— О! Цецилия, как могли вы подумать, что я в состоянии расстаться с вами?
XVIIПутешествие
Вследствие одного из тех атмосферных изменений, столь частых у берегов моря, погода совершенно переменилась, накануне шел проливной дождь, нынче день был такой ясный, какие редко бывают в это время года. Это позволяло пассажирам оставаться на палубе, за что Генрих от всей души благодарил Небо, потому что этот случай позволял Генриху не оставлять Цецилию, что непременно случилось бы, если бы какое ненастье заставило путешественниц удалиться в женскую каюту.
Все, что теперь видела Цецилия, было ново и интересно для нее. Она помнила, как будто во сне, как мать несла ее, ребенка, на руках по крутому берегу; потом, как они переплыли через большое пространство воды, которое осталось у нее в памяти в виде огромного зеркала; потом помнила, что она видела гавань, заполненную судами, качавшимися подобно лесу, колыхаемому ветром; но ей было три с половиной года, когда все эти предметы поразили ее, и они остались в ее памяти неопределенными, неясными, туманными видениями. Все это зрелище, это море, эти берега, эти корабли, все было ново для Цецилии, которая, подобно какому-нибудь растению, была верна почве маленького домика, где она провела двенадцать лет, видела горизонт только из окон своей комнаты или комнаты своей матери.
В первый раз после смерти матери что-то могло отвлечь ее мысль от понесенной ею потери, и, так как Генрих был подле нее, она с любопытством расспрашивала его обо всем, что окружало их. Генрих отвечал на эти вопросы как человек, которому знакомы все подробности, и Цецилия продолжала его расспрашивать, может быть, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы иметь удовольствие слышать его голос. Ей казалось, что она вступила в совершенно новую жизнь и что Генрих был ее проводником в это неизвестное ей существование; этот корабль, несший ее в другой край, в ее родной край, отрывал ее от прошедшего и плыл вместе с ней к будущему.
Переезд совершился счастливо. Небо, как мы сказали, было столь ясно, сколь может быть ясно осеннее английское небо, так что через два часа после отплытия из Дувра виднелись уже в тумане берега Франции, тогда как английский берег был еще совершенно ясно виден; но мало-помалу Англия начала сливаться с горизонтом, тогда как Франция все более и более обозначалась. Глаза Цецилии попеременно переходили от одного берега к другому; который из них будет для нее счастливее, где она будет несчастнее?
Около семи часов вечера подошли к Булони. На дворе давно уже стемнело. Маркиза вспомнила гостиницу Почты, хотя и забыла имя прежней содержательницы ее, трактирщицы; только улица, где стояла эта гостиница, называлась прежде Королевской, потом улицей Клуба Якобинцев, а теперь называлась улицей Народа.
Хотя море, во время переезда было спокойно, маркиза чувствовала ужасную усталость. Генрих проводил ее и Цецилию до отеля, а сам возвратился наблюдать за выгрузкой багажа.
Мать Цецилии двадцать раз рассказывала ей происшествия бурной ночи, в которую они бежали из Франции. Она двадцать раз слышала от баронессы имя доброй госпожи д'Амброн, которая с таким самоотвержением проводила их до самого берега, и, менее забывчивая, нежели ее бабушка, девушка вспомнила это имя.
И как только Цецилия вошла в свою комнату, тотчас же велела позвать к себе теперешнюю хозяйку гостиницы Почты, и, видя по летам ее, что это не может быть та же женщина, о которой мать так часто ей рассказывала, она спросила, знает ли она госпожу д'Амброн, которая содержала гостиницу Почты в 1792 году, и живет ли еще такая в Булони?
Теперешняя хозяйка также называлась госпожой д'Амброн и была невесткой первой; она вышла замуж за старшего ее сына, и свекровь ее отдала в их распоряжение гостиницу.
Впрочем, госпожа д'Амброн жила в соседнем доме и почти целый день проводила в прежнем своем обиталище.
Цецилия спросила: нельзя ли поговорить с ней? Ей отвечали, что ничего не было легче, и пошли уведомить, что путешественники спрашивают ее.
Между тем Генрих возвратился; вещи были в таможне, и нельзя было их получить ранее двенадцати часов другого дня; он пришел известить об этой остановке маркизу и Цецилию, которые сперва имели намерение отправиться далее на другой же день, а теперь решили ехать через два дня утром.
Этот отъезд был предметом важного спора между маркизой и ее внучкой. Сперва маркиза хотела ехать на почтовых; надо было покупать или нанять экипаж, и Цецилия, знавшая о незначительности капитала, остававшегося у маркизы, объяснила своей бабушке, как было бы дешевле ехать в дилижансе; хозяин гостиницы, заведовавший вместе с тем управлением конторы дилижансов, пришел к ней на помощь и объяснил маркизе, что если она возьмет целое отделение кареты для себя, внучки и своей горничной, то ей будет столь же спокойно, как в коляске или в берлине, и она поедет почти столь же скоро, как и на почтовых.
Наконец маркиза, к большому своему сожалению, принуждена была убедиться в справедливости этих доводов и согласилась взять отделение кареты.
Узнав об этих распоряжениях, Генрих тотчас взял место внутри дилижанса.
В эту минуту явилась госпожа д'Амброн, поспешившая, с обыкновенным ей радушием, исполнить желание путешественников.
Увидав эту достойную женщину, которая столько сделала для бедных беглецов — ее бабушки, матери и для нее самой, Цецилия уже хотела броситься к ней на шею, но знак маркизы удержал ее.
— Что вам угодно, сударыня? — спросила госпожа д'Амброн.
— Моя милая, — отвечала маркиза, — я — маркиза де ла Рош-Берто, а вот моя внучка, Цецилия де Марсильи.
Госпожа д'Амброн поклонилась, но легко было заметно, что ей вовсе незнакомы были имена, названные маркизой. Та заметила это.
— Разве вы не помните, моя милая, — сказала она, — что мы некогда ночевали у вас?
— Может быть, вы, сударыня, уже оказали мне эту честь когда-нибудь, но мне стыдно признаться, я не помню, когда и по какому случаю.
— Любезная госпожа д'Амброн, — сказала Цецилия, — вы, верно, вспомните нас, я в этом уверена. Помните ли двух бедных изгнанниц, которые приехали к вам раз вечером в сентябре 1792 года в маленькой тележке, переодетые крестьянками и провожаемые одним из своих фермеров, по имени Пьер?
— Да, да, разумеется, я их помню, — вскричала госпожа д'Амброн, — одна из этих дам несла даже на руках маленькую девочку лет трех или четырех, милую, прелестную…
— Постойте, любезная, постойте, — прервала Цецилия, улыбаясь, — потому что, если вы будете еще продолжать в таком тоне, я не посмею сказать вам, что эта маленькая девочка, эта милая, эта прелестная…
— Кто же?
— Кто же? Это я!
— Как, это вы, бедное дитя мое? — вскричала добрая хозяйка.
— Это что! — проворчала маркиза, оскорбленная подобной фамильярностью.
— О! Извините меня, — вскричала госпожа д'Амброн, сама поправляясь и даже не слыхав возгласа маркизы, извините меня, сударыня, но я видела вас, когда вы были так малы.
Цецилия подала ей руку.
— Но вас было трое? — спросила госпожа д'Амброн, осматриваясь и как бы ища баронессу.
— Увы! — тихо сказала Цецилия.
— Да, да, — продолжала госпожа д'Амброн, понимая очень хорошо, что значило это печальное восклицание девушки, — да, тяжелая вещь эмиграция, многих я провожала отсюда и не увижу их возвращения. Надо утешиться, сударыня, Бог знает, зачем Он нас испытывает, и вы знаете, Он посылает несчастья только Своим избранным.
— Перестанем говорить о таких вещах, — сказала маркиза, — я очень чувствительна, и мне тяжело вспоминать об этом.
— Простите меня, маркиза, — сказала добрая хозяйка, — но я хотела только показать барышне, что я помню пребывание их в моем отеле. Теперь, если маркизе угодно будет сказать мне причину, для которой она призвала меня…
— Это не я, милая моя, призвала вас сюда, а моя внучка. Цецилия, объясняйтесь же с нею.
— Итак, если вам, сударыня, угодно…
— Я вас просила прийти сюда, добрейшая госпожа д'Амброн, для того, во-первых, чтобы поблагодарить вас от всего сердца, потому что услуга, вами оказанная, может быть оплачена только вечной благодарностью; попросить вас, не дадите ли вы мне кого завтра утром, чтобы проводить меня на берег моря, к тому самому месту, с которого, скоро тому двенадцать лет, мы отправились в Англию; если только бабушка позволит мне совершить это путешествие, — продолжала Цецилия, обращаясь к маркизе.
— Конечно, — отвечала госпожа де ла Рош-Берто, — если, впрочем, госпожа д'Амброн даст тебе в проводники кого-нибудь, кому можно бы доверить тебя. Я предложила бы тебе взять Аспазию, но ты знаешь, я не могу обойтись без нее, особенно утром.
— Я пойду сама, маркиза, я пойду сама, — вскричала госпожа д'Амброн, — я очень буду рада служить вам проводником, сударыня, и так как Бог позволил мне быть с вами, когда вы уезжали, если вам, сударыня, угодно будет знать какие-нибудь подробности, уж, конечно, я лучше, нежели кто-нибудь, буду в состоянии удовлетворить ваше желание.
— А мне, маркиза, — сказал Генрих, с большим участием присутствовавший при этой сцене, — позволите ли вы мне идти вместе с вами?
— Я не вижу никакого к тому препятствия, Генрих, — отвечала маркиза, — и так как вы любите живописные воспоминания, ступайте, дети мои, ступайте. Госпожа д'Амброн, я вам препоручаю их, смотрите за ними.
Госпожа д'Амброн отвечала утвердительным знаком. Условились идти на другой день утром, и все разошлись по своим комнатам.
Сладкую и спокойную ночь провели и Генрих и Цецилия; они расстались в одиннадцать часов вечера и должны были увидеться на другой день в восемь часов утра. Для них, видевшихся в Англии едва ли раз в неделю, и то при свидетелях, это было большой переменой. Они будут видеться каждый день; и если они и не будут одни, по крайней мере, они пойдут рука в руку; встретятся трудные дороги, где Генриху можно будет подать руку Цецилии; другие, еще труднее, где он будет поддерживать ее; одним словом, эта прогулка для них, а особенно для молодого человека, была большим праздником.