Затем, получив известность, домогались должности эдила.
Должность эдила была примерно тем же, чем является нынешняя должность мэра.
Посмотрите на английские выборы с их hustings,[24] их meetings,[25] их boxings,[26] их обвинениями в bribery;[27] это в миниатюре повторяет то, что представляли собой выборы в Риме.
Впрочем, в Риме было то, чего еще не решились сочинить ни во Франции, ни в Англии: «Наставление по соисканию».
Оно датировано 688 годом от основания Рима и подписано: «Q.Cicero».[28]
Не путайте его с Марком Туллием; Квинт всего лишь брат великого человека.
Итак, когда наступало время, кандидат облачался в белую тогу, символизировавшую чистоту его души, — слово candidatus произведено от candidus, означающего «белоснежный»; затем он наносил визиты: вначале сенаторам и магистратам, затем богатым людям, затем всадникам и, наконец, отправлялся к народу.
Народ собирался на Марсовом поле; триста или четыреста тысяч избирателей находились там, поджидая появления кандидатов.
Кандидаты появлялись в сопровождении свиты своих друзей.
Пока кандидат пытался привлечь к себе внимание, в этом участвовали и его друзья.
Кандидат имел при себе номенклатора, вполголоса подсказывавшего ему имена и род занятий тех, к кому он обращался с речью.
Вы помните все те ласки, какие Дон Жуан расточает г-ну Диманшу, желая вытянуть из него деньги?
Представьте себе эту сцену, повторяемую сто раз в течение одного и того же дня: приемы различны, но суть та же.
Кандидат начинает задабривать народ за два года до выборов; он устраивает игры; он арендует сам или с помощью своих друзей места в цирках и амфитеатрах и бесплатно раздает их народу; он посылает туда целые трибы и, в первую очередь, собственную трибу; наконец, он устраивает общественные пиры, причем не только перед своей дверью, не только в своей трибе, не только в определенных кварталах, но подчас и во всех трибах.
Цицерон рассказывает как о небывалом случае, что Луций Филипп добился магистратур, не применяя таких средств.
Но, с другой стороны, Туберон, внук Павла Эмилия и племянник Сципиона Африканского, потерпел неудачу в соискании должности претора, поскольку, устраивая народу публичную трапезу, он приказал поставить ложа простой формы и покрытые козлиными шкурами, а не дорогими подстилками.
Теперь вы видите, каким сибаритом был римский народ, желавший не только вкусно поесть во время пиршества, но и с удобством возлежать при этом на богатом ложе.
Многие кандидаты предпринимали поездки в провинции, чтобы набрать голоса в муниципиях, обладавших избирательным правом.
Патеркул приводит пример некоего гражданина, который, желая быть эдилом, каждый раз, когда в Риме или его окрестностях случался пожар, посылал своих рабов тушить его.
Этот прием оказался до такой степени нов, что тот, кто его придумал, был назначен не только эдилом, но и претором.
К сожалению, Патеркул забыл назвать имя этого благотворителя.
Как правило, выборы стоили очень дорого.
Должность эдила нельзя было получить меньше чем за миллион, должность квестора — меньше чем за полтора или два миллиона.
Но, чтобы стать претором, жертвовали всем.
И в самом деле, должность претора давала вице-королевскую власть в провинции.
Заметьте, что провинция того времени — это нынешнее королевство.
Так вот, в этом королевстве, которым управляли от четырех до пяти лет, которое оккупировали войсками, деньгами которого распоряжались как хотели и жителей которого имели право казнить и миловать по собственному усмотрению, назначали встречу своим кредиторам; именно там избавлялись от самых запущенных долгов, там обзаводились библиотеками, коллекциями картин, галереями статуй; именно туда, наконец, созывали своих судебных исполнителей и торговых приставов и почти всегда улаживали дела к удовлетворению обеих сторон.
Но нередко также, если провинция была разорена, так что новый претор отправлялся на смену какому-нибудь Долабелле или Берресу, или же если не было уверенности в нравственных качествах должника, кредиторы препятствовали его отъезду.
Цезарь, назначенный претором в Испанию, обнаружил в момент своего отъезда такую толпу кредиторов, собравшихся перед его дверью, что был вынужден послать к Крассу.
Красс, видевший мертвого Катилину, понимавший, что Цицерон не выстоит, и не могший простить Помпею историю с гладиаторами, понял, что будущее поделено между Цезарем и Помпеем, и решил, что вложение в Цезаря принесет ему большие проценты.
Он поручился за Цезаря примерно пятью миллионами, и Цезарь смог уехать в Испанию.
Скажем вдобавок — и в истории с ссудой, предоставленной подобным скрягой, это должно вызывать особое удивление, — скажем вдобавок, что Цезарь был любовником его жены, Тертулии.
С современной точки зрения это, возможно, несколько принижает Цезаря, но Цезарь относился к таким делам намного легче.
Именно по пути в Испанию, проезжая через небольшую деревушку в Цизальпинской Галлии, Цезарь произнес ставшие знаменитыми слова: «Я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме».
И в самом деле, в Риме, помимо тех подлинно могущественных людей, которые завоевали свое влияние мечом или красноречием, помимо Помпея и Цезаря, имелись еще и те, кого называли «семью тиранами».
Это были откупщики, ростовщики и процентщики.
Это были оба Лукулла, Метелл, Гортензий, Филипп, Катул и, наконец, Красс.
Этот последний спешил стать чем-то большим, чем одним из семи.
Он спешил стать одним из трех.
В своем воображении он уже видел будущий триумвират:
Помпей — победа;
Цезарь — удача;
он сам — деньги.
Как станет ясно дальше, Красс неплохо умел заглядывать в будущее.
По прошествии года Цезарь вернулся из Испании.
Что он там делал? Об этом ничего не известно.
Никто не осмелился выдвинуть против него обвинения; однако по возвращении он оплатил все свои долги, и на этот раз никому не пришлось ссужать ему деньги.
Тем не менее Светоний говорит:
«По воспоминаниям современников, будучи проконсулом в Испании, он, словно нищий, выпрашивал у союзников деньги на уплату своих долгов».[29]
Но это не значит заимствовать деньги; это значит брать их, потому что их никто никогда не отдавал.
Светоний добавляет:
«Он разграбил, словно на войне, несколько городов у лузитанов, хотя они соглашались на его требования и открывали перед ним ворота».[30]
Вернувшись в Рим, Цезарь застал там Помпея.
Итак, два великих соперника оказались лицом к лицу.
Посмотрим, что стало с Помпеем с тех пор, как мы расстались с ним после его победы над гладиаторами.
XII
Победителю Митридата исполнилось тридцать девять лет, хотя его друзья, то есть его льстецы, дают ему лишь тридцать четыре — возраст Александра Македонского: он достиг вершины успеха.
Теперь он будет лишь спускаться вниз, в то время как Цезарь будет лишь подниматься вверх.
И если Помпею тридцать девять лет — а Плутарх вполне определенно называет его возраст, — то Цезарю тридцать три.
«Вначале, видимо, — говорит Плутарх, — римский народ испытывал к Помпею такие же чувства, какие Эсхилов Прометей питал к Гераклу, своему спасителю, которого он приветствует следующими словами:
Любимый нами сын отца враждебного».[31]
Почему же римский народ ненавидел Страбона, отца Помпея?
Плутарх сообщает нам об этом одной строчкой:
«Потому что он не мог простить Страбону его скупости».
Это означает, что отец Помпея не устраивал для римлян игр, не задавал для них публичных пиров, не дарил им билеты на зрелища — непростительное преступление в глазах всех этих властителей мира, которые проводили время, возлежа в тени портиков, болтая в банях о политике или попивая вареное вино в харчевнях.
Эта ненависть и в самом деле была огромна, ибо, когда Страбон был убит ударом молнии, народ стащил его тело с погребального костра, на который оно уже было возложено, и подверг его поруганию.
Но зато, повторяем, сына народ боготворил.
Вот что говорит об этом Плутарх на своем прекрасном греческом языке:
«Никто из римлян, кроме Помпея, не пользовался такой любовью народа — любовью, которая возникла бы столь рано, столь стремительно возрастала бы в счастье и оказалась бы столь надежной в несчастьях».[32]
Возможно, к тому же, что римлян, народ в высшей степени чувственный, прельстила в Помпее его красота.
Помпей обладал мягкими чертами лица, которые прекрасно гармонировали с его мелодичной речью и строгим обликом, смягчавшимся выражением большой доброты; его отличали благородные манеры, редкая воздержанность в повседневной жизни, чрезвычайная ловкость во всех телесных упражнениях, почти неотразимое красноречие и невероятная способность одаривать других, проявляя при этом почти божественную приветливость, умевшую щадить самолюбие тех, кто принимал его дары.
Его слегка откинутые назад волосы и полный обаяния взгляд придавали ему сходство с Александром Македонским, или, вернее, со скульптурными изображениями завоевателя Индии, сходство, которое чрезвычайно льстило молодому человеку и было настолько заметно и настолько всеми признано, что однажды Филипп, бывший консул, защищая Помпея в суде, с улыбкой сказал:
— Пусть никого не удивляет мое пристрастие к моему клиенту: просто-напросто, будучи Филиппом, я люблю Александра.