— В этом году сквозной темой стало столкновение, спровоцированное обострившейся международной обстановкой, которое многие определяют как столкновение исламской и христианской цивилизаций. Как вы оцениваете проблему беженцев-мусульман, с которой никак не могут справиться европейские страны?
— Сегодня происходит встреча европейцев с людьми, находящимися, по их мнению, на более низкой ступени цивилизационного развития. И, к сожалению, для европейцев есть один из немногих исторических законов, как правило, железно исполняющихся: в подобном столкновении всегда побеждают те, кто находится на ступень ниже. Так было со времен варваров, захвативших Рим.
И то, что в таком случае никакие общечеловеческие, то есть европейские, ценности не работают, ни для какого серьезного историка не является неожиданностью.
Есть ли какой-то антидот, противоядие? Мне кажется, да. Но здесь нужно осознать, наконец, роль религии в истории. Когда Сэмюэл Хантингтон написал «Столкновение цивилизаций», его статью и книгу с тем же названием много обсуждали, а потом как-то подзабыли. Но в той полемике была высказана одна мысль, с которой я совершенно согласен, что разломы в обозримом будущем будут проходить не по линии между разными религиями, а по линии между миром агрессивно секулярного и миром религиозного. Если же этот мир религиозного — это мир религиозного фанатизма, то разломы эти могут быть весьма трагическими.
И я бы ни в коем случае не рассматривал конфликты, которые сегодня существуют, как конфликты исламского и христианского мира, по крайней мере, по двум причинам. Прежде всего потому, что мир, который мы называем христианским, себя уже несколько десятилетий таковым стыдливо не признает. То есть никто, конечно, не отрицает, что культура Европы — христианская, но современные люди, их энергетика, если можно так выразиться, лишены христианского наполнения.
— Но достаточно ли сегодня оснований утверждать, что Европа уже окончательно отказалась от своих христианских корней?
— Вопрос сложный. Если бы это было совсем не так, то не было бы проблемы включить в Европейскую конституцию, которая, кстати говоря, так и не была принята, упоминание об этих христианских корнях. И не было бы всех этих судебных исков — вешать в школах распятие, не вешать. Все эти игры в логике секулярного правового сознания в конце концов приведут к тому, что завтра кто-нибудь придет и скажет: крест на храме оскорбляет мое атеистическое или еще какое-нибудь чувство, давайте его уберем.
Потому и храмы пустеют: в лучшем случае в них устраивают концерты, в худшем — пивнушки. Так что речь сегодня идет о столкновении не исламского мира с христианским, а народов, обладающих религиозным потенциалом, с теми, у кого он сдулся. Вот вам роль религии в истории — нельзя победить религиозно мотивированного человека, если ты сам не мотивирован. Конечно, Европа тоже разная. И живое христианство, безусловно, в жизни многих европейцев присутствует. Но нельзя не видеть того, о чем я выше сказал.
— Вы имеете в виду необходимость какого-то христианского возрождения?
— Видите ли, тут важно различать религию и религиозную мотивацию. Потому что когда мы говорим, что у террористов нет религии, кто-то возражает: ну как же, ведь они же называют себя мусульманами. И они действительно религиозно мотивированы. Хотя, конечно, это особая интерпретация собственно религиозного послания. Есть традиционные мусульмане, а есть религиозно мотивированные фанатики, по сути, игнорирующие основы своей же религии.
Но именно поэтому мы вправе говорить, что сегодня нет конфликта христианского и мусульманского мира. Более того, действительно верующим людям — мусульманину и христианину — договориться проще, чем верующему и неверующему. И это важно понимать. Это не конфликт двух мировых религий, это конфликт людей религиозно мотивированных и тех, для кого религия ничего не значит.
— И как вы предлагаете оживить религиозную мотивацию христиан?
— Наверное, для начала вспомнить, что христианство не только создало духовно-интеллектуальную традицию, предлагающую такую глубокую и сложную рефлексию о внутреннем мире человека, что многие века спустя Фрейд и иные мыслители современности сумели лишь робко приблизиться к тому, что написано в Добротолюбии с IV по ХVIII века. Но и всегда было способно свое послание сделать понятным и близким большим массам людей. Потому что Евангелие для всех, а не только для интеллектуалов.
В падшем мире человек одинок и несчастен. И Христос-Спаситель — утешает, ободряет и защищает. Это тоже из Древней Церкви: Христос — защитник, Defensor (лат.). Христиане — воины Христовы. Не в том смысле, что христиане должны готовиться к сражениям. А в том, что если мы не будем готовы отдать жизнь за нашу веру, то мы просто можем сойти со сцены истории. Вот это и должна сказать сегодня Русская Православная Церковь молодым людям.
— Разве Церковь должна учить конфликтовать, а не призывать к умиротворению конфликтующих?
— Церковь всегда занимает миротворческую позицию. Я сейчас о другом. Почему в свое время христианство победило? Потому что когда христианину говорили: да верь в кого хочешь, но только принеси жертву идолу, а если не принесешь, мы тебя отправим ко львам, он выбирал львов, хотя ему наверняка не хотелось умирать. И парадоксальным образом в этом проявлялась колоссальная сила, это оказывало влияние на людей… А сейчас мы говорим: ой, как же так, у нас сейчас заберут импортные помидоры…
— Решает ли Церковь задачу единения людей в России?
— Конечно, наше общество сегодня крайне политизировано, и самые разные политические силы пытаются использовать Церковь в своих интересах. Пример тому — попытки дискредитации программы строительства храмов в Москве. Ведь вполне понятные споры, связанные с выделением места, в большинстве случаев безболезненно решаются публичными слушаниями, а ситуации, которые доходят до медиа и становятся скандалами, как правило, созданы политическими силами, которые подогревают конфликт.
Хотя, когда нам говорят: «Мы не против храма, просто не хотим отдавать это место», мы всегда отвечаем: «А мы и не боремся именно за это место, но мы отстаиваем право людей иметь свой храм». Конечно, храм должен стоять, условно говоря, не на помойке, и люди должны иметь возможность к нему прийти. Здесь нет конфликтного поля, просто нужно найти место, с которым все согласятся.
В широком смысле единение людей — это не задача, которая предполагает некий комплекс мер по реализации. В Евангелии есть образ ростка веры, насаждаемого апостолами, но взращиваемого Господом (1 Кор. 3:6). Так и народное единство насаждается трудами любви, милосердия, справедливости. Это верно для любых партий, общественных движений, клубов, вообще для любых сообществ людей, если они хотят быть одним народом.
Человеку сложно судить о состоянии целого народа, степени его близости к Богу. Но как уныние от духовного состояния соседа, так и головокружение от успехов социума — одинаково недальновидны. Мы призваны с верой совершать дела любви, ибо где она — там нет разделений, там соборная Церковь, единый народ, крепкая семья и личность, находящаяся в общении с Создателем.
Чтобы помнили
Слово «исторический» относится к категории «затасканных». Его нередко используют дежурно, потому что «так надо», дабы придать особое значение тому, о чем говорится. В общем, не всегда оправданно. А ведь слово обязывающее, и даже очень. Исторический — сотворивший историю. Историю, которая, как известно, не знает сослагательного наклонения.
Выбор веры князем Владимиром имел действительно историческое значение. Жизнь в странах исторической Руси — современные Белоруссия, Россия, Украина — сложилась так, а не иначе именно потому, что этот выбор был сделан. Сделан князем, сделан народом. Что это был за выбор? Не просто между более или менее удобным способом жизни, как зачастую выбирает современный потребитель, руководствуясь соотношением желания и возможности: «Самсунг» или «Эппл», Турция или Багамы, Mazda или BMW… Выбор веры был иным. Это был мировоззренческий поиск. Поиск истины. Для наших предков, для самого Владимира окончательное решение стало безальтернативным. А ведь оно означало коренную перемену всей жизни, отказ от язычества и стремление следовать Евангелию. Что и утвердил своей жизнью сам князь, обозначивший перемену, с ним произошедшую, бессмертной фразой: «Я был зверь, а стал человек».
У истины нет и не может быть альтернативы. Современный человек зачастую думает иначе. Этот тезис подчеркнул Патриарх Кирилл на открытии в ноябре 2016 года памятника святому равноапостольному князю: «Сегодня мы живем в мире, где размываются истины. Культ, последователями которого многие, сами того не зная, являются, — это относительность истины, это квазирелигия современности: всё имеет право на существование, потому что, собственно, незыблемой и вечной истины не существует.
Если бы Владимир думал так же, как некоторые наши современники, он никогда не сделал бы свой выбор. Он остался бы язычником или стал бы христианином лично, на личностном уровне, но не крестил бы Русь. Тогда не было бы ни Руси, ни России, ни российской православной державы, ни великой Российской империи, ни современной России».
Этот выбор действительно определил все развитие нашей политической, гражданской и культурной жизни. Как можно понять Достоевского с его «красота спасет мир» без рассказа о выборе веры гонцами князя Владимира? Ведь именно в этом рассказе возникает критерий красоты, такой важный с тех пор для всей русской культуры. «Мы не знаем, на земле мы были или на небе, так это было прекрасно», — говорят посланцы князя Владимира о богослужении в храме Святой Софии в Константинополе. Отсюда этот критерий красоты как чего-то беспредельно важного и дорогого для русской культуры.
Поэтому если уж и задаваться вопросом об установке памятника равноапостольному князю в Москве, то вопрос может быть только один: не почему