Оба глубокочтимых автора заблуждаются. Никаких обмана и двусмысленности при применении церковной икономии нет.
Во–первых, необходимо отличать миссионерский подход от догматического богословия. Святые отцы, со всей строгостью учившие о безблагодатности и антихристианской сущности еретических сообществ, при миссионерстве требуют максимальной мягкости в общении с еретиками. Еретикам надо указывать на то, что в их вере есть доброго, что составляет остаток православного (Писание, некоторые молитвы, благотворительность и т. п.), подчеркивая, что этого недостаточно для благодатной жизни во Христе и спасения. Более всего следует сосредоточиться не на критике, но на положительной проповеди Православия.[270] Общеизвестен, и неоднократно разными авторами приводился, пример из жития преподобного Силуана Афонского. Святитель Игнатий (Брянчанинов), занимавший по отношению к еретикам бескомпромиссную позицию, признававший еретические сообщества «чуждыми благодати» и, вообще, «чуждыми Богу», считал, что при миссионерском обращении с еретиками ревность и обличительный тон являются безрассудством: «Гордая ересь не терпит обличений, не терпит побеждения. От обличений она ожесточается; от побеждений приходит в неистовство. Это доказали бесчисленные опыты. Побеждается ересь кротким увещанием; еще удобнее — молчаливым приветствием, смирением, любовию, терпением и долготерпением… Желающий успешно сражаться против ереси должен быть вполне чужд тщеславия и вражды к ближнему, чтоб не выразить их какою насмешкою, каким колким или жестким словом, каким–либо словом блестящим, могущим отозваться в гордой душе еретика и возмутить в ней страсть ее. Помазуй струп и язву ближнего, как бы цельным елеем, единственно словами любви и смирения, да призрит милосердый Господь на любовь твою и на смирение твое, да возвестятся они сердцу ближнего твоего и да даруется тебе великий Божий дар — спасение ближнего твоего. Гордость, дерзость, упорство, восторженность еретика имеют только вид энергии, в сущности они — немощь, нуждающаяся в благоразумном соболезновании. Эта немощь только умножается и свирепеет, когда против нее действуют безрассудною ревностию, выражающеюся жестким обличением».[271] Такого же мягкого тона при обращении к еретикам с призывом возвратиться в Церковь Христову придерживается и ревностный обличитель ереси, называвший латинскую церковь «не Христовой», святой праведный Иоанн Кронштадтский (см. сноску 132). Святитель Иннокентий Херсонский указывает, что лучше не говорить католикам, по причине их гордости, даже того, что вне Православной Церкви нет спасения: «Поелику католики утверждают, что вне их церкви нет спасения, то здесь требуется верить, что в вере греческой есть спасение. Требование это весьма скромно, и показывает примерную веротерпимость. Следовало бы сказать, вопреки гордым католикам, что вне греческой церкви нет спасения; между тем, по скромности христианской, говорится только, что и в греческой церкви есть спасение».[272] Миссионерская снисходительность, проявляемая не только в процессе обращения, но и в самом акте присоединения еретиков к Церкви, никак не может считаться обманом. Ведь: а) при присоединении к Церкви мы восполняем благодатью состоявшееся в ереси внешнее действие крещения, признавая правильность самого обряда — и свидетельствуя еретикам именно об этой правильности, психологически облегчаем им переход в Православие; б) о действии (правильнее было бы — недействии) благодати в крещении, совершенном еретиками, хотя, как правило, ничего обращающимся не говорим, но и не обманываем, не завлекаем, ложно убеждая их в благодатности еретического крещения. Такое умолчание не есть недостойное Церкви лукавство. Пример этому — святитель Василий Великий. Сам же протоиерей Георгий Флоровский пишет, что святой Василий вынужден был умалчивать до времени перед паствой прямое учение о Св. Духе как об истинном Боге — из икономии, дабы сначала заняв кафедру, затем уже осторожно привести неправомыслящих к Истине. «Казалось иногда, — говорит о. Г. Флоровский, — что он делал слишком большие уступки… И до времени Василию приходилось молчать и умалчивать. Так воздерживался он открыто исповедывать Духа Святого Богом».[273] Что же, и святителя Василия Великого обвиним в «опасной и опрометчивой уступчивости», «потворстве человеческой слабости, самолюбию и маловерию», привлечении к Православию еретичествующих «через двусмысленность и умолчание»? Являлось ли его умолчание «не отвечающим достоинству» Церкви? По мнению святителя Григория Богослова, не являлось: «Между тем, Василий медлил до времени употребить собственное речение, прося у самого Духа и у искренних поборников Духа не огорчаться его осмотрительностью; потому что, когда время поколебало благочестие, стоя за одно речение, можно неумеренностью все погубить».[274] Действительно, не говоря прямо о Божестве Св. Духа, святитель Василий в то же время ни единым словом этого Божества не отрицал. Он просто до времени умалчивал. Но и тогда раздавались голоса, так похожие на голоса современных критиков икономии: «Нет! Все это слишком политично, чтобы быть благочестивым! Довольно нам этой икономии»![275]
Во–вторых, людям образованным в инославном мире и священномучеником Иларионом (Троицким), и митрополитом Антонием (Храповицким) прямо указывалось на икономию как на восполнение именно безблагодатности еретических таинств. Здесь уже нет умолчания. Достаточно упомянуть, что работа священномученика Илариона «Единство Церкви и всемирная конференция христианства» адресована западному христианству в лице Гардинера, одного из виднейших его представителей. На торжествах по случаю 1600–летия Никейского Собора митрополит Антоний (Храповицкий) перед лицом архиепископа Кентерберийского, епископата, клира, богословов англиканской церкви, членов Британского правительства и представителей аристократии заявил, «что все инославные исповедания лишены иерархической благодати, англиканскую Церковь нельзя выделить из ряда других христианских исповеданий, в том числе и католичества». Но при этом Владыка Антоний «оттенил возможность принятия англиканских епископов и клириков, в случае желания их присоединиться к Православной Церкви, в сущем сане (то есть третьим чином)». Какова же реакция англиканской элиты? Скандал? Возмущение, что, хоть согласны принять их «третьим чином», но только из снисхождения, почитая безблагодатными? Отнюдь нет: «Это заявление митрополита Антония вызвало несмолкаемые аплодисменты и одобрения присутствовавших англикан».[276]
Кстати, о митрополите Антонии. О. Андрею в его словах: «Если папа откажется от своих еретических заблуждений и возвратится с покаянием во св. Церковь Православную, то, по моему мнению, ему можно было бы в интересах практических усвоить и верховенство»,[277] — видится признание благодатности римо–католической иерархии. В контексте только что приведенных слов Владыки Антония о непризнании благодатности любой инославной иерархии, включая католическую, понятно, что и рассматриваемое его высказывание представляет сугубо «икономический» подход к решению вопроса о предполагаемом присоединении папы римского к Церкви. Но о. Андрей на этом не останавливается и далее развивает мысль: «Причем в этом случае это было бы не просто первенство чести, предусмотренное канонами, но именно верховенство, которое (далее продолжается цитация митрополита Антония — А. Н.) "дало бы ему такую власть во Вселенской Церкви, какой у него никогда не было прежде, ибо до схизмы его юрисдикция ограничивалась Западной Европой и Северо–западной Африкой"».[278] Внимательно прочтем. Митрополит Антоний говорит не о власти папы над Вселенской Церковью, но о власти во Вселенской Церкви. Речь у Владыки Антония идет о расширении папской юрисдикции, по сравнению с той, что была до раскола. За годы схизмы папа, действительно, распространил пределы своей церкви далеко за границы Западной Европы и Северо—Западной Африки. Сюда вошли и вся Южная Америка, часть Северной Америки, Французская Центральная Африка, часть Океании и др. Поэтому власть у покаявшегося папы во Вселенской Церкви могла бы быть намного внушительней, чем до схизмы, она простиралась бы на более, чем половину всех чад Церкви. Вот и всё.
Несмотря на постоянные обличения своих оппонентов в излишней логике, диакон А. Кураев, говоря об икономии, неожиданно пытается показать ее нелогичность: «Если бы Церковь разнообразила чиноприемы лишь по соображениям икономии, то именно к расколам она прилагала бы наибольшую строгость. Ведь чем ближе отсеченная часть к Церкви — тем важнее обнажить ее глубинную нецерковность, неочевидную для многих из пребывающих в расколе. А для того, чтобы черта, разделяющая Церковь от псевдоправославия, стала яснее, и нужно было бы поставить возможно более высокий порог. Тогда отказ в признании раскольничьего крещения был бы шоком, понуждающим раскольников всерьез задуматься о своих отношениях со Вселенской Церковью… Иногда — именно в порядке "икономии" — Церковь так и поступает. Но ее собственные каноны, напротив, предписывают более мягкое отношение к расколам. Значит, не только "икономией" диктуется наличие разных путей к воссоединению с Церковью. Значит, учитывается не только "психология", но и "онтология" иноверных христиан. Церковь учитывает не только то, что они сами думают о своих отношениях со Христом. У Церкви есть еще и свое видение меры разрушенности связи со Христом у разных христианских общин».