Оцените этот манифест, философы всех времен; он имеет вес на весах истории; не напоминает ли он вам девиз несчастных ткачей из Лиона: «Жить работая или умереть сражаясь!»?
Чуть выше мы говорили вам, что заговор Катилины вовсе не был заговором, и как раз поэтому связанная с ним опасность, что бы ни утверждал Дион, была подлинной, серьезной, огромной; настолько подлинной, настолько серьезной и настолько огромной, что она превратила Цицерона в отважного героя, способного совершить беззаконный поступок.
Должно быть, Цицерон испытывал сильный страх, если он выказал себя таким храбрым в тот день!
Когда Цицерон мог бежать, разве он не бежал?
Разве семь или восемь лет спустя не бежал он во время бунта, поднятого против него Клодием?
А ведь Клодий не был человеком масштаба Катилины.
В письме, написанном по возвращении из Фессалоники, Цицерон рассказывает, что на Форуме произошла стычка. Противники осыпали друг друга оскорблениями, плевали друг другу в лицо.
«Клодианцы стали плевать в наших ["clodiani nostros conspitare coeperunt"]; мы потеряли терпение, — добавляет Цицерон. И было от чего! — Наши набросились на них и обратили их в бегство. Клодия сбросили с ростр; тогда и я обратился в бегство, опасаясь, как бы не произошло чего-нибудь в свалке ["ас nos quoque tum fugimus, ne quid in turba"])».
He я заставляю его говорить это; он сам говорит это, рассказывает это, пишет об этом своему брату Квинту в письме от 15 февраля (Q., II, 3).
Впрочем, если вы сомневаетесь, почитайте речь Катона.
Уж этот-то далеко не трус, и, тем не менее, ему страшно, очень страшно; и страшно ему, по его словам, да и другим, должно быть, тоже, оттого, что Цезарь спокоен!
Цезарь спокоен, ибо, если заговорщики одержат верх, он дал достаточно доказательств своей верности демократии, чтобы получить свою часть пирога; Цезарь спокоен, ибо, если заговорщики потерпят поражение, против него нет достаточно улик, чтобы предать его суду.
Да и кто посмеет предать его суду?
Катону очень хотелось сделать это, однако он отступает.
Как раз во время этого необычайно бурного заседания, в ходе которого Катон выступал за суровость по отношению к заговорщикам, а Цезарь — за милосердие, Цезарю принесли записку.
Катон решил, что это послание связано с политикой, вырвал записку из рук гонца и прочел ее.
Это оказалось любовное письмо его сестры Сервилии к Цезарю.
Катон швырнул записку ему в лицо.
— Держи, пропойца! — сказал он.
Цезарь поднял записку, прочитал ее и ничего не ответил.
И в самом деле, положение было серьезным, и не следовало усугублять его личной ссорой.
Но если Цезаря и не осмеливались обвинять в открытую, то многие были не прочь, чтобы какой-нибудь несчастный случай избавил от него всех честных людей.
Когда он вышел из зала заседаний, на ступенях сената на него напала толпа всадников, сыновей банкиров, барышников, ростовщиков и откупщиков, жаждавших убить его.
Один из них, Клодий Пульхр — тот самый, что был разбит гладиаторами, — приставил меч к горлу Цезаря, готовый убить его и ожидая лишь, чтобы Цицерон подал ему знак сделать это.
Но Цицерон подал ему знак пощадить Цезаря, и Клодий вернул меч в ножны.
Как?! Тот самый Клодий, который впоследствии, будучи всей душой преданным Цезарю, станет любовником Помпеи и захочет убить Цицерона, этот же самый Клодий оказывается другом Цицерона и хочет убить Цезаря?
Ах, Бог ты мой! Да, вот так и бывает в жизни.
Это кажется вам непонятным.
Но мы все объясним вам, дорогие читатели, будьте покойны; возможно, это окажется крайне спорно с точки зрения морали, но зато понятно.
Во всей этой истории с Катилиной счастливым человеком, гордым человеком, человеком ростом в сто локтей выглядит Цицерон.
В Цицероне было много от г-на Дюпена, хотя в г-не Дюпене было мало от Цицерона.
Вы видели г-на Дюпена на другой день после восшествия короля Луи Филиппа на престол?
Если бы он сочинял стихи на латыни, он сочинил бы те же, что и Цицерон; если бы он сочинял стихи на французском языке, он перевел бы их на латынь.
Вы ведь знаете этот стих Цицерона, не правда ли?
Так вот, уже через неделю Цицерон — он, кто требовал ужесточить десятилетней ссылкой наказание для виновных в подкупе, — защищал Мурену, обвиненного в подкупе; затем Цицерон защищал Суллу, сообщника Катилины, — он, кто приказал удавить других его сообщников!
На короткое время, как мы уже говорили, он стал царем Рима.
Помпей отсутствовал, Цезарь устранился, Красс молчал.
— Это уже третий чужеземный царь над нами, — говорили римляне.
Двумя другими были Таций и Нума.
Таций и Нума были из Кур.
Цицерон был из Арпина.
Выходит, все трое и в самом деле были чужаками для Рима!
XI
После того как заговор Каталины раскрыли, Цетега и Лентула удавили, а труп Каталины нашли на поле битвы в Пистории, все сочли Рим спасенным.
То же самое происходило в 1793 году после очередного раскрытого заговора.
И потому Франция бывала спасенной в то время по одиннадцать раз в месяц.
«Еще одна такая победа, — говорил Пирр после битвы при Гераклее, где он потерял половину своих солдат, половину своих лошадей и половину своих слонов, — и я погиб!»
Более всех верил в то, что он спас Рим, сам Цицерон.
Его победа ослепила его; он верил в союз сената и всадников, родовой аристократии и денежной аристократии, в союз, о котором он мечтал; но даже сам он не замедлил усомниться в продолжительности этого студнеобразного мира… — ибо как еще можно передать его выражение «concordiam conglutinatam»?[22] — или мнимого примирения, ну что-то вроде этого.
Что же касается Цезаря, то в этих обстоятельствах, как мы уже сказали, он был чрезвычайно рад устраниться.
Когда он выходил из сената, в тот самый момент, когда Цицерон, пересекая Форум, кричал, имея в виду сообщников Каталины: «Они жили!», несколько всадников, составлявших охрану Цицерона, с обнаженными мечами ринулись на Цезаря.
Но Цицерон, как мы уже сказали, прикрыл его своей тогой.
На вопросительные взгляды, которые бросали на Цицерона молодые люди, он — подобно тому, как изредка поступал народ в отношении доблестно сражавшихся гладиаторов, — ответил знаком дарования жизни.
И в самом деле, хотя Цезарь был в ту пору всего лишь еще одним негодяем, погрязшим в долгах, Цезаря нельзя было убить, как убили какого-нибудь Лентула или Цетега, и доказательством этому служит то, что его могли бы убить, будь то у дверей сената, на Форуме или на Марсовом поле; точно так же и Каталину могли убить, но не осмелились сделать этого.
Однако — хотя этот факт доносит да нас Плутарх — нам не раз приходила в голову мысль усомниться в достоверности рассказа историка из Херонеи.
Светоний ограничивается словами, что всадники, под предлогом охраны окружавшие сенат, с обнаженными мечами подступили к Цезарю.
Цицерон, этот великий бахвал, не упомянул о данном эпизоде в «Истории моего консулата», которая утрачена, но которую знал Плутарх, и Плутарх удивляется этому.
Как могло случиться, что Цицерон, который порой похваляется тем, чего он вовсе не делал, не похвастался столь значительным и столь похвальным для него поступком?
Впрочем, позднее знать ставила в упрек Цицерону то, что он не воспользовался этим благоприятным случаем избавиться от Цезаря и чересчур рано предугадал любовь народа к нему.
Эта любовь и в самом деле была большой, очень большой; об этом свидетельствует то, что произошло несколько дней спустя.
Устав от подспудных обвинений, преследовавших его, Цезарь явился в сенат, чтобы оправдаться, и, войдя, объявил, для чего он туда пришел.
Между сенаторами тотчас же вспыхнула яростная перебранка по поводу виновности или невиновности Цезаря, и, поскольку заседание затягивалось, народ, опасаясь, как бы с Цезарем не случилось какого-нибудь несчастья, с громкими криками окружил зал заседаний и потребовал вернуть ему Цезаря.
По этой же самой причине Катон, опасаясь волнений со стороны бедняков — скажем больше, со стороны тех, кто был голоден и, по словам Плутарха, возложил все свои надежды на Цезаря, — здесь все ясно, — добился от сената той знаменитой ежемесячной раздачи хлеба, которая должна была каждый раз обходиться примерно в десять или двенадцать миллионов.
Цезарь понял, что ему нужна новая опора, и решил домогаться должности претора.
Мы уже рассказывали, как делалась карьера в Риме.
Каждый юноша из хорошей семьи обучался праву у законоведа и ораторскому искусству у ритора.
Жизнь в Риме была публичной; она принадлежала отечеству; правительство защищали или нападали на него при помощи меча и слова.
Там подписывались, как в Америке: «Адвокат и военачальник».
Чтобы приобрести известность, доносили на проконсула; в этом было определенное величие: принять сторону народа против человека.
Так поступает и Цезарь.
Вначале он возбуждает судебное дело против Долабеллы, затем — против Публия Антония.
В первом случае он терпит поражение и вынужден покинуть Рим.
Но уже в Греции, перед лицом Марка Лукулла, претора Македонии, он выступает в суде против второго и имеет такой успех, что Публий Антоний, опасаясь быть приговоренным, обращается с жалобой к народным трибунам в Рим, ссылаясь на то, что в тяжбе против греков он не может добиться справедливости в самой Греции.
«В Риме, — говорит Плутарх о Цезаре, — его красноречие, блиставшее в судах, обеспечило ему огромную любовь простонародья».[23]