— Сегодня во многих книгах и фильмах можно встретить пугающе отвратительные образы церковных людей. А мы страна, где искусство влиятельно…
— Сфера искусства — одна из тех, которые не нужно и невозможно догматизировать. Я никогда не соглашаюсь с оценками «православное» или «неправославное» кино. И восприятие искусства тоже свободно. Кому-то могут не нравиться Лев Николаевич Толстой и Федор Михайлович Достоевский. Тут нельзя заставить любить или ненавидеть. (Хотя своим студентам я всегда говорю: да, вы не обязаны любить Толстого, Достоевского и Чехова. Но если вам не нравится никто из русской или зарубежной классики, но вы без ума от Акунина — тут уже дело в вас и в вашем литературном вкусе. Думаю, первый, кто с этим бы согласился, — сам Акунин.)
Замечательный русский искусствовед начала XX века Н. М. Тарабукин говорил, что любое произведение искусства в предельном смысле — всегда автопортрет. Это не изображение жизни, а то, как автор увидел жизнь: исходя прежде всего из того, что у него в душе. Если в душе ад, то и жизнь изобразит террариумом. А Сергей Довлатов в «Записных книжках» писал, что «всякая литературная материя делится на три сферы: 1) то, что автор хотел выразить; 2) то, что он сумел выразить; 3) то, что он выразил, сам этого не желая».
Так что мне не кажется, что любое произведение искусства стоит понимать как фельетон о чем-то, что требует немедленного исправления.
— Но взглядами интеллигенции опасно пренебрегать, именно ее участие в том или ином деле легитимизирует его.
— Согласен, что нельзя пренебрегать. Не так скоро готов согласиться, что легитимизирует. Даже оставив в стороне спор о том, кого считать интеллигенцией, могу напомнить, что в XX веке, по словам философа Мамардашвили, интеллигенция, интеллектуалы потеряли привилегию, монополию на воспитание и просвещение других. Это результат определенных социальных процессов в истории. И надо исходить из этого результата. Церковь, кстати сказать, также существует в совершенно иных условиях.
Кроме того, в уже не знаю какой по счету раз подчеркну, что несколько странна сама пара: Церковь и интеллигенция, особенно если последняя противопоставляется первой. Церковь — это же не только архиереи и священники, это все верующие. Так что верующие интеллигенты — тоже Церковь.
— А понимаете ли вы, какой взгляд на Церковь сегодня становится «модным»? Видите ли, как ее видят другие?
— Люди видят Церковь по-разному. Видит ли Церковь определенную критическую тенденцию во взгляде на себя? Конечно. Чувствуем ли мы ответственность за это? Да. Человек, который не чувствует своей ответственности и уверен, что это все поиски «врагов Церкви», мне кажется нечестным христианином. Равно как и нечестно отрицать, что против Церкви идет борьба. Вот уже 2000 лет как.
Нередко бывает так, что человек не сам спасается в Церкви, но начинает Церковь спасать. И это очень важное разделение не зависит от того, видишь ли ты в Церкви недостатки или не видишь. Есть люди, считающие себя суперпреданными Церкви и священноначалию, но при этом они не спасаются сами, а спасают Церковь. Это проблема и части интеллигенции.
— Если у самых умных, талантливых, думающих интеллигентов складывается негативный образ Церкви, разве с нею не надо вступать в диалог и давать ответы на ее вопросы?
— Надо, конечно. Условие одно: если умный, честный и думающий интеллигент готов слушать не только себя. Хотя, повторяю, я не могу согласиться с тем, что и в Вашем вопросе звучит «Церковь и интеллигенция» как две разные, не пересекающиеся группы людей. И Вы, пусть невольно, вынуждаете меня оправдываться: нет, мы не против интеллигенции. Да, конечно, не против! Интеллигенция — часть Церкви. Так же как другие миряне, священники, архиереи. И среди всех этих групп есть люди с разными взглядами. Вы думаете, что все архиереи по всем вопросам имеют одну точку зрения? И что на Архиерейских Соборах не бывает дискуссий и споров? И что все они благодушествуют по поводу того, как у нас все замечательно? Нет, конечно. Недаром вы вспомнили недавнюю критику того, что происходит в храме, не кого-нибудь, а самого Патриарха.
Есть замечательная история про диспут философа Василия Розанова с последним духовником царской семьи, архиепископом Полтавским Феофаном. Они где-то гуляли, и Розанов говорил: мол, вот, ваша Церковь… Святитель молчал. Видимо, молился. Розанов продолжал, святитель молчал. Розанов начал говорить тише, тише… Потом остановился, выдержал паузу и говорит: а может быть, вы и правы.
— Ну это «фирменный» розановский стиль мышления — заканчивать самоопровержением.
— А я думаю, что это не «розановское», а «феофановское». Потому что часто единственно возможный ответ в такой-то ситуации — молчание и молитва. Не представляю, чтобы преподобный Серафим вступал с кем-то в «содержательный диалог». Лев Толстой ходил в Оптину к лучшим старцам, и что? Что-нибудь решила содержательность диалога?
— Но многие священники вступали и заставляли задумываться…
— Так я совершенно не спорю. Просто ситуации бывают разными. Иногда молчание действительно золото.
— Сергей Лавров недавно сказал, что истоки сегодняшней политики России — в православии. Именно оно задает нам ценности, за которые люди готовы стоять до конца. Именно оно делает Россию отдельной, непонятной Западу цивилизацией.
— Конечно, православие сыграло ключевую роль в становлении нашей страны и русской культуры. И политики признают, что их действия не могут не быть связанными с тем, что является нашим многовековым ценностным основанием. И мы осознаем, что самые важные сегодняшние решения — не плод только политической воли конкретных людей, но и результат их воспитания теми ценностями, которые невозможно игнорировать.
— В этом году мы празднуем 700-летие преподобного Сергия Радонежского. Со святыми, как и с классикой, нужно из каждого времени начинать новый диалог. Какой — из нашего?
— Я бы, начиная его, обратил внимание на детство преподобного. Знаете, стандартное «житийное» детство — хороший мальчик, и чуть ли не ангелы вокруг него крыльями машут. А преподобному Сергию не давалась учеба. Какие ангелы с крыльями, когда у тебя ничего не получается? Читаешь, учишь и не запоминаешь…
— Ну правополушарный ребенок, наверное, был. С преобладающим даром созерцания.
— Мне кажется, молитва не сводится к работе полушарий. Тем более святость. Но вот на таких темах и примерах и надо останавливаться. Переживать, продумывать. Например, стремление преподобного помирить князей и показать, что в земном измерении нет ничего выше и дороже доброго отношения к другому человеку.
И недаром же победившие в Куликовской битве считали, что это он, Сергий, внес решающий вклад в их победу. Хотя его не было на поле боя. Он за много километров стоял на коленях и молился.
Задумаемся об этом — и святой приблизится к нам.
Церковь в ожидании интеллигенции
Некоторым российским интеллигентам свойственно периодически искать прогресс или регресс в жизни Русской Православной Церкви. Чаще всего такие поиски приводят к неутешительным для ищущих результатам. Что тут делать? Можно посочувствовать. А можно и предложить другое направление для поисков. Ведь вряд ли стоит оценивать Церковь в категориях «прогресса-регресса» — ложно выбранный оценочный ряд, как сказали бы в академической среде. Да и о критериях «прогресса» хорошо бы договориться.
Чего бы кто ни ожидал от Церкви, она по своей природе призвана удовлетворять только ожиданиям своего Создателя — Христа. Попытка измениться, подстроиться под чьи-либо еще предпочтения для Церкви значит только одно — самоликвидацию. Обвиняем ли мы пожарного в том, что он оставляет дружеский разговор, чтобы поехать тушить загоревшееся здание? Таково и церковное служение, не оставляющее, когда идет речь о спасении души, места для «солидаризации» с общественно-политическими построениями практически любого толка. Было бы странно пытаться делать из Церкви судью по общественно-политическим спорам, заставлять ее поставить в центр своего внимания сугубо мирские вопросы. Характерна евангельская история, когда к Спасителю подошел некто и попросил помочь в важном вопросе разделения наследства с братом. Христос ответил: «Кто поставил Меня судить или делить вас?» (Лк. 12:14). Нельзя думать о мелочах, когда речь идет о спасении человечества. И поэтому Церковь призвана взирать на всё sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), «жить в своем ритме, а не в режиме Twitter», как однажды сказал Святейший Патриарх Кирилл.
Это не значит, что Церковь не может или не должна давать нравственных оценок, в том числе и политическим действиям. Может, порой и должна. Но тогда и только тогда, когда этого, повторяю, требует внутренняя логика церковной жизни (читай: Евангелие), а не по внешней необходимости непременно отнестись к резонансной теме, что, как правило, требует принятия одной из двух точек зрения — спорящих сторон. Попытка фарисеев уловить Христа — платить ли дань кесарю — и ответ Спасителя: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мк. 12:17) — нередко вполне сознательно сегодня игнорируется «неубиваемым» аргументом: «Мы о другом. Мы о том, что имеет нравственное измерение» и пр. Но помилуйте, разве для искушавших Христа фарисеев затронутая тема не имела нравственного и даже, я бы сказал, сугубо религиозного измерения?
Церковь существовала в разные времена и при разных политических режимах, никогда напрямую не ассоциируя себя ни с одним из них. Рабовладельцы, можно предположить, не меньше некоторых поклонников современных общественно-политических учений хотели, чтобы Церковь благословила рабство и ввела его в плоть и кровь церковной жизни. Но этого не произошло, под церковными сводами у общей Чаши рабы и господа были равны. При этом Церковь лишь терпела этот институт. Но не была готова, памятуя слова апостола Павла, благословить рабов на неповиновение и убийство своих господ. Вместе с тем, конечно, отрицать роль христианства в том, что рабство ушло в прошлое, тоже наивно. Просто отмена рабства, равно как и равноправие разных социальных групп, равенство мужчин и женщин перед законом и т. д., никогда не являлась целью христианской жизни, но всегда неизбежно становилась ее следствием.