1
Деревянная лесенка оказалась у ног сырым колодцем. Кроме того, там, внизу, во дворе была какая-то нечеловеческая возня. Постанывание… Замерев наверху лестницы, он прислушивался. Он пытался сосредоточиться на звуках, только бы уйти от своих мыслей.
В чужом городе, в чужом доме, так странно вписавшемся в самую середину цветущей горы, под треснутым потолком, в соседстве темного зеркала как ей удалось заснуть? Ли всегда боялась чужих зеркал. Почему она повернулась на спину, тогда как обычно она спит на левом боку, зачем эти влажные губы чуть приоткрыты, зачем они держат в напряжении больше даже, чем странная ситуация, сложившаяся в последние часы, зачем она вцепилась рукой в край одеяла, или, может быть, она не спит?
Он осторожно сошел с деревянной кровати и, растворив дверь, оказался на воздухе, на высоко стоящей квадратной площадке. Ему было грустно. Он хотел, хотел думать об этом, вываляться в этом всем своим сознанием, переломать в голове тысячу нежных фраз, уснуть рядом, не прикоснувшись даже мизинцем к ее открытой руке.
Подошва повисла над деревянной ступенькой, опасаясь печального скрипа. Он не мог наступить. Он замер, наверное, он испугался. Опять возня, хрип, отчетливый туповатый скрежет. Глаза заболели, одолевая темноту. Во дворе внизу был большой металлический навес на тонких стойках. Между стойками звезды. Выпирали из-под навеса лунные тени — глиняные и каменные идолы. Одна тень перевернулась и вдруг заковыляла через двор. Мохнатое пятно — обыкновенная собака. Вот тебе и все ужасы ночи. Он запрокинул голову. Звезды потоком скатывались по гребню далекой горы.
С носка нога опустилась на ступеньку. Никакого скрипа. Бесшумно сбежал вниз. Постоял во дворе. Никого и ничего. Ни художников, ни скульпторов, ни женщин в черных платках. Отгуляли на сегодня. Все вино выпито, все тосты сказаны. Двухстворчатые двери нараспашку. Тихо-тихо вокруг. Собака подошла и потерлась носом о его колено.
— Не надо… — склонившись, прошептал он и кончиками пальцев пригладил вислое горячее ухо. — Ты, конечно, напугал меня, молодец!
Собака обиженно фыркнула. Ударила хвостом и скрылась между двухстворчатых дверей. Было слышно, как она тяжело завалилась там, внутри, в зале, перевернулась — ленивая лапа царапнула по половице, — заскулила без злобы, потом затихла.
Воздух вокруг был густой, холодный. Понятно, море-то рядом совсем, полкилометра, не больше, но его не слышно. Ветра нет.
2
Их автобус опоздал на полчаса и в результате искупался в тропическом ливне. Ливень был теплый, с красивыми длинными молниями, и он был как нельзя более кстати.
Указывая сломанным красным зонтиком на монастырский холм, Ли сказала:
— По-моему, нам туда не забраться! — глаза ее блеснули, задиристые, зеленые, и опять стали слегка печальны. — Высоко. Умрем по дороге!
Мокрая кофта прилипла к ее телу, и хорошо были видны в рассеянном мятущемся свете и витой браслет на узком запястье, и белая грудь, украшенная сбившейся цепочкой. Золотой крестик приклеился над сердцем и дрожал. С волос Ли текло, она слизывала капельки со своих ярко накрашенных губ. Ник остро захотел ее запомнить такой, но ему было неприятно, что такой открытой ее запомнит кто-то еще.
— Пойдем, — сказал он, — выпьем кофе и подумаем.
— Кофе? — ладонью она пыталась протереть глаза.
I де же тут кофе?
Она старалась не улыбаться. Он знал, чего это ей стоит. Чего ей стоит их путешествие вдвоем?! На лбу же не написано, что никакие они не любовники, что она мать, а он сын, поэтому она старше на двадцать лет, поэтому их свободно селят в гостинице в одном номере. В общем, она не обращала внимания, но иногда во взгляде какой-нибудь тетки все прочитывалось настолько ясно, что не споткнуться просто невозможно.
«Ишь, курва крашеная!.. А мальчик-то рыженький, совсем мальчик…»
Такую тетку ему хотелось раздавить, разорвать на куски.
Интуитивно оберегая себя, Ли старалась на людях выглядеть построже, еще постарше, не прятать морщинок под косметикой, не прятать редких волос, не скрывать этой неожиданной мути, проскальзывающей во взгляде. И он был благодарен матери за любую непосредственность, за любую мелкую выходку, за любой наивный выкрик.
От автобусной остановки до ступенек ресторана всего метров двадцать, их прошли быстро, почти бегом, но несмотря на свой рюкзак, несмотря на ливень, он все-таки успел несколько раз щелкнуть фотоаппаратом.
— Ма! Обернись!
— Да ладно тебе… Не надо!
На ее щеках тонким слоем блестела вода, губы приоткрыты, она смешно жмурилась, терла мокрые глаза рукой. Ударом босоножки она подвинула стул и опустилась на него, театрально вздохнула, положила голову на ладонь, наклоняясь немножечко вперед, локоток уперся в крышку стола. Она смотрела чуть-чуть печально.
— Щелкни! — сказала она. — И пожалуйста, Ник, принеси мне кофе! — она подвигала плечами, мокрая кофта натянулась, крестик под кофтой переехал с груди на ключицу. — Я застыла совсем! Надо согреться!
Под бетонным козырьком оказалось уютно, молнии перестали сверкать, гром ушел, но с серого неба все так же лило. За вертикальным потоком дождя дышало, выдувалось огромное море. Серое пространство лежало совсем рядом, метрах в сорока под низким бетонным парапетом, и его горький запах смешивался с запахом раскаленного кофе.
Ресторан был закрыт. На веранде пили свое зеленое вино, курили, размахивая руками, и кушали свои хачапури еще несколько человек. В основном кепки — мятые коричневые костюмы, седая щетина на подбородках, резковатые громкие голоса. Они говорили не по-русски. Он знал язык, но он не понимал ни слова, эти голоса звучали за шумом дождя и моря, уродливые и ненасытные, как крики чаек.
Что ты? — спросила она и, протянув над столом руку, кончиками пальцев дотронулась до его лба. — Что ты, Ник?
— Вспомнил!..
Нужно было сыграть эту сцену абсолютно точно, без фальши, иначе Ли не поверила бы ему и пришлось бы все-таки идти на турбазу, селиться в счастливой келье, таким образом разрушая продуманный план действий. Он постарался вызвать в себе подлинное раздражение, вспомнить обиду, раздразнить ярость.
— В гостинице, в Гудауте… Женщина-администратор, — сказал он негромко. — Коротко стриженная такая, с черными глазками… Ты помнишь ее лицо?
— Не пойму, ты о чем?
— Ма, как ты считаешь, что она подумала о нас?
Тема была скользкая, и пройти нужно было по самому краю, не упасть, но достигнуть цели. Кончики пальцев Ли, ледяные, дрожащие, их прикосновение было приятно. Одна из кепок повернулась, и темный знакомый взгляд мелькнул под козырьком. Взгляда оказалось достаточно, чтобы Ли все-таки смутилась.
— Ты не хочешь идти на турбазу?
Он кивнул. Пальцы скользнули по его щеке и через секунду сжали кофейную чашечку.
— Я не хочу больше ни перед кем отчитываться, — с легкой истерической ноткой в голосе сказал он. — Не хочу больше никому показывать паспорт.
Провокация удалась, Ли поверила, и они не пошли на турбазу, не полезли на холм. Они искали комнату в городе.
Дождь кончился, и небо засверкало над головой. Улицы наполнились быстрой речью, запахами фруктов, сонным, медлительным лязгом. Моментально образовались повсюду маленькие разноцветные базарчики. Неприятная старуха, торгующая чачей, предложила недорого на три дня приютить их. Чачу она прятала под черной засаленной юбкой, и темное стекло бутылки, казалось, впитало все нечистоты старухи, но он все равно купил, иначе было не отвязаться.
Его интересовал конкретный адрес, и, симулируя поиски жилья, он осторожно заманивал свою мать, уводил ее в нужном направлении. Потом, как бы случайно, он запрокинул голову, показал по-детски напряженным пальцем и спросил:
— Ма, тебе нравится этот особнячок?.
— Этот странный?
— По-моему он какой-то нелепый и очень симпатичный, разве нет?
— Ты с ума сошел, ты хочешь туда забраться? Наверх?
— В общем, да!
Она не заметила подвоха. Она покорно развела руками.
— Ладно… Если он такой симпатичный… Пошли наверх!
Сложенное из разноразмерных серых камней, двухэтажное длинное здание снизу выглядело довольно-таки неприступно. Вписанное в рельеф горы, оно высилось над грудой неопрятных лачуг. Дом походил на кривой огромный сарай или на дворец, потерявший всю свою позолоту и башни, дворец, тысячу раз разгромленный, залатанный, но все еще сохранивший зазубренную кривую кровлю.
Вверх вела узкая дорожка, облезающей змеей извиваясь между деревянных заборов, между сырых глиняных стен и острых осыпей гранита. Она была крутовата для уставших ног.
— Ты уверен, что удастся договориться? — спрашивала Ли. Подняв ногу в истрепанной белой босоножке, она пальцем трогала неприятный пузырь на пятке. — Ник, что мы будем делать, если нас не пустят?
Аппарат, взведенный, болтался у него на груди, и следующий снимок вышел сам собой. У Ли было смешное лицо. На фотографии Ли будет стоять на одной ноге.
Во дворе за низкой зеленой изгородью возились несколько женщин. Они казались одинаковыми, все небольшого роста, кажется, их было три или четыре, все замотанные в черное от головы до пят. Рука вздрогнула на затворе фотоаппарата, но Ник не посмел.
После короткого объяснения на грузинском их пропели по сломанной внешней лестнице во второй этаж и показали комнату. Не было сказано ни одного слова о цене. Мира много рассказывала про этот дом, и он знал, что сюда пускают всех, кто попросится, но для Ли это должно было стать сюрпризом.
Мало кто просился сюда, никому в голову не приходило взбираться на гору и искать крова в этом кривом каменном доме. А даже если и пришло бы в голову, кто из русских туристов знает грузинский?
Черная трещина на потолке сочилась каплями. Трещина была в одном углу, а кровать в другом. Под трещиной было большое темное зеркало в деревянной резной раме. По зеркалу очень медленно скатывались капли. Перед зеркалом в темной высокой вазочке увядшие розы.
Голос маленькой черной женщины был неприятен и резковат, такой же, как у кепок под навесом кофейни, такой же, как у птиц:
— Простыни не будет! — сказала она по-грузински.
Возраст ее было не определить. Как и остальным женщинам, оставшимся во дворе, ей могло оказаться и семнадцать, и семьдесят. Вместо лица — остроконечный треугольник в жесткой черной рамке платка. Губы и глаза лишены цвета. Еле слышный горьковатый запах изо рта был непривычен.
— Что она говорит? — спросила Ли.
— Она говорит, что постельного белья у нас не будет!
— Нужно отблагодарить ее как-то!.. — сказала Ли и опустила на пол свой рюкзак. Она больше не смотрела на женщину. — Скажи ей, что если она будет в Москве… — Мокрый узел не поддавался, и Ли морщилась от напряжения, пальцы ее побелели. — В общем, пусть не стесняется. Пусть заходит…
Но женщина уже исчезла, бесшумно спустилась по лестнице. Быстро повернув голову, он заметил лишь мелькнувшую по мощеному двору легкую фигуру. Других женщин возле зеленой изгороди уже не было. Он знал, что все случится именно так, но на секунду ему стало неуютно и жутковато.
— Роскошь, правда? — спросила Ли, наконец она справилась с рюкзаком и растворила дверцы старого шкафа. — Я уж не знаю, как это у нас получилось, но все прелестно! Только жалко, одна кровать… — она глянула на него. — Придется тебе, Ник, сегодня спать на полу! — Ли скинула туфли и быстро расстегивала юбку. — Будь любезен, отвернись!
Поток слабого света лился в дверь и на середине комнаты соединялся с потоком света, идущим из окна. Ли быстро глянула из-под мокрых ресниц.
— Отвернись!
Он не хотел отворачиваться, он хотел увидеть и запомнить, как она раздевается. Он видел это уже тысячу раз, и каждый раз это было что-то совсем другое. Одежда на ней окончательно еще не просохла и прилипала к телу. Рука замерла на пластмассовых застежках, на линии белых пуговиц. Глаза чуть помутнели. Знакомая муть. До срыва, до крика расстояние в одно слово.
— Ник. Прошу тебя…
Однажды, желая уколоть побольнее, он сказал, что уже видел ее всю целиком, включая интимные места, и видел много раз, начиная с самых первых минут своей жизни. И уколол так, что Ли даже не ответила, только сильно побледнела и заперлась в своей комнате, а спустя час в запоздалой истерике разбила кулаком стекло серванта. Остались брызги крови на стенах и на ковре. Ковер пришлось выбросить.
Теперь он не отвернулся. Раскрыв красный зонтик, он разгородил натянутым на серебряные спицы сырым шелком пространство комнаты.
— Так тебя устроит?
— Дурак!
— А я знаю!
Сквозь маленькую ширму можно было различить ее силуэт, и он закрыл глаза.
— Пошли на море?
— Конечно…
По скрипу он определил, что она присела на кровать.
Можешь уже смотреть, — осторожно кончиками пальцев Ли разглаживала квадратик пластыря на своей пятке. — Как-нибудь доковыляю, наверно!
Захвативший их в дороге тропический ливень иссяк, иссяк совсем, не оставив на небе даже маленького облачка. Город был счастливо переполнен красным закатным солнцем и ветром.
Они ужинали в дешевой шашлычной: острое мясо, вареные овощи… Конечно, по рюмочке. Местная мадера оказалась совсем недурна, на десерт бананы. Все пока получалось, как намечено.
Увлекшись какой-то неясной глубинной своей мыслью, он забыл проследить за выражением своего лица и попался.
— Что-то вспомнил? — спросила Ли. Она стояла напротив за столиком, и губы ее были перепачканы банановой мякотью.
— Да!
— Неприятное?
— Последний звонок! — на этот раз он сказал правду, потому что можно было позволить себе немножко правды. — Знаешь, ма, я когда устаю, закрываю глаза и вижу одно и то же каждый раз. Я еще не говорил… Представляешь, дикий звон везде… Длинные, пустые, белые коридоры…
— Ты действительно устал.
Они вышли на пустой пляж. Спустились по крутым каменным ступеням. Никого, только ребристые топчаны разбросаны по черному песку. Ветер стих. Темная гладь до горизонта. Даже вокруг волнореза нет пены.
В дом на горе вернулись часа через полтора. Ли постелила на кровать спальники.
— Ник, ты не мог бы выйти на пару минут? — спросила она.
Он не вышел, а просто отвернулся. Ее это устроило. Он вышел из комнаты много позже, несколько часов спустя, невозможно было заснуть лежа с нею рядом, в одной постели, хоть и одетым, невозможно было прислушиваться к ее невыносимо тихому дыханию, ловить лунный блик в зеркале и шевелящуюся тень ее ресниц. Не уследить, непонятно, спит ли она? Губы чуть приоткрыты и доступны. Но нельзя! Даже шепотом ничего нельзя спросить, даже у самого себя.
3
Он спустился вниз и вошел в дом. Там на первом этаже все было застлано старенькими цветными циновками, мебели никакой — большая комната под лестницей. Он помнил, он осмотрел ее еще днем, комната походила на пустой огромный ящик, ящик с красно-зеленым ребристым дном, известковыми сырыми стенками и белой крышкой, посредине ящика стоял черный обшарпанный большой стол — высился массивный, на витых ножках.
В этой комнате днем собирались скульпторы. Со стаканами в руках, они каждое слово старались прокричать, каждую фразу выдавали, как под пыткой, жарко. Они размахивали руками, рисовали фломастерами на кальке и расплескивали в горячке зеленое сухое вино, все это стоя, расхаживая из угла в угол, пританцовывая, подпрыгивая на месте, хотя вокруг стола были разбросаны в беспорядке желтые плетеные стулья. Ночью в тишине пахло кислым молодым вином и гнилыми персиками. Во время ужина рассыпали перец, перец ощущался в темном холодном воздухе, острый, игольчатый запах, от него неприятно чесалось в горле.
Лампочки, ввинченные в массивную бронзовую люстру, отражали луну, пять белых точек в прозрачных шарах и никакого света. С тихим скрипом люстра покачивалась на своей цепи. Где-то здесь в темноте лежала собака. Почему-то он боялся наткнуться на нее ногой. Свисали по стенам какие-то мокрые веревки. Он накрутил одну веревку на руку. Нажал. Не порвалась.
Все окна огромной комнаты выходили во двор. Во все окна видны и луна, и сгрудившиеся под железным навесом скульптуры.
Противоположная стена упиралась в гору. За нею был только многокилометровый слой необработанного камня.
Встав посреди огромной гостиной, он тер пальцами надбровные дуги, это помогало глазам привыкнуть к темноте. Он опоздал на один день.
«Сегодня пятое августа, — соображал он, восстанавливая в себе порядок задуманного. — Мира сказала, что будет в доме скульптора четвертого… Она сказала, что, может быть, сразу уедет, а может быть, ей придется задержаться на пару дней… Должна быть здесь? Интересно, что она скажет, когда увидит меня? Если, конечно, увидит!»
Было так тихо, что показалось, часы на руке остановились. Поднес их к уху. Сделал шаг вперед и сразу наступил на собаку.
— Тихо! — Собака почему-то только заворчала, завозилась, кажется, она даже не проснулась. — Видишь, тикают! — сказал он шепотом, наклоняясь к ней. — Спи, животное… Спи!
Он ласково потрепал собаку, провел ладонью по буграм свалявшейся шерсти.
Нигде в доме не было света. Воздух в узком коридорчике сквозил, как в туннеле метро, он был ледяным. Чтобы не сбиться, приходилось держать руку на левой стене. Мысленно он видел план дома и мог бы по этому плану на выбор проверить три-четыре комнаты, где Мира могла находиться, беда в том, что умозрительная схема никак не контачила с конкретным пространством. Пространство было враждебно, и он почти запутался в нем.
«Нужно было в компанию вписаться, когда они пили… Легко бы узнал, где она, в каком месте, — говорил он себе. — Как я теперь найду? — спрашивал он себя и, конечно, улыбался. — Найду! Куда она денется?.. Найду! Находил уже… Только бы Ли не проснулась!»
В доме на ночь оставалось человек пять-семь, из них три брата хозяина, один малолетний, двое других — уголовники (не дай Бог, разбудишь такого, застрелит, не просыпаясь), несколько женщин. Открывая дверь, осторожно надавливая плоскую деревянную ручку, он старался даже не дышать.
Никого. Какие-то стеллажи, стулья посреди комнаты, мусор на полу. Пивная бутылка на подоконнике. Глаза уже настолько привыкли, что в лунном свете он отчетливо разглядел даже календарь. Лощеный прямоугольник был приколот к стене. Крупные черные цифры, стилизованный шрифт: март.
Он хотел поправить дело, перевернуть страницу. Недалеко что-то скрипнуло, еще раз… Рука, протянутая к календарю, повисла в воздухе на полпути.
«Если они меня застукают, скажу, искал туалет… Если не нарываться, не лезть в женские спальни, не хамить, то, действительно, не застрелят же они меня, в конце-то концов… Что я сделал?»
Он хотел уже возвращаться, когда заметил желтый отсвет на полу в конце коридора. Оказалось, это не конец коридора, а только крутой поворот. Остановился.
Дальше была полуоткрытая дверь, метров десять до нее. Хорошо видна яркая блузка, висящая на спинке высокого стула, она освещена. Лампа в его сторону, свет в лицо, и за лампой будто ничего, пусто.
Осознав вдруг, что он стоит на виду, и нет ни одного шанса остаться незамеченным, Ник только прикрыл ладонью глаза. Очень давно он запретил себе подглядывать за живыми людьми и теперь нарушил собственный запрет. Глаза привыкали, и за белым размытым кругом появились двое. Он не уходил, а они все не замечали его.
Легко скинутая на ковер плоская желтая туфля будто ударила. Движением головы отпущенные на свободу волосы… Поворот женского бедра, лица не видно, лицо в полосе темноты засыпано волосами, капельки педикюра… Маленькие пальчики вытягивались, нога была направлена прямо на него, а он хотел только разглядеть лицо. Потом голова запрокинулась так, что видны черные дырочки ноздрей. И он узнал Миру. Рука пошла вниз, и мокрая веревка болью прорезала ладонь. Он хорошо запомнил само движение вниз. Веревки были развешены по всему дому, зачем? Над Мирой (никаких сомнений, он все-таки нашел ее) склонился мужчина. Кто? Он не видел. Только шелк расстегнутой рубашки, темноватые пальцы, кольцо, цепочка… Мутное зеркало, удвоенная свеча — длинный черный фитилек, блестящая тарелка, очищенный мандарин, часы на столике…
«Предала!.. — ему потребовалось усилие, чтобы не крикнуть, чтобы остаться на месте. В это мгновение он хотел только убивать. — Зачем?.. — он нарочно заставлял себя смотреть, как два человека треплют друг друга и постели. Ярко в лицо горела лампа. — Какая же ты… Шлюшка!..»
Мужчина неприятно, смешно засвистел, завозился. Обнимая его, Мира повернулась таким образом, что под лампой оказался знакомый шрам. Всплыло ощущение крови на руках. Там, где теперь был шрам, сорок дней назад была просто спекающаяся, горячая дырка от пули. А потом, когда он украл Миру из госпиталя, когда он раздел ее, как ребенка, укладывая в постель, на этом месте было твердое розовое вздутие. Тогда еще не сняли швы. Ему стало больно, и он подумал, что если бы в самом начале спихнул шлюшку на рельсы под налетевший поезд, то шрама бы вообще никакого не было, все это белое тело разворотило бы на куски. А к данному моменту оно бы уже подшивало в земле.
Мужская темная рука протянулась и закрыла дверь. Лампу выключили, так что пропала и полоска внизу. Его так и не заметили. Смотреть не на что, он решил вернуться к себе в комнату.
Он уже соскучился по Ли, жадно хотел увидеть, как она спит (он сознательно раздувал в себе это желание). Может быть, неосторожным движением или звуком разбудить ее, сказать что-нибудь? Он брел, спотыкаясь, по темному чужому дому. Он хотел, и у него получилось. Наверное, так получилось впервые. Образ одной женщины вытеснил и ревность, и раздражение, вызванные другой. Он нарочно пытался противопоставить терпкий запах Миры, сладкий запах ее пота, острый запах каждого ее слова запаху матери. Спасаясь, он довел себя до того, что уловил этот запах: запах открытой книги, запах хрустнувшего в тонких пальцах ванильного печенья.
— «Я ненавижу свет однообразных звезд. Здравствуй, мой давний бред — башни стрельчатой рост… — легко припоминая ее любимое, шептал он уже в голос. — Кружевом камень будь и паутиной стань. Неба пустую грудь тонкой иглою рань…»
Он остановился у окна в большой общей комнате и смотрел на диск луны. Там, в темноте за стеклами мокро блестели кусты, за кустами темная фигура, слепленная из глины, железные стойки навеса, от них, как стрелки в детской игре, тонкие тени по двору.
Он не смог даже испугаться, когда кто-то подошел сзади. Скрипнула циновка. Мужской голос тихонечко выругался по-грузински…
С трудом он разлепил глаза. Он сидел на полу. Так же, в то же окно светила луна. Мизинцем он потрогал мягкое вздутие под волосами — несильно ударили, но умело. Кожа на черепе цела, крови нет. Только горячо стучит боль в поврежденный затылок. Подступила сладкая тошнота. Он определил: в левую руку сделали укол. Вероятно, есть след от инъекции, но в темноте его не разглядеть, чешется знакомо, что-то под кожу впрыснули. Оглушили и сделали укол.
Прежде чем потерять сознание, он успел подумать:
«Зачем это? Кому я нужен?»
4
В темноте, еще не проснувшись, она все вспомнила, но не смогла сориентироваться. Где дверь, где окно, Ли потеряла и поворачивала голову, ожидая, пока глаза привыкнут. Потом она разглядела зеркало в глубине комнаты, силуэт под зеркалом — вазочка с цветами. Автоматически всматриваясь и почти не различая своих черт, поправила волосы и только после этого поняла, что в комнате находится еще кто-то.
— Ник? — спросила она неуверенно. Она уже почувствовала, что сына рядом нет, а в зеркале рядом с ее смутным отображением колышется чужая тень.
— Пожалуйста, тише! — прозвучал совсем рядом незнакомый женский голос. — Они не должны знать, что я поднялась к вам.
— Может быть, свет зажжем? — спросила Ли, уже различая сидящую на стуле женщину. — В рюкзаке есть фонарик. — Не испытывая никакого страха или неудобства, Ли села на кровати, прижала к груди колени. — Я была бы вам благодарна, если бы вы посветили себе на лицо.
— Лиана Марковна, я хочу вас попросить, — в женском голосе прочитывалось смущение. — Вы, пожалуйста, поймите меня правильно, — она говорила с легким южным акцентом. — Нам лучше по-хорошему разойтись. В общем, это в ваших интересах.
— В моих интересах? Пожалуйста, возьмите фонарь, девушка, и посветите себе на лицо, я не могу разговаривать, если не вижу собеседника?
Внизу во дворе раздались шаги, радостно заскулила собака, и мужчина выругался по-грузински. Собака неприятно тявкнула и завозилась, вероятно, ее слегка отодвинули сапогом.
— Мира! — крикнули во дворе. В свете фонарика — незваная гостья прикрывала отражатель ладонью так, что получалась узкая полоса, — Ли увидела сначала голые женские ноги, потом шелковую рубашку. Мужская рубашка не была даже застегнута.
— Вы скажите своему сыночку, что для него это все плохо кончится. — Свет фонарика коснулся наконец лица, сильно накрашенных губ. — Если он не прекратит меня преследовать, его просто убьют. — Она сделала долгую паузу, раздумывая. — Если уже не убили, случайно.
— Где он? — спросила Ли.
— Я надеюсь, его отпустят. Его просто перепутали с другим человеком… Увидят, что не того взяли, и отпустят.
Переставая что бы то ни было понимать и чувствуя, как сердце наращивает ход в ее груди, Ли спросила:
— Значит, могут не отпустить?
— Могут! — ночная гостья опять помолчала минуту. — Идет война… Вам это трудно понять… Но идет война. А на войне убивают.
— Что он сделал?
— Да ничего он не сделал. Я прошу вас, скажите ему, вы мать, он вас, надеюсь, послушает… Не нужно меня преследовать. Я, конечно, благодарна ему за то, что он для меня сделал, но хватит уже. Это действительно очень опасно. И, главное, совершенно бессмысленно. Здесь он ничем не сможет мне помочь.
Ощущая в темном воздухе запах чужих духов, Ли напряженно всматривалась в зеркало. Фонарик больше не горел.
— Ты спала с моим мальчиком?
— Да.
— Зачем?..
Луна выбралась из гасившей ее тучи, покрывая слабеньким серебром листву деревьев и острый обрез горы, и стояла теперь по другую сторону дома. Ли прикусила кончик языка, пытаясь хоть что-то противопоставить колющей боли в сердце. Она протянула руку, дотронулась до чужого обнаженного тела. Гостья, поднявшись со стула, распахнула рубашку. Пальцы наткнулись на твердую полосу еще прежде, чем глаза увидели уродливый шрам.
— Он спас мне жизнь… Случайно… — рубашка махнула по протянутой ладони. Темные руки завязали в узел шелковые концы.
— Это от ножа?
— От пули.
— Зачем ты мне?..
— Хочу напугать вас посильнее.
— Значит, Ник действительно тебя спас?
— Спас!.. Поймите, вы должны уйти отсюда. Дожидайтесь сына и сразу уходите. Они ничего вам не сделают. Никто не убивает просто так…
Волнение перешагнуло какой-то предел, и Ли спросила:
— А как он в постели, мой сын, ничего?
— Вы должны меня понять… Он очень просил… В общем, это была плата. И больше ничего. Но я не могу вечно платить за одно и то же… Если хотите жить, уезжайте.
Отпустив свои колени, Ли с размаху бухнулась на подушку, закинула ладони за голову, сплела пальцы. Дверь осталась открытой, проскрипели по деревянной постнице вниз быстрые шаги. Все в комнате было покрыто лунной серебряной пылью — и цветы, и зеркало, и оконное стекло.
5
Среди безумной южной ночи лениво ковырять штыком соломенный муляж, набирая в легкие густой прохладный воздух, командовать самому себе: «Коли!» — и думать, что через час ты умрешь, не так уж и приятно. Не лучшее это из занятий. Подумать просто о сохранении жизни мешала несерьезность происходящего, а заснуть, завалиться на спину под сверкающим ночным небом в кучу сыроватых ватников не давал страх.
«Господи! Это же надо было так вляпаться?»
Он затягивался сигаретой (благо карманы не вычистили) и смотрел на стрелки ручных часов. Ветер все время менялся. Огонек сигареты вспышками отражался в выпуклом стеклышке, но стрелки почти не меняли своего положения, они остановились, так и звезды. Звезд было много, от них тошнило и кружилась голова.
Он вспомнил лицо Миры под лампой, как повернулось под лампой белое женское тело. В ушах звон, так звенели белые длинные коридоры. Он закрыл глаза и увидел шрам. Тогда, в метро ему было все равно, кого убить, просто он хотел попробовать как это, сможет ли он? А она подумала, что он собирается убить именно ее. Он не сделал ничего, он просто спал на скамеечке с открытыми глазами, потом она объяснила, что у убийцы есть что-то в лице, что-то другое, но что именно, так и не смогла объяснить. Он повторил свой вопрос в постели, в самый неподходящий момент поставив его между стонами. Без толку, она опять не нашла слов.
Зачем он полез в дом скульптора? Хотел снова спасти жизнь этой женщины? Искал острых ощущений? Хотел подставить Ли? Пожалуй, нет. Точнее будет сказать (уж перед самим собою зачем же скрываться в такие минуты), он хотел получить несколько простых ответов на несколько очень простых вопросов.
«Если меня сейчас убьют, — думал он, лежа с закрытыми глазами и пытаясь представить себе звездное небо, находящееся тут же, за пленочкой век, — то получу я ответы на все мои вопросы… Или не получу ничего? Самое противное, если окажется, что я умру и опять получу только часть ответов… Вот уж чего совершенно нельзя вытерпеть!»
Обследуя свою тюрьму, он истратил все спички и теперь боялся потерять счет времени. Он докуривал каждую сигарету до фильтра и зажигал каждую новую от окурка. Он болезненно, по-детски от этого кашлял и злился. Хорошо, сигареты оставили, так бы совсем пропал. Четыре высокие кирпичные стены вокруг умножали звук кашля.
Большое помещение без крыши было завалено сырыми картонными мишенями для учебной стрельбы, при свете сигареты различались мелкие цифры в кругах. Потом, чуть позже, он обнаружил несколько соломенных муляжей и слева, в самом углу заставленный такими же мишенями огромный металлический шкаф. Чтобы отодвинуть ржавую дверцу, потребовалось усилие. Пальцы ободрались. От скрипа неприятно зачесалось под коленками. В шкафу были навалены винтовки. Звезды над головой были холодными, как и полная белая луна. Желая согреться, он командовал себе вполголоса, зажав в зубах очередную сигаретку:
— Коли! — и бил блестящим лунным штыком в грудь соломенного муляжа. Муляж хрустел, ладони становились от пота мокрыми и скользкими. — Коли!.. Давай!.. Коли, еще!.. Коли, давай!
Ему удалось согреться, и настроение исправилось. Он бросил винтовку, сильно потер влажные ладони одну о другую (очень хотелось вымыть руки) и приступил к подробному осмотру. Появилась идея. Но, увы, боеприпасов ни в сейфе, ни вообще в тюрьме он не нашел. Здесь готовили боевиков? Молодняк? Может быть, они приходили сюда прямо после школы? В одном из углов он обнаружил в доказательство своей мысли форменную школьную куртку, она была туго натянута на муляж. Не без удовольствия пробил и его коротким ударом штыка.
— Коли!
С размаху он воткнул оружие в земляной пол и, на мгновение потеряв силы, присел на корточки. Какой был смысл привозить его сюда? Только чтобы убить?..
Но зачем тащить человека через весь город и прятать в подобном секретном месте, если его всего-навсего надо убить?
Убить легко в парке, на скамеечке подле фонтана… Возле моря, скинуть с волнореза. Задушить в туалете, зарезать? Или, еще проще, столкнуть со стены монастыря (там очень высокая, отвесная стена), а если вдруг не разбился насмерть, сверху камнями можно…
Хотелось пригубить чашечку горячего кофе, хотелось услышать шум моря и увидеть волны, серые шелковые лезвия, шипящую белую стружку. Он крепко обхватил руками колени и зажмурился.
Почему они с Ли, выпив по чашке кофе под уютным козырьком открытой кофейни, все-таки не пошли в монастырь, не устроились на турбазе, почему их потащило на гору в дом скульптора? Ответ был прост. Потому что он так хотел. Потому что ему нужно было в дом скульптора. Он не мог сказать правду, правда была слишком сложной и противоречивой, громоздкой, и правда погубила бы всю прелесть их путешествия. Если бы не пошел дождь, если бы не случайная чашечка кофе, было бы значительно труднее убедить мать идти куда-то, искать частную квартиру. Тогда они не оказались бы в этом доме, и теперь он бы не колол соломенные чучела в ожидании смерти, а лежал бы, вытянувшись на железной кровати, в келье на втором этаже, и сквозь темноту смотрел бы на спящую Ли. Если бы не гроза, его план, скорее всего, просто бы провалился, и завтра они отправились бы в Новоафонскую пещеру осматривать цветные сталактиты.
«Если в лице убийцы есть что-то?.. Что-то подобное должно быть и в лице жертвы. Жертва и убийца — это как две неровные половинки яблока, в какой-то момент они должны совпадать. Я не убил, но теперь убьют меня. Я хотел убить с единственным мотивом: убийство ради опыта убийства. Меня если убьют, то скорее всего по ошибке… Сделали какой-то укол, привезли сюда… Может быть, они хотят меня допросить? Они будут допрашивать и увидят, что я не тот! Значит, есть шанс? Нет! Увидят, что я не тот, и убьют, кому нужны лишние свидетели?.. Но тогда уже явный мотив. Мотив налицо, и половинки яблока не совпадают… Интересно, какое у меня сейчас лицо? Никогда ведь без зеркала не знаешь, какое оно?»
Сигарета обожгла пальцы, но он, перетерпев боль, от окурка зажег следующую сигарету, только после этого бросил. Как клочок соломы швыряет ветром, в лицо ему швырнуло обрывок далекой музыки, потом собачий лай, пронзительный женский визг не унимающейся танцплощадки — на турбазе в монастыре веселились всю ночь, и опять тишина, тлеющий уголек в руке, горькая слюна, скопившаяся во рту, боль в затылке.
Мира привела его к себе домой, и он погиб. Не сразу, часов пять они шлялись по улицам, только после этого. Она была старше лет на семь, и в какой-то момент испытала серьезное неудобство (яркая восточная женщина, а рядом размахивающий руками рыжий слюнявый юнец, все время оглядывающийся, все время пытающийся оббежать спереди и заглянуть в рот), но им было хорошо. Они просто болтали. Потом она напоила его сухим вином. Вино было ледяным и кислым. Потом выгнала и сказала, что все нормально, но больше они никогда не увидятся. Конечно, она ошиблась, разве отвяжешься от такого?
Когда последняя сигарета погасла, была ровно половина третьего. Он взобрался на сейф, встал, вытянул руки, и кончики пальцев достали до кирпичного края. Глубоко вдохнул. Он подпрыгнул и, вцепившись в этот край, подтянулся. В лицо посыпалась кирпичная крошка. Это было совсем не трудно, в спортзале приходилось делать большее, но он опоздал. Нельзя откладывать побег, если тебя кто-то собрался убивать.
Его голова, наверное, на целую минуту поднялась над стеной. Он увидел стоящий на горе монастырь. Черный, круглый монастырь был хорошо освещен. Контрастно выделялся купол без креста. Море было за спиной, шоссе сбоку, с левой стороны. Густой соленой прохладой обдало лицо, он услышал еле различимый шум, это накатывались на бетон волны, собачий лай, женский визг, нетрезвые крики, звон и мат, их приволокло ветерком из монастыря. Турбаза никак не хотела успокоиться. По шоссе очень осторожно, ощупью, не включая фар, двигалась машина. Горели только красные подфарники, они медленно приближались. Движок на дороге стучал не громче его часов, поднесенных к самому уху.
Машина шла тяжело, с большой осадкой. Наверное, в нее набилось много людей. Они приехали его убить.
Он хотел увидеть море, но море оказалось недосягаемо для глаз, только вспышка луны, густая соль ветра, далекий лай. Ободранные ладони больно соскользнули по кирпичной стене.
6
Горько пахло растертыми орехами и свалявшейся собачьей шерстью. Почему-то ближе к утру остались только эти два запаха. Ни запаха вина, ни запаха перца, ни запаха фруктов.
Накануне художники били посуду во дворе. Мало выпить до дна, осушить высокий стакан, так надо еще и швырнуть его с размаху о камни. Они никак не могли привыкнуть к новому положению, всю жизнь прожили здесь как хозяева, и вдруг оказались пленниками в собственном доме.
Когда обнялись и запели на восемь голосов — Мира, сидящая за столом наравне с мужчинами, с трудом удержала слезы, — они хитро друг другу подмигивали, «для конспирации», как дети.
Двор подмели, но босая нога, неосторожно соскочив с последней ступеньки, наткнулась на осколок. Он застрял в щели между камнями. Мира остановилась, но не вскрикнула. Холодный густой ветерок дернул на ней рубашку.
«Он захочет узнать, где я была… Он обязательно спросит, — подумала она, крепко затягивая на груди узел. — Наверное, он слышал?.. Ступеньки все-таки скрипели! Сказать ему все? Правду? Зачем ему моя правда?»
В серебрящейся темноте, в кривой рамке полураспахнутых дверей она пыталась разглядеть гостиную, пыталась угадать, где стоял мальчик, когда его ударили. Но угадывались лишь черты прошедшего застолья. Угол оконного стекла был отмечен смятым листком бумаги, как белой капелькой конъюнктивита уголок глаза. За этот день сколько планов было нарисовано фломастером на таких листках. Сколько отвергнуто?! Даже списки соседей, их надо убить в течение следующей недели, даже дети в этих списках. Желтел опрокинутый соломенный стул. Покачивалась с неслышимым скрипом бронзовая люстра.
«Ударили по голове, и Ник упал, тогда ему закатали рукав и сделали впрыскивание? Бедный мальчик… Неужели он сопротивлялся? Он не успел. Конечно, он не успел… Если бы он успел ударить по лицу хотя бы одного их этих кретинов, ему не жить, даже если разберутся, не простят. А скорее всего, разбираться не станут…»
Наклонилась и слегка потрепала за ухо подошедшую собаку. Собака осторожно слизывала кровь с ее ноги.
— Не надо… Не больно… — Собака подняла морду и замерла, силясь понять человека. — Они разберутся! — сказала Мира. — Они его отпустят! — Собака тихонечко заскулила и поскребла лапой. — Дура я, понимаешь, дура, что во все это полезла…
Она хотела уже войти в дом, но одна из скульптур под навесом, освещенный кусок камня — огромное безобразное лицо, задержала, остановила Миру еще на минуту. Подуло опять. Губы, как судорогой, дернуло горькой улыбкой. Ради этой каменной бабы Александру два года назад позировала она, Мира. Он говорил, что передал главное… Передал то, что скрыто… Вынес всю дьявольскую женскую сущность из недр беснующейся души наружу, на свет… (Как он любил красивые русские слова!) И таким образом покончил с нею. И подчинил…
«Не нужно было садиться с мужчинами за стол… — переключившись, подумала она. — Женщина должна стоять, когда мужчина сидит, женщина должна молчать, пока он говорит. Ни сегодня днем, ни два года назад нельзя было… — Она прикусила кончик языка. Дернула ногой, отгоняя собаку. — Скажу, как было… Пусть думает, что хочет. Пусть сдохнет со своей ревностью!..»
Ее удивил вкус собственных губ. Соленые. Губы всегда были либо сладкими, либо горькими в зависимости от помады, которой она пользовалась. А тут лизнула, и показалось, что кристаллик соли застрял и жжет кончик языка.
«Они убьют его… Убьют, им легче убить, чем отпустить… Освободитель!.. Наверное, Тамару послал разбираться. Она не упустит! Ей только дай! Жалко мальчишку… Не нужно было лезть! Куда полез, урод?.. Зачем?»
Только что она кралась по пустым комнатам, прислушиваясь и ощупывая босой ногой каждую половицу, теперь пошла быстро, не глядя… Пустые комнаты дышали пылью.
«Все скажу, как есть, пусть подавится, Отелло, — решила она. — Если мальчика убили, то его уже убили, если отпустили, то уже отпустили. Ничего не изменишь, сам виноват! А отомстить лучше всего правдой!»
Собака поплелась за Мирой, было слышно чмоканье ее когтей по деревянному полу. Собака сопела, только в полосе света она остановилась, заскулила и повернула назад. Хозяин мог и ударить. Все в этом доме подчинялись простому правилу: никогда без нужды не лезь под руку хозяину.
Горела все та же лампочка. Александр, голый по пояс, лежал на постели с книгой, скрученная в жгут простыня валялась на полу. Можно было себе представить, как он, успокаиваясь и не желая больше в бешенстве бить кулаком в стену, с хрустом выжимал сухую ткань.
— Все? — спросил он, не поворачивая головы.
Он перевернул страничку, кольцо на указательном пальце неприятно сверкнуло Мире в глаза. Она поморщилась, отступая на шаг. Скинула рубашку, узел, стянутый под грудью, не сразу поддался, она чуть не сломала ноготь.
— Все! — вздохнула она и встала коленями на пружинящий край постели. Запрокинула голову, сбрасывая волосы с лица. Посмотрела в зеркало себе в глаза. В зеркале отражались голое мужское плечо, и за плечом неприятная лампочка.
— Они уедут, — сказала она. — Если ты хочешь, они уедут через час. Они уедут, когда ты скажешь, — протянув руку, кончиками пальцев она коснулась макушки Александра, его коротких жестких волос. — Не сердись!
— Красивая женщина.
— Кто? — не поняла она. — Какая женщина?
Он захлопнул книжку, не дочитав, кажется, строки, хотя, возможно, он вообще ее не читал, смотрел на буквы, как другие смотрят на набегающие волны.
— Ты меня обманула, девочка!
Одним движением он перевернулся на спину, обрисовались грудные мышцы. Схватил Миру сразу за оба запястья, больно сдавил и притянул к себе, так что лицо ее оказалось рядом с его лицом.
— Ты рискуешь не собой! — проговорили темные, красиво очерченные губы. — Не собой!
Ей показалось, что запястья хрустнули под нажимом его пальцев.
— Больно! Пусти!
Наверное, несколько минут назад, скручивая простыню, Александр представил себе, что скручивает ее руки. Книга скатилась с постели и стукнулась об пол. Мира посмотрела на книгу, посмотрела в глаза скульптора, глаза показались ей пустыми: под пленочкой мути ничего — яма.
Он будто спал с открытыми глазами. «Он может меня убить, не просыпаясь, — с облегчением подумала Мира, когда живые твердые кольца на ее запястьях наконец распались. — Все-таки легче, когда человек успеет окончить столичный вуз. — Она была спокойна ниже по собственным меркам. — Дикие они. Рассудок всегда опаздывает, не успевает за рукой с ножом. Убьет он меня из ревности, а скажет, что боролся за освобождение грузинского народа… — она зарылась лицом в собственные волосы, в собственные колени. — Ничего и ему не скажу… Ничего он не поймет».
Бросая маленькие жёлтые шкурки на пол, на свои босые ноги, Александр, согнувшись, сидел на постели и очищал мандарин. Легкая щетина на его подбородке шевелилась, губы двигались, но слов не было. Все, что не следовало проговаривать вслух, он, наверное, в течение пяти минут проиграл молча.
— Хочешь, съешь мандарин… — сказал он и протянул ей очищенный плод.
Она дернула головой и глянула ему в глаза, как смогла, быстро и зло.
— Я не хотел тебя напугать, Мира, — сказал он, вполне владея своим голосом. — Но ты привела в дом посторонних людей. Что мы должны думать?
Мандарин покатился по ладони Александра, и Мира поймала его кончиками пальцев.
— Ты прав, она красивая… — сказала Мира и сделала очень длинную паузу. — Они уйдут. Они ничего не знают.
— Это тот мальчик, о котором ты мне говорила? Тот мальчик, что спас твою жизнь?
Осторожно отделив одну маленькую текущую дольку, Мира положила ее себе под язык.
— Он же совсем ребенок. Чем его кололи?
— Ерундой кололи…
— Зачем вообще?
— Не хотели покалечить! Ты знаешь… — подбородок Александра неприятно дернулся. — Никакой крови в доме! Ты знаешь мои правила? Ты знаешь, что мы подумали? Кто может ходить ночью по дому, зачем это нужно?
— А теперь что?
Он поправил зачем-то часы, стоящие на тумбочке. Не ответил.
— Как ты думаешь, — отодвигаясь понемногу от его руки, спросила Мира, — как ты думаешь, Тамара приказала его убить?
— Не знаю… Не знаю я… Если бы он был тем, за кого его приняли, я бы его сам убил… Понимаешь, этого нельзя было делать в доме… Ты знаешь, я могу погибнуть завтра. Может быть, сейчас… В любую минуту и ты, и Тамара… Все… Ты знаешь, война!
— Да, только что я сказала ей то же самое.
— Что ты сказала?
— Я сказала, — Мира не удержалась от кривой улыбки. — Я сказала, что идет война, и это нужно понять. Я сказала, что на войне иногда убивают…
— Его матери сказала?
— Да.
— Ты с ним спала?
— Знаешь, когда я сказала про войну, она меня почему-то точно так же об этом спросила. Если тебе интересно, то да. Он спас мне жизнь. Он еще ребенок…
— А что ты ответила его матери?
— Правду.
— Ты лжешь!
— Когда я лгу — теперь или раньше лгала?..
Ощутив свою власть, Мира притянула его к себе, нажала ладонями на грудь, заставила лечь.
— Успокойся, все будет хорошо. Машина с оружием придет завтра утром. Я все сделала, как нужно. А с кем я сплю — с известным грузинским скульптором или с московским школьником, кому это интересно, когда идет война?
— Уезжай утром… — сказал он с уже совсем другой интонацией. Его волосатые руки, расслабленные, лежали вдоль тела. — Погаси лампу! Свет на веках, очень неприятно…
Вкус соли на губах, будто вдруг хлебнула теплой морской воды. Но теперь Мира догадалась: кровоточит без боли последний молочный зуб. Осторожными движениями ладоней она разглаживала тело скульптора, и напряженные мышцы под кончиками ее пальцев, под коротенькими ударами острых ногтей распускались, становились мягкими и горячими.
Она погасила лампу и шепотом спросила:
— Сколько нужно времени грузовику… На то, чтобы добраться отсюда до Очамчире?
— В хорошем варианте два дня, мы можем перегонять его только ночью, но ты должна приехать раньше, все документы уже готовы.
— Понимаю…
— Зачем ты с ним спала… с ним было хорошо?
— Он мальчик, я же сказала… Самый обыкновенный московский школьник. Но если он умрет, это останется на нашей совести.
За неровным дыханием скульптора, за тиканьем часов Мире показалось еще что-то, будто далекий хлопок, и еще один, ее ногти впились в грудь Александра.
— Кажется, стреляли у моря где-то?
— Нет! — отозвался он. — Больше похоже на выхлоп… Зря ты испугалась, Тамара не любит убивать!
7
Сорвавшись с края стены, он упал на спину, не больно, он не ушибся даже, только в носу зачесалось. Небо легло над его головой, небо было шершавым. Звезды, огромные, белые, яркие, горели и обдирали глаза, как крупная соль, как свежая наждачная бумага. Подхлестнув его страх, мотор за стеною выстрелил и перешел на холостой ход.
«Зачем я сюда полез? — спросил он у себя. — Если так по-глупому убьют, обидно!»
Он подумал еще, что, может быть, слезы — это остатки химии, ведь ему совсем недавно впрыснули что-то под кожу.
Хлопнули дверцы машины, послышались шаги и голоса.
— Где ключ?
— Не знаю… — второй голос оказался женским. — Посмотри в бардачке.
Громыхнул, вероятно от удара кулака, наружный навесной замок, и еще один мужской голос сказал по-грузински:
— А если грузовик придет?
— Грузовик сюда не придет, — сказала женщина. — У него другой маршрут, — она крикнула в сторону моря. — Зураб, ну где ключ?!
— В бардачке только пистолет! Это твой, Тамара?
Рукавом вытерев слезы, Ник присел и сразу увидел, что фары машины горят в полный накал. Над стеною висело неприятное зарево. Сквозь щели ворот полосами врывалась белизна. Он поморщился, поднялся на ноги и, покачиваясь, встал лицом к воротам. Он пытался по голосам угадать, сколько же человек приехало. Защелкал, прокручиваясь по металлу, ключ, и первый мужской голос забубнил:
— Это замок? Это дрянь какая-то, а не замок! Сколько он стоит, такой замок? Полбутылки чачи? Полбутылки чачи жалко?
Брякнула откинутая дужка. И фары ударили уже прямо по глазам. Ник прикрылся ладонью.
«В рюкзаке лежит бутылка чачи… — подумал он. — Там, в комнате, рядом с кроватью стоит мой рюкзак, и в нем бутылка… Мы ее даже не распечатали!»
Голоса звучали сквозь тарахтение мотора. Глаза обжигал свет фар. Из треска возникали неприятные чужие фразы. За светом появились фигуры. Они показались ему плоскими, вырезанными из картона профилями.
Сквозь пальцы Ник разглядывал черный силуэт. Поразительно, но это была все та же женщина, та же самая, что впустила их в дом, только теперь и в темноте было видно: ей не шестнадцать и не семьдесят, а скорее всего, тридцать. Ножка обута в высокий сапог. Картонный черный силуэт повернулся, меняясь в объеме. Движение бедер, колыхнулась длинная черная юбка, из-под каблука выстрелил мелкий камушек. Только руки у нее были белыми — тонкие нежные пальцы — длинные согнутые полоски. Глаз не разглядеть, и он то ли вспомнил, то ли придумал их — миндалевидные, хитрые. Женщина сделала несколько шагов и остановилась прямо перед ним на расстоянии сильного вздоха.
— Дураки! — сказала она. — Нашли шпиона… — голос у нее был глубокий и ровный. — Это мальчик! Он с мамой приехал! Я устроила их в верхней комнате… Зачем вы его сюда притащили? — она обернулась. — Кретины, кто-нибудь выключите фары. А то все собаки сбегутся!
— Вы Тамара? — наконец отнимая от лица ладонь, спросил Ник.
Она удивленно посмотрела, кажется, прищурилась. Мужской голос отозвался с нарочитой хрипотцой (темный силуэт маячил где-то слева, хрустел сапогами у сейфа, Ник почти не видел говорящего):
— Александр велел допросить его! — Скрипнула тяжелая дверца. — И лучше всего прикончить!
Ник подумал, что это младший брат скульптора, рецидивист по имени Зураб. Хотя, судя по голосу, этому у сейфа было лет сорок, сорок пять, а Зураб из рассказов Миры совсем молодой и веселый, очень нежный, три года строгача отмотал и никак не изменился.
— Его зовут Зураб? — спросил Ник, обращаясь к женщине.
— Это не важно, как его зовут. Ты мне лучше скажи, как тебя зовут, мальчик, — стараясь рассмотреть его получше, она еще приблизилась. Она была почти его роста, может быть, сантиметров на пять ниже. — Постой! Я вспомнила. Ты Николай? Верно?
— Он не мальчик! — сказал голос сбоку. — Какой он мальчик?
Со щелчком фары погасли. Только тлели два оранжевых легких круга. Опустился мрак, основное место в нем занял шум приливной тяжелой волны. Шум накладывался на шорох подошв.
— А зачем нам его допрашивать? — сказал от машины второй мужской голос. — Если Тамара говорит, что сама поселила его в верхней комнате, убить его и все, и поедем… — Его силуэт перекрыл остывающий оранжевый круг. Последовал отчетливый, громкий зевок: — Спать пора.
— Да, я Николай, — он старался говорить, как только мог, четко. — Но вы можете называть меня Ник.
— Если хочешь, Тамара, я его сам зарежу, — сказал второй мужской голос. — Тихо-тихо, как барашка. Он никому ничего не скажет.
Все это говорилось по-грузински, и Ник сперва подумал, что это говорится так, чтобы он не понял, но через секунду сообразил: Тамара-то обращается непосредственно к нему. Понятно, она встретила их с матерью во дворе и должна помнить, что он владеет языком. Может быть, Мира говорила, что он знает много языков.
— Русский мальчик — это не наш мальчик! — сказала Тамара.
Зрение постепенно восстанавливалось, глаза адаптировались к темноте. Лицо Тамары оказалось так близко, что видно — ресницы дрожат. Губы слегка растянулись — улыбается. Только теперь он почувствовал ее запах, это не было запахом пота или духов, скорее это было запахом моря.
— Наш мальчик в четырнадцать — уже боевая единица, — сказала она, непонятно к кому обращаясь. — Русский мальчик в семнадцать — еще понос!
Он ощутил ее теплую руку у себя на подбородке и сквозь тьму увидел белое пятно ее левой щеки. Она дышала в его приоткрытые испугом губы. Он впитывал ее запах.
— Не бойся, малыш, — сказала она все так же по-грузински. — Ты понимаешь, мы чуть-чуть ошиблись! Сейчас тебе лучше пойти домой!
— Куда — домой?
С трудом он подавил в себе желание прикоснуться своей щекой к этой щеке, потереться кожей о кожу, воткнуться ноздрями в этот соленый, шумящий запах приливной волны.
— Я живу в Москве!
Белое пятно щеки шагнуло назад. Тамара взяла его за руку. Так можно было взять за руку действительно ребенка. Теплые пальцы сдавили его руку. Сердце ударило больно, и он подчинился.
Она потянула его и вывела сквозь открытые ворота.
Неприятно чмокнуло за спиной, прошелестело. По этому звуку Ник догадался: один из мужчин вырвал из земли воткнутую винтовку и, вероятно, направил острие штыка ему в спину.
— Его нельзя отпускать, — сказал предполагаемый Зураб. — Он видел здесь все…
— Ничего он не видел, — неожиданно властным голосом обрезала Тамара, она ослабила хватку на его руке и легонечко кончиками ногтей пощекотала ладонь. — Правда, малыш, ты ничего не видел?
— Нет, ничего не видел, — сказал Ник.
Совсем недалеко, внизу под холмом, над гладкой глиняной поверхностью дороги светились несколько подвесных ламп. Можно было даже разглядеть металлический синий кружок указателя с изогнутой стрелкой посередине. Направление было понятно.
— Иди! — она выпустила его руку и подтолкнула.
— Нет!
Он чувствовал, как поднятая винтовка гуляет в воздухе, как холодный штык на расстоянии нескольких коротких шагов осторожно прицеливается между лопаток. Страх вернулся, захотелось бежать, и Ник сдавил в темноте кулаки.
— Почему нет? — спросила Тамара.
— Я не могу вас так оставить.
— Меня? — удивилась она. — Что ты, интересно, подумал? — опять ее лицо было близко, и опять можно было разглядеть улыбку.
Ее запах, ее застрявшая в мозгу усмешка, ее глаза, ее нога в высоком сапоге, отбивающая легкий такт… Она была рядом, и он не мог оторваться от нее вот так сразу. Он придумал ее всю за секунду и понял, что влюбился. Нужно было основание, и он придумал также, что она в опасности. Что эти пастухи прямо сейчас расправятся с нею только за то, что она отпустила его. Все это была лишь игра. Очень опасная, но захватывающая игра, таким образом Ник заставил себя какое-то время стоять на месте. Он не кинулся бежать.
— Все правильно! — сказал он. — Вы уверены, что они ничего вам не сделают?
— Почему они должны мне что-то сделать?
— За меня!
Ему вовсе не хотелось этого напряжения. Ему хотелось спуститься к морю, и чтобы она, не задавая больше глупых вопросов, пошла с ним. Присесть там рядом с ней на песок, помолчать, а потом спросить про школьные костюмы и ржавые винтовки, именно ее спросить, зачем? Он не хотел знать ответа на этот вопрос, в общих чертах он и так знал ответ, ему просто доставило бы удовольствие именно ее спросить об этом наедине. Ему показалось, что так он смог бы приблизиться к ответу на другой, более важный вопрос.
— Ты хочешь меня защищать?
— Да. Я не привык бросать женщин в обществе вооруженных мужчин.
— Не бойся! Они не причинят мне зла, — она засмеялась и опять слегка подтолкнула его. — Беги!..
Когда он медленно, сдерживая себя от быстрого шага, уже двигался по шоссе, она крикнула вдогонку:
— Ты насмешил меня, мальчик! Спасибо… Возьми свою мать, и сразу уходите из дома. Прошу тебя… Ты мне понравился, я хочу, чтобы ты остался жив.
Последнюю фразу Тамара крикнула уже по-русски.
Он ускорил шаг, только когда подумал, что издалека в темноте его фигуру невозможно увидеть. Потом побежал, глотая слезы и на бегу ударяя себя ладонями по щекам. Он очень хотел остановить истерику, но справился с собой лишь на тропинке, ведущей к дому.
8
Обморок, перешедший в глубокий сон, не прервал хода ее мыслей. Очнувшись, Ли даже не шевельнула рукой. Она лежала, упираясь лицом в подушку, и прислушивалась. Было что-то ненормальное в этом состоянии. Все происшедшее показалось ей маленьким кошмарным сновидением, припомнив женщину со шрамом, одетую в одну мужскую рубашку, она глупо захихикала в кулак. Будто димедрола проглотила четыре таблетки: легонькое головокружение, тошнота и счастливое ожидание непонятно каких превращений. Полежав так некоторое время, Ли определила свое состояние как результат усталости и шока.
«Было что-то, — подумала Ли. — Или она мне все-таки приснилась?»
Она поняла, что сына нет рядом, но не испугалась, а лежала неподвижно в теплом ожидании. Через несколько минут где-то внизу во дворе прозвучали быстрые шаги, потом скрипнула нижняя ступенька лестницы. Он поднимался так же медленно, так же осторожно, как несколько часов назад спустился.
Когда, оглядываясь, он крался по двору, в одном из окон на миг вспыхнула знакомая лампа. Уже посередине лестницы он сообразил что-то (мысль показалась посторонней). Ник обернулся. Все окна первого этажа были черны. Он подумал, что Мира встала с кровати, но не захотела будить этого парня с волосатыми пальцами и быстро погасила неосторожно зажженную лампочку. Вероятно, ей уже рассказали обо всей этой ерунде. Чужой кто-то бродил по дому. Больше не ходит. Сделали укол и увезли. Если она не попросила описать этого чужого, тогда все в порядке. Если она не знает, что он приехал, то пусть уж не знает совсем. Если она не знает, что он исчезал, пусть не знает, что он вернулся.
Приоткрывая дверь своей комнаты, Ник был уверен: в доме никто не заметил его возвращения.
«Нужно записать в дневник, — подумал он. — Давно его не открывал. Может быть, зачеркнуть последнее требование. Не нужно мне с Мирой встречаться. Не нужно. Отменить!»
В комнате было темно, только чуть-чуть серебрилось зеркало. Дверь не скрипнула.
— Ма? — шепотом спросил он, стоя на пороге. — Ма, ты спишь? — Он прислушивался и среди неясного отдаленного шума моря и шороха листьев нащупал ее тихое дыхание. — Это хорошо, что ты спишь. Проспала ты все…
Он вошел, притворил за собой дверь, постоял немножко посреди комнаты, потом присел на корточки рядом с кроватью. Голова его оказалась вровень со свисающей тонкой рукой матери. Он осторожно подышал на эту руку, подул.
Рука, покачивающаяся в нескольких сантиметрах от его губ, пахла так знакомо, так нежно, от руки исходило тепло. Разглядывая спящую Ли, Ник пытался понять, куда делась вся его усталость. Только что, несколько минут назад, на подъеме к дому, приходилось напрягаться, чтобы не закрыть случайно глаза, не задеть ногой за какую-нибудь веревку, не врезаться со всего размаха лбом в камень или в забор (это был результат шока, и это было понятно), теперь он, кажется, вовсе не нуждался в отдыхе.
Ли дышала очень тихо, но даже по звуку одного дыхания он мог бы ее узнать. Почти не прикасаясь, он поднес ладонь к одеялу, там, где сердце. И ворсинки пощекотали кожу. Он услышал, как дрожит ее сердце. Мизинцем Ник осторожно дотронулся до женской ступни. Она была шершавой, как недавние звезды над запрокинутым лицом, и от этого снова захотелось заплакать.
— Ма, — прошептал он, уверенный, что она спит. — Ма, я тебя хочу… Я тебя хочу как женщину… Ты самая красивая, ты самая нежная на свете… Таких больше просто не бывает… Ма, я это понял потому, что только что прошел рядом со смертью. Представляешь, меня хотели убить. Мне в спину направили штык… Прямо между лопаток, я его даже почувствовал… — он переступил на корточках и поправил одеяло, подтыкая его край. — Спи, ма… А я посижу с тобой рядом, ладно?
Ли стоило усилия не пошевелиться.
«Нужно сказать, что я не сплю… — подумала она. — Почему я молчу? Какие он глупости говорит! Разве глупости?.. — перед ее закрытыми глазами тьма пульсировала, распадалась и медленно кружила, будто черные птицы на черном небе. — Нужно ему сказать!..»
Она чуть подвинулась, и крестик впился, острый, в грудь.
Господи! — простонала она и присела на постели, растирая глаза. — Господи, как больно!
Он сидел на корточках.
Ма, хочешь выпить?
— Что? Выпить?
— У нас, между прочим, есть целая бутылка.
— Да! — она нервно потерла щеки, потерла глаза, подбородок, ей казалось, что от долгой неподвижности лицо онемело и кожа потеряла чувствительность. — Мы, кажется, покупали!
— У старухи. Такая черная, противная, вспомнила? — Он говорил уже другим, бодрым голосом, и в бодрости не было ничего неестественного. — Помнишь, она хотела непременно нам сосватать комнатку! А чачу вытащила откуда-то из-под юбки!
— Я как-то нехорошо заснула… — Ли смотрела на сына. — Ты прав, давай выпьем! Немножко…
Он подвинул рюкзак, развязал, запустил в него руки.
— Погоди минуту, мне нужно кое-что записать, а то забуду потом.
Он достал свой красный, тисненный серебряной лентой дневник, достал авторучку и в свете фонарика перечеркнул несколько написанных накануне строк. Перо замерло над листом. В свете фонарика, идущем снизу, лицо его было похоже на белую объемную маску с черными провалами вместо глаз.
— Понимаешь, ма!.. Я кое-что понял…
— Хорошо! — сказала она и опустилась на постель на спину. Она зажмурилась, она никак не могла избавиться от черных птиц. Она сказала: — Ник, я не спала сейчас, я все слышала! Все, что ты говорил…
— Слышала? Что ты слышала, ма?
Чтобы выговорить, ей пришлось продавить мокрую пробку в горле:
— Все, что ты только что говорил.
— Ты испугалась, ма? — он надел на ручку колпачок и, закрыв дневник, опустил его обратно в рюкзак.
— Я испугалась? Не знаю… Может быть, я что-то не так поняла?
Стряхивая тяжелых птиц, Ли открыла глаза, Ник сидел согнутый рядом с рюкзаком. Горел фонарик.
— Мы очень тесно живем, Md! — сказал он. — Очень близко! Ты должна чувствовать что-то подобное… Обычное дело… Эдипов комплекс! Нельзя уменьшать дистанции. Но это у всех, по-моему, так.
Чернел провал рта, глаз не видно, наверное, сын улыбался.
— Это ты где прочел?
— Ма, неужели ты никогда себе ничего такого не выдумывала? Про меня? Или про какого-нибудь другого мальчика? Неужели ты — нет? Скажи правду, ма, я больше никогда не буду спрашивать! Я обещаю!
— Ты в дневник это все записываешь? — спросила она пересохшим горлом.
— В этот уже нет! Во второй записывал. Про эдипов комплекс… Начитался Фрейда и фантазировал… Думаешь, нельзя было?
— А это какой же у тебя?
— Это третий, ма! В нем про эдипов комплекс уже ни слова. Совсем другие книжки теперь влияют на мое юношеское сознание… Совсем другие проблемы.
— Какие же теперь проблемы? — Голова ее все еще кружилась. Смотреть она могла только на окно, за которым уже чуть посветлело небо. — Ник, сюда приходила эта женщина, Мира. Я так ее поняла, нужно уходить из этого дома. И чем быстрее, тем лучше. Ты ведь меня обманул?
— Обманул, — охотно согласился он, пора было уже сменить тему. — Прости, ма! Но если бы я стал все объяснять…
— Ты думаешь, я бы не поняла?
— Не знаю…
— Ты думаешь, я бы не пошла за тобой?
Зубами он вырвал из бутылки мягкую пробку. Чача издавала пронзительный запах гнилого винограда. Ник извлек кружки, плеснул сначала в одну — поменьше, потом в другую — побольше и вторую кружку протянул матери.
Она проглотила залпом, он с небольшой задержкой, подержал во рту острую горькую каплю. Вдавил пробку и бутылку, нажал пальцем. Пробка была мягкой и мокрой.
— Ма?
— Что? — напуганным шепотом спросила она.
Ей почудилось на улице далеко какое-то движение: то ли шум шагов, то ли шум моторов. Отчетливо что-то передвинули, что-то большое, камённое. Посыпалась по склону мелкая каменная крошка. Вынув сухие цветы из вазы, Ник встал перед кроватью на колени.
— Прости меня, пожалуйста!
Он вложил цветы в ее непроизвольно подставленную руку.
— Ты извращенец такой-то, сыночек! — стараясь произнести это слово как можно язвительнее, прошептала Ли и чуть подвинулась на кровати. Он смотрел ей в глаза. За окном уже заметно рассвело.
Она видела его лицо уже не как маску, заострившееся, бледное, сосредоточенное. Он подвинулся.
— Чего ты хочешь?
Ник хотел взять ее голову в свою большую ладонь, чуть повернуть, преодолев легкое сопротивление, придвинуть к себе, так чтобы губы ее не могли убежать, и поцеловать, но вместо этого просто глупо клюнул губами в губы, как цыпленок, а со второй попытки обслюнявил ее щеку.
9
Не просыпаясь, Мира скребла ногтями кожу у себя на бедре, ей чудилось, что прикосновение шершавых мужских губ прилипло к ней, подобно кусочку перцового пластыря, подобно жгучему березовому листку в бане. Отрываясь от Александра, все время неясной мыслью по кругу она возвращалась и возвращалась к своему рыжему мальчику. Так же, не просыпаясь, на уровне тикающих часов, она слышала винтовочные хлопки.
Стреляли довольно далеко, километрах, наверное, в пяти от города. Потом что-то неприятно проскрежетало совсем рядом, во дворе.
Неосторожным движением Мира причинила себе боль и проснулась. Она выскочила из-под одеяла, разбирая железной расческой спутавшиеся волосы, шагнула к окну. Небо уже потеряло звезды, их было чуть видно, а пространство двора будто заволокло тонкой прозрачной кисеей. Но туман не густел, он, напротив, растаивал на глазах.
Неприятный скрежет объяснился. Две женщины в черном, повернув набок огромную каменную фигуру под навесом, грузили ее на металлическую тележку. Из-под платка мелькнул жесткий взгляд, и Мира сообразила наконец: шторы-то распахнуты, а она совсем голая. Запахнула занавесь. Соскоблила ногтем с бедра раздавленную дольку мандарина. Помассировала пальцами мышцы рук и ног, подергала. Показала своему отражению в зеркале самый кончик острого языка.
Резкий знакомый голос, вдруг прозвучавший во дворе, заставил Миру, уже натягивающую трусики, опять выглянуть, придерживая край занавески.
Она увидела Тамару. Тамара показывала женщинам, каким боком нужно повернуть каменную бабу, чтобы та правильно легла на тележку.
Тамара была против своего обыкновения в туфлях, на лице боевая раскраска — вульгарный макияж — дешевка рассчитанная на первый удар по мужским глазам.
Внизу на улице, отчетливо гудел мотор грузовичка. Вероятно, эвакуировали все, что было под навесом. Разглядев, какую именно фигуру грузят, Мира почувствовала, как губы растягиваются в соленой улыбке. Это был ее собственный скульптурный портрет. Каменюга имела даже какое-то сходство.
Отпустив занавеску, она ловила пальцами скользкие мелкие пуговицы своего шелкового платья.
«Неужели и вправду убила!.. Глупо! Не убила! Но где он тогда, этот рыжий?..»
— Уходишь?
Александр даже не шевельнулся на своей постели, даже не открыл глаз, просто спросил.
Ухожу!
Еще рано!
Я хотела искупаться!
Она разглядывала в зеркале отражение его неподвижного лица. Подбородок чуть задран, на впалых щеках легкая синева. Только теперь она разглядела на горле Александра порез, след бритвы.
— Зачем вы вывозите скульптуру?
— Здесь стало опасно!
— Значит, людям не опасно, а болванам опасно?
— Болван не имеет гордости, — Александр открыл глаза. — Он красив и только…
— Я поняла…
— Ты ничего не поняла! — оттолкнув ее руку, он присел на кровати. — Если подожгут дом, все погибнет… Мне жаль некоторые работы… Сегодня до вечера мы должны вывести вообще все!
— Скульптуру вывезешь, а сам останешься?
— А сам останусь…
— Мужское решение! — она хотела съехидничать, но не получилось, голос сорвался. — Глупо умирать…
— Жить тоже глупо! — он потер ладонью щетину на подбородке, хитро глянул на Миру. Во взгляде не оказалось ни сна, ни ожидаемой ею ревности. — Ты должна сделать все, чтобы грузовик попал, куда нужно!
— Конечно. Я понимаю… — она дотронулась до шрама на его горле. — Как глупо… Я только теперь заметила…
— Поспешил, когда брился!
Она хотела еще что-нибудь сказать, но не знала что. Она испытала неловкость, и он испытывал то же чувство. В нем теперь не было той обычной привлекательной мужской силы, той грубой жестокости, в сочетании с интеллектом, так привлекавшей Миру. От Александра просто пахло мужчиной. Он был растерян и не хотел, конечно, этого показать.
— Уходи! — сказал он. — Ты права, уходи… Искупаешься в море… Скушаешь хачапури!.. Уходи…
Нагруженную тележку двигали по двору, она неистово скрипела. Скрип раздражал.
— Все-таки уходите… — это был голос Тамары.
Мира поняла, кому это было сказано.
Ей потребовалось усилие, чтобы не вскочить, не кинуться бегом. Она поднялась и, даже не выглянув в окно, вышла. Только в коридоре она разрешила себе ускорить шаг. Она была удивлена, как же много значил для нее этот рыженький мальчик. Туман еще оставался, он уплотнял воздух вокруг, делал каждый вздох весомее, а фигуры людей обесцвечивал, уравнивая их по тону с легкими первыми тенями, лежащими на камне двора.
Они стояли во дворе рядом с Тамарой. Женщины опять толкали скрипучую тележку, осторожно поворачивали ее на крутую тропинку, так, что голова каменной бабы почти смотрела в пропасть. Только теперь Мира смогла рассмотреть эту женщину, его мать. Женщина показалась ей какой-то сморщенной, уродливой, ночью в свете фонарика ее лицо выглядело приятнее.
Она повернулась к Мире и сказала:
— А вот и мой ночной кошмар! — Подправила лямку рюкзака.
— Мира? — спросил Ник.
— Уходите?
— Уходим, как ты и просила!
— А куда?
— В монастырь!
— На турбазе хотите устроиться? — она с трудом переводила дыхание, так волновалась. — В общем верно!
— Нет… Ты не поняла… В монастырь!
— Я поняла!
Он не отводил глаз, и глаза пришлось отвести ей. Она поняла, что Александр стоит за спиной, и вся сжалась в неприятном ожидании. Ей показалось, что Александр может ударить.
— Покидаете нас? — спросил он.
— Да вот… Покидаем… — сказала Ли.
— Приезжайте в следующем году, — предложил Александр. — В следующем году мы уже все отремонтируем. В следующем, году здесь будет хорошо.
10
В красном дневникё под грифом «все пройдет», в самом конце было несколько хронологических записей. Конкретные события он записывал в дневник крайне редко. По идее дневник должен был содержать не внешние, а в основном внутренние события его жизни, но иногда случалось, что внешнее перекрывало внутреннее.
Опять прикоснувшись к руке Миры, ощутив черноту ее глаз, электрический ветерок ее волос так близко от своего лица, Ник хотел припомнить ту запись, те несколько чисто формальных записей. Пережить опять. Иначе разобраться не удавалось. Иначе он терял смысл. Он переставал понимать, каким должен быть следующий шаг. Быстро поднимаясь по монастырскому холму (куда ноги ставить, он не смотрел, и щелкали, щелкали во все стороны мелкие камушки, разлетающиеся из-под подошв), он не имел перед глазами ничего, кроме огромного каменного ориентира — монастырской стены. Ли отстала, и он быстро двигался в одиночестве.
В голову лезли последние слова этого противного грузина, и вытащить собственные не так давно записанные слова оказалось непросто (он считал шаги), это получилось на пятьсот восьмидесятом шаге.
«…я поднялся по лестнице. Я не позвонил. Дверь была чуть приоткрыта. На ее плаще в коридоре лежало солнце. Плащ был брошен под вешалкой и смят. Солнце светило в распахнутое окно. Оттуда, из окна, наверно, и пришла пуля. Я вошел в комнату…»
Ускоряя и ускоряя шаг, Ник хотел вспомнить запись дословно, он хотел повторить не те чувства, что пережил, увидев Миру лежащей на полу в луже крови, он хотел вспомнить, что думал, когда писал об этом в дневнике, все-таки писал он одно, чувствовал другое, а в мыслях спасался.
«…она была жива. Она лежала на полу. Она посмотрела на меня и сказала: „Уходи, они вернутся!“ Крови было много, но я сразу понял, что пока опасности никакой нет. Ничего важного пуля не задела. Я это как-то понял по ее глазам. Я это почувствовал».