Да, есть люди, для которых не существует понятия «святыня», но они должны понимать, что коль скоро оно существует для других, логика прав человека с неизбежностью должна заставить нас оставить за человеком «право на святыню». А значит, его святыня не должна быть оскорблена.
— У спикеров Церкви какое-то время назад было много индивидуальных голосов. Отец Андрей Кураев, отец Всеволод Чаплин были людьми со своим голосом. Их речи могли содержать ошибки, парадоксы, «рвать шаблоны». Теперь таких спикеров почти нет. И речи стали какими-то слишком взвешенными, сформулированными, не «живыми».
— Когда меня только назначили, я, волнуясь перед первой пресс-конференцией, позвонил Святейшему. Он сказал: это ваша работа, идите и говорите. И — через небольшую паузу — добавил: с осознанием высочайшей ответственности за каждое сказанное слово. С тех пор и живу с этим чувством. Это не значит, что оно меня напугало или сковало. Но я понимаю, что ответственность главного редактора журнала «Фома» и официального спикера Церкви — разная.
Искушения, конечно, заложены в природу творчества. Само слово «искусство» указывает на искус. Разве Достоевский не был искушаем?
И потом, если под яркостью понимать попадание в СМИ, то зачастую это яркость хамства, глупости и скандала. Поверьте, это не сложно. Совсем не сложно «рвать шаблоны» и привлекать внимание СМИ, гораздо сложнее пытаться даже в современных СМИ говорить о Христе. Вот это и есть главный критерий: говоришь ты про Христа или нет. Если мне скажут: ты о Церкви говоришь, а Христа мы не слышим. Милосердия не слышим… Любви… Вот вы все время указываете на приоритет дипломатической культуры в моем поведении, для меня это не плохой знак. Но если вы скажете: вы всего лишь дипломат, но не христианин — начну думать, что делаю не так.
— Есть один почти неоспоримый критерий стоящего слова — оно цитируется. Пушкина цитируют, Ильфа и Петрова, Бродского, Булгакова. Церковь тоже должны цитировать… А для этого исходящее от нее слово должно быть афористичным, сильным.
— Ильфа и Петрова в советское время цитировали больше, чем Евангелие, ну и что? Вы скажете, что сегодня нет советской цензуры. Правда. Но есть цензура массовой культуры, есть «неформат»… Я с большим уважением отношусь к Ивану Урганту, но разве это значит, что я должен соревноваться с ним в яркости высказываний? Кстати, один из самых ярких российских официальных спикеров, Мария Захарова, недавно в ФБ заметила, что пресс-секретари становятся ярче и интереснее журналистов. И это — парадокс информационной России 2016 года.
— Заметим, что она сказала это после вашего интервью… В Церковь приходят люди самых разных позиций, и мировоззренческих, и политических — кого-то называют православными либералами, кого-то консерваторами. Как все эти потоки сливаются в общую реку?
— Церковь только с одним не может уживаться — с грехом. А со всем остальным так или иначе ужиться можно. Важно только, сохраняет тот или иной поток христоцентричность. Простой и одновременно сложный критерий. Церковь — про Христа. Да, люди в Церкви разные, и споры есть. Но, как говорил св. Викентий Лиринский: «В главном единство, во второстепенном свобода, во всем любовь». Сказать, правда, легче, чем исполнить.
В первую очередь потому, что мы сами норовим провести границу главного и второстепенного. И тогда критерием разделения может стать «Слушаешь ты радио “Радонеж” или радио “Вера”?»… Впрочем, не новая проблема. Еще апостол Павел сетовал в Послании к Коринфянам, что они считают себя либо Павловыми, либо Аполлосовыми. А должны бы — Христовыми.
— Современное общество живет критериями успеха.
— Что такое успех для христианина? С кем себя ассоциирует Христос в Евангелии? Только с одной категорией людей — бедными и голодными. «Если вы сделали это одному из малых сих, то вы сделали это Мне», — говорит Он.
Вот почему мы о делах милосердия говорим, как о безусловном проявлении евангельского принципа жизни. Церковь не может не возвысить свой голос в защиту людей от разрушающей жизнь и достоинство человека нищеты. Святейший Патриарх в очередной раз много говорил об этом в традиционном Рождественском интервью телеканалу «Россия».
— Многие из тех, кто в церковь не ходит, воспринимают ее часто ритуально и обрядово. Как о главной — мистической — стороне жизни Церкви говорить вовне?
— Это самая большая сложность. Главное в Церкви может быть засвидетельствовано словом, и — вы правы — долгоцитируемым. Но в первую очередь, конечно, важно дело. Для нас такими делами являются дела любви и милосердия. Литургию нельзя принести на страницы газет. А дела милосердия можно.
— Но Церковь все-таки не «Тимур и его команда».
— Конечно. Чего не должны делать Тимур и его команда? В страдающем человеке видеть Христа. А мы обязаны. Мы все существуем в определенном культурно-историческом контексте и оглушены им. Можем сколь угодно критиковать общество потребления, но во многом мы сами — его продукты. Кто больше, кто меньше, но поражены комфортом, успехом… И вот уже трудно увидеть Христа в каждом бедняке и страдающем. Мне, по крайней мере, трудно… Другие эпохи несли другие проблемы, а у нас вот эти. И мир, который во зле лежит, в каждую эпоху лежит в своем зле. Человеку всегда есть в чем каяться. И невозможно, сидя за чаем, просто додуматься до важных для тебя ответов. Нужно что-то пережить, начать делать. Тогда тебе поверят.
— В проповеди на Торжество Православия Патриарх говорил, что услышанные им в ожидании диаконской хиротонии слова молитв «Благовестите день от дне спасение Бога нашего» взял девизом своей жизни. Что вдохновляет его слова?
— Безусловным основанием для его слова является Евангелие, преломленное в его пастырском опыте… А силу его слову, я думаю, дает богослужение. Святейший всегда сосредоточенно готовится к проповеди. К публичным выступлениям ему, конечно, готовят какие-то справки, но сколько раз так было, что он долго работает с текстом речи, а потом выходит, смотрит на аудиторию, откладывает и больше не заглядывает в текст.
— Михаил Бахтин говорил, что слово с амвона по природе своей авторитарно.
— Проповедь предполагает это — авторитетность, может быть, даже больше, чем авторитарность.
— Какой стиль любит Патриарх?
— Могу предположить, что как для человека, много времени и сил отдавшего академической среде, для него важна экспертная академическая культура, четкость терминов, определенность понятий…
Гражданское общество и конец света
Как-то в научной статье[8], посвященной взглядам Достоевского, я встретил мнение, будто православному видению гражданского общества соответствует стремление «полностью вытеснить государство или государственно-насильственные методы, с помощью которых людей связывают в общество, и попытаться заменить их церковными правилами». «Православность» рассматриваемых воззрений совсем не кажется мне очевидной, и потому я хочу высказать несколько соображений по этому поводу.
Среди православных богословов, специалистов по церковному праву и церковных публицистов существует веер различных мнений (вплоть до взаимоисключающих) по подобным вопросам, что вполне естественно. Более того, попытка выделить именно православную концепцию как некую константу либо модель не совсем корректна. Чтобы говорить о православном видении гражданского общества, нужны определенные догматические основания. Обратившись же к православной догматике, увидим: как раз этими вопросами догматическое богословие совершенно не занято. По определению митрополита Макария (Булгакова), под догматами Церковь понимает богооткровенные истины, «преподаваемые людям Церковью как непререкаемые и неизменные правила спасительной веры» (курсив мой. — В. Л.). Таким образом, догматы определяют собой весьма специфическую, довольно узкую сферу собственно богословских интересов, которые никоим образом не затрагивают социально-политического устройства жизни. А следовательно, в православии возможны различные взгляды на гражданское общество и государство.
Значит ли это также, что в православном мировоззрении, в церковной традиции вообще никак не определяется отношение Церкви к государству? Отнюдь нет. Единственное, что довольно четко звучит уже в Евангелии, — это Христом сформулированный принцип сущностного разделения «сферы полномочий» Церкви и государства: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:21). Из этих слов следуют два важных положения:
1. Вводится неизвестное в Риме понятие Церкви как сущностно отличного от государства организма (причем для римского сознания слова Христа звучали совершенно революционно: а разве кесарь не Бог? И что такое отличная от государства Церковь, если жрецы — государственные чиновники?).
2. Сразу же четко разделяется цель существования того и другого. Последний принцип раз и навсегда определяет различный характер Церкви (царства не от мира сего) и земной власти (царства мира сего).
Это, однако, отнюдь не означает, что православию присуще марксистско-ленинское отношение к государству как к «особой машине насилия». Напротив, государственная власть есть власть богоданная, поэтому в евангельской истории мы не только не находим каких-либо революционных призывов к ее свержению, к «радикальной отмене» государства, а наоборот, в Евангелиях (Мф. 17:24–27, Ин. 19:11), равно как и в посланиях апостолов (Тит. 3:1, 1, Пет. 2:13, 1, Тим. 2:1–2, Рим. 13:1–2) содержится подчеркнуто-почтительное отношение к властям. Поэтому если героям романа Достоевского и принадлежит точка зрения, о которой говорится в упомянутой мной статье («не сосуществовать с насильственным государством как с допускаемым необходимым злом ‹…›, а стремиться