Своим орлиный взором император был способен видеть во тьме времен столь же ясно, как и сквозь дым сражений.
Впрочем, момент был благоприятным для революции.
Рим разделился на богатых и бедных, на миллионеров и банкротов, на кредиторов и должников; ростовщичество было в порядке вещей, и законная ставка составляла четыре процента в месяц.
Покупалось все, от голоса Куриона до любви Сервилии.
Старый римский плебс, племя воинов и землепашцев, становой хребет Рима, разорен.
В городе три или четыре тысячи сенаторов, всадников, ростовщиков, барышников, главарей мятежей; на каждом шагу вольноотпущенники; за пределами Рима нет больше земледельцев — одни рабы; нет больше засеянных полей — одни выпасы; было замечено, что свиней кормить прибыльнее, чем людей: Порций Катон составил себе на этом огромное состояние.
Повсюду фракийцы, африканцы, испанцы — с оковами на ногах, со следами бича на спине и с клеймом рабства на лбу.
Рим растратил свое население на то, чтобы завоевать мир; он обменял золото гражданства на медную монету рабства.
Принято иметь виллу в Неаполе — ради морского бриза; в Тиволи — ради брызг водопадов; в Альбано — ради тени деревьев.
Фермы, а вернее сказать, одна общая ферма теперь на Сицилии.
Катон имеет три тысячи рабов; судите сами о других!
Размеры состояний несуразны, настолько они огромны.
У Красса, беря в расчет лишь его земельную собственность, во владении двести миллионов сестерциев, то есть более сорока миллионов франков.
Веррес, за три года своего наместничества, заграбастал на Сицилии двенадцать миллионов.
Цецилий Исидор разорился во время гражданских войн; у него осталось лишь несколько жалких миллионов, которые тают один за другим, и, тем не менее, умирая, он завещает своим наследникам четыре тысячи сто шестнадцать рабов, три тысячи шестьсот упряжек быков, двести пятьдесят семь тысяч голов скота и шестьдесят миллионов сестерциев наличными (около пятнадцати миллионов франков).
Какой-то центурион имеет десять миллионов сестерциев.
Помпей принуждает одного лишь Ариобарзана платить ему тридцать три таланта в месяц, что-то около ста восьмидесяти тысяч франков.
Цари разоряются в пользу военачальников, легатов и проконсулов Республики.
Дейотар низведен до нищенства.
Саламин не может выплатить долг Бруту, своему кредитору, и тогда Брут запирает городской сенат в зале заседаний и берет его в осаду: пять сенаторов умирают от голода, остальные платят.
Долги соответствуют состояниям; все очень просто: между ними должно соблюдаться равновесие.
Цезарь, отправляясь в качестве претора в Испанию, занимает у Красса пять миллионов и должен ему еще пятьдесят; Милон, ко времени вынесения ему приговора, был должен четырнадцать миллионов; Курион, продавшийся Цезарю, был должен двенадцать миллионов; Антоний — восемь миллионов.
Так что, по нашему мнению, заговор Катилины напрасно назван заговором; это не преступный сговор, это историческое деяние.
Это великая и вечная война богача и бедняка, борьба того, кто не имеет ничего, против того, кто имеет все.
Это проблема, лежащая в основе всех политических проблем, с которыми мы столкнулись в 1792 и 1848 годах.
Бабёф и Прудон — это Катилины в теоретическом плане.
Посмотрите, кто стоит на стороне Катилины, посмотрите, кто составляет его свиту, посмотрите, кто служит ему охраной.
Это все щеголи, все распутники, вся разорившаяся знать, все красавчики в пурпурных туниках, все, кто играет, пьет, танцует, содержит женщин.
Мы уже говорили, что и Цезарь был в их числе.
Ну и, помимо прочего, это наемные убийцы, гладиаторы, бывшие исполнители проскрипций Суллы и Мария и, возможно, простой народ.
Всадники, ростовщики, барышники настолько хорошо сознают это, что приводят Цицерона, «нового человека», на консульскую должность.
Цицерон взял на себя обязательства: он раздавит Катилину; ибо для того, чтобы все те, кто владеет виллами, дворцами, стадами, пастбищами и денежными сундуками, могли спать спокойно, необходимо, чтобы Катилина был раздавлен.
Цицерон начинает атаку, предложив в сенате — а Катилина, не забывайте, сенатор, — предложив в сенате закон, который к наказанию, предусмотренному за вымогательство со стороны магистратов, добавлял десятилетнее изгнание.
Катилина ощущает удар.
Он хочет оспорить закон; он высказывается в пользу должников; именно этого и ждал Цицерон.
— На что ты надеешься? — говорит он ему. — На новые долговые записи? На отмену долгов? Что ж, я обнародую новые записи! Но это будут записи о продаже с торгов.
Катилина выходит из себя.
— Да кто ты такой, — вопрошает он, — чтобы говорить так, ты, жалкий обыватель из Арпина, принявший Рим за свой постоялый двор?!
При этих словах весь сенат зароптал и принял сторону Цицерона.
— Ах так! — восклицает Катилина. — Вы разжигаете против меня пожар?! Что ж, я погашу его развалинами.
Эти слова губят Катилину.
Посланцы аллоброгов, которых Катилина принимал за доверенных лиц, передали адвокату аристократии план заговора.
Кассий должен поджечь Рим; Цетег — перерезать сенат; Катилина и его помощники будут находиться у дверей и убьют всякого, кто попытается бежать.
Костры для поджогов уже готовятся.
Уже завтра, возможно, будут перекрыты акведуки!
Однако все это не склонило народ встать на сторону сената.
Катон произносит длинную речь: ему понятно, что миновали те времена, когда можно было взывать к патриотизму.
Патриотизм! Да Катону просто рассмеялись бы в лицо, его назвали бы античным словом, соответствующим нашему нынешнему слову «шовинист».
Нет, Катон — человек своего времени.
— Именем бессмертных богов, — говорит он, — я заклинаю вас: вас, для кого ваши дома, ваши статуи, ваши земли, ваши картины всегда имели ббльшую цену, чем Республика; если вы хотите сохранить эти богатства, какого бы характера они ни были, эти предметы вашей нежной привязанности, если вы хотите сберечь досуг, необходимый для ваших утех, выйдите из вашего оцепенения и возьмите заботу о государстве в свои руки!
Речь Катона задевает богатых.
Но этого недостаточно.
Богатые, как известно, всегда будут на стороне богатых; следовало увлечь за собой бедняков, наемных рабочих, народ.
Катон заставляет сенат раздать народу хлеба на семь миллионов, и народ встает на сторону сената.
Тем не менее, если бы Катилина остался в Риме, его присутствие, возможно, перевесило бы эту грандиозную раздачу.
Однако народ редко признает правоту того, кто покидает отечество; на эту тему существует пословица.
Катилина покинул Рим.
Народ возложил всю вину на Катилину.
X
Катилина направился в Апеннины, чтобы присоединиться к своему легату Манлию; у него было там два легиона, от десяти до двенадцати тысяч человек.
Он выжидал целый месяц.
Каждое утро он надеялся получить весть о том, что в Риме вспыхнул заговор.
Однако весть, дошедшая до него, заключалась в том, что Цицерон приказал удавить Лентула и Цетега, его друзей и одновременно главных руководителей заговора.
— Удавить?! — воскликнул он. — Но разве они не были римскими гражданами и разве закон Семпрония не обеспечивал им сохранение жизни?
Да, несомненно.
Но вот довод, которым воспользовался Цицерон:
— Закон Семпрония защищает жизнь граждан, это верно; однако враг отечества не является гражданином.
Довод несколько надуманный, но ведь недаром же Цицерон был адвокатом.
Войска сената приближались.
Катилина понял, что ему ничего не остается, кроме как умереть.
И он решил умереть мужественно.
Он спустился с гор и встретился лицом к лицу с консерваторами, как назвали бы их в наши дни, в окрестностях Пистории.
Битва была страшной, схватка — яростной.
Катилина сражался не для того, чтобы победить, а для того, чтобы хорошо умереть.
Он плохо жил, но умер хорошо.
Его нашли впереди всех его бойцов, среди трупов убитых им римских солдат.
Каждый из его людей пал на том месте, где сражался.
Разве воры, убийцы и поджигатели умирают так?
Я полагаю, что Наполеон на острове Святой Елены был прав и что за всем этим кроется нечто, чего мы не знаем или, скорее, о чем нам было неясно рассказано и о чем, следовательно, приходится догадываться.
Вот манифест мятежников, который приводит нам Саллюстий; возможно, он немного проливает свет на этот вопрос.
Он подписан предводителем мятежников и адресован командующему войсками сената; командующий войсками сената был Кавеньяком своего времени.
«Богов и людей призываем мы в свидетели, император, что если и взялись мы за оружие, то вовсе не для того, чтобы подвергнуть опасности отечество или угрожать нашим согражданам; мы хотим лишь защитить самих себя от противозакония. Несчастные и разоренные, почти все мы по вине алчности и произвола наших заимодавцев лишены отечества, доброго имени и достояния. Нам отказывают даже в праве ссылаться на древние законы; нам не позволяют отказаться от нашего имущества ради сохранения нашей свободы: так велико жестокосердие ростовщика и претора! В древности сенат нередко проникался жалостью к римскому плебсу и своими указами облегчал его бедственное положение; да и в наше время родовые наделы, сверх меры обремененные долгами, также были частично освобождены от них, и, с согласия всех порядочных людей, было позволено выплачивать медью то, что надлежало выплачивать серебром.[20] Нередко случалось прежде и так, что плебс, побуждаемый честолюбивыми желаниями или возмущенный обидами со стороны магистратов, отдалялся от сената; но что касается нас, то мы не требуем ни власти, ни богатства, этих главных причин вражды между людьми. Нет, мы требуем только свободы, которую гражданин согласен потерять лишь вместе с жизнью, И потому мы заклинаем тебя и сенат принять во внимание нужды наших сограждан. Верните нам право быть под защитой закона, право, в котором нам отказывает претор; не вынуждайте нас предпочесть смерть жизни, которую мы влачим, ибо наша смерть не останется неотмщенной».