, кто в пол. Оратор взволнованно ожидает ответа.
— Глупец! Возомнил, что ему чужды сомнения живых, — шипит из клетки Луи, — решил, что куцая его душонка выстоит под взглядом Матери Ша. Но он слаб. Слабость его походит на хрупкую кость старика. На сыпучий обрыв. На трухлявую дамбу. Не знает, глупец, не чует своей немощи, не понимает где искать свою слабость, как изловить не ведает… Трёхглазый ворон сгинет, — гулко смеются тени. — Мы, наконец-то, слышим Мать. Она велела нам подождать. Грядёт пир из многохвостых душ. Ты приведёшь нас к нему. Жди. Жди, как велела Мать.