Мы упомянули о его воздержанности; приведем один пример.
Когда он поправлялся после довольно тяжелой болезни, ему предписали диету, и, хотя у него проснулся аппетит, врач разрешил ему принимать в пищу лишь дроздов.
К несчастью, дрозды — перелетные птицы, и к тому времени сезон их пролета уже прошел; так что слуги Помпея обежали все рынки Рима, не сумев отыскать там ни одного дрозда.
— Похоже, ты в сильном затруднении, — сказал ему один из его друзей. — Но ты можешь отыскать дроздов у Лукулла, ведь он откармливает их круглый год.
— Нет, клянусь честью, — ответил Помпей, — я не хочу просить ни о какой услуге у этого человека.
— Но постой, — настаивал друг, — разве врач не предписал тебе есть исключительно дроздов?
— Послушай, — ответил Помпей, — неужели ты хочешь уверить меня, будто в велениях Судьбы начертано, что Помпей умрет, если Лукулл не будет чревоугодником настолько, чтобы держать у себя в вольере дроздов?!
И он послал врача куда подальше!
Я полагаю, что примерно это означают три греческих слова: «Και εάσας χαίρειν».
Мы упомянули, что он обладал удивительным красноречием.
Приведем доказательства.
После смерти Страбона ему пришлось опровергать обвинение в растрате, которое было выдвинуто против его отца и в которое пытались втянуть и его самого; однако он защищался с таким умением и с такой твердостью, что претор Антистий, председательствовавший в суде, в ходе тяжбы решил отдать ему в жены свою дочь и через общих друзей сделал ему такое предложение.
Помпей согласился.
Народ тотчас узнал об этой будущей помолвке, и она настолько пришлась ему по вкусу, что в тот момент, когда Помпей был оправдан, толпа хором вскричала, словно повинуясь чьему-то приказу:
— Таласию! Таласию!
Что означали эти два слова, которые римляне имели обычай выкрикивать, желая счастливой свадьбы?
Сейчас мы расскажем.
Это старое римское предание, которое восходит к похищению сабинянок.
В тот момент, когда происходило это грандиозное событие, которое поставило зарождающееся царство Ромула на край гибели, несколько пастухов и волопасов схватили юную сабинянку столь совершенной красоты, что они испугались, как бы им не пришлось на каждом шагу сражаться, чтобы ее у них не отняли; и тогда им пришла в голову мысль отдать ее под защиту одного из самых уважаемых имен в молодом Риме; так что они стали кричать на бегу: «Таласию! Таласию!», как если бы похитили эту юную сабинянку для Таласия.
Под защитой этого имени они могли донести ее в целости и сохранности куда угодно.
Юная сабинянка и правда стала женой Таласия, и, поскольку их брак был необычайно счастливым, в Риме сохранился обычай выкрикивать во время мало-мальски значительных свадеб слова «Таласию! Таласию!» как пожелание счастья.
Помпей и в самом деле женился на Антистии.
Но он не был так же счастлив в браке, как Таласий, ибо, как мы уже говорили, Сулла вынудил его развестись с Антистией и жениться на Эмилии, дочери Метеллы и Скавра и падчерице Суллы.
Приказ был тем более тираническим, что Эмилия была замужем и находилась в состоянии беременности.
Ну а для Помпея было тем позорнее подчиниться этому приказу, что его тестя Антистия незадолго до того убили в сенате под тем предлогом, что раз Помпей на стороне Суллы, то и он, будучи тестем Помпея, должен быть на ней.
Вдобавок мать Антистии, увидев, что ее дочь отвергнута, не смогла вынести оскорбления, которое нанес ее семье Помпей.
Она покончила с собой.
И, наконец, за этой смертью последовала смерть Эмилии, умершей при родах.
Правда, эта страшная семейная трагедия, наделавшая бы много шума в любое другое время, потерялась в общей трагедии, которая совершалась в то время и главные роли в которой играли Марий и Сулла.
Мы уже рассказывали, что Цезарь, оказавшись в сходном положении, предпочел безбоязненно встретить гнев Суллы, нежели подчиниться приказу диктатора.
Дух каждого из них во всей полноте проявляется в этом различии поведения: в аналогичных обстоятельствах один уступает, другой сопротивляется.
Да простят нам читатели, что мы таким образом снова возвращаемся к Помпею, о котором уже довольно обстоятельно рассказывали выше, но человек, соперничавший с Цезарем за власть над миром, достоин того, чтобы им занялись подольше.
А кроме того, признаться, мы были бы горды сделать для античности то, что мы сделали для нового времени; для истории греков и римлян то, что мы сделали для истории Англии, Италии и Франции, то есть сделать ее доступной всем.
И что для этого нужно?
Сделать ее занимательной.
Когда нам показывают греков и римлян, нам показывают слишком много статуй и слишком мало людей.
Но, будучи людьми сами, мы прежде всего интересуемся существами, явственно принадлежащими к человеческому роду.
Ведь распахнув тунику Алкивиада и тогу Цезаря, что мы увидим?
Людей.
И следует распахнуть тунику и тогу; следует, наконец, сделать то, что мы и стараемся сделать: показать в домашнем халате этих героев и этих полубогов из школьного учебника.
Помните те времена, когда нам говорили, что история столь трудна для постижения исключительно потому, что она скучна?
Разумеется, она скучна у отца Даниэля, у Мезре, у Анктиля; но она занимательна в хрониках, в мемуарах, в легендах.
В чем причина огромного успеха г-на де Баранта с его «Герцогами Бургундскими»?
Да в том, что он одним из первых заменил стилем хроники исторический стиль повествования, или то, что было принято называть историческим стилем.
Разве мы в романах «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон» не сообщили читателю об эпохе Людовика XIII и Людовика XIV больше, чем Левассор в своих двадцати или двадцати пяти томах?
Кто знает Левассора?
Гиймо и Тешнер, поскольку они продают его двадцать пять томов по двадцать пять франков, но не читающей публике, а тем, кто, подобно мне, вынужден их покупать.
XIII
Итак, вернемся к Помпею, который к двадцати четырем годам уже дважды овдовел и которого Сулла, приветствуя его, только что величал императором, признавая тем самые оказанные им услуги, ибо Помпей привел ему целую армию.
Кроме того, Сулла встал и обнажил перед ним голову — то, что он крайне редко делал в отношении других своих военачальников.
Встал, это вполне понятно; но обнажил голову!
Признайтесь, читатели, что вам это кажется труднообъяснимым, ибо вы всегда видели римлян с непокрытыми головами.
Римляне, за неимением шляп — хотя порой они все же использовали их, свидетельством чему служит знаменитая шляпа, которую Красс давал поносить греку Александру, — так вот, римляне, за неимением шляп, покрывали голову полой своей тоги, и эта одежда, обычно белая, превосходно защищала их от лучей итальянского солнца.
И точно так же, как мы снимаем шляпу в знак почтения к людям, которых встречаем, римляне снимали с головы край тоги и таким образом обнажали голову.
Несмотря на величайшую мягкость Помпея, его обвиняли в двух или трех убийствах, на какие Цезарь, его соперник во всем и особенно в добросердечии, был бы неспособен.
Карбон, как известно, был одним из противников Суллы.
Помпей разбил его и захватил в плен.
Если бы он убил его в ту минуту, когда тот был схвачен, никто не сказал бы ни слова и, вероятно, все сочли бы это вполне естественным; но он заставил привести его в оковах — человека, трижды удостоенного звания консула! — он судил его с высоты своего судейского кресла, под ропот и одобрительные возгласы толпы, приговорил его к смерти и приказал казнить, не дав ему иной отсрочки, кроме как для того, чтобы справить одолевавшую его естественную нужду.
То же самое он сделал с Квинтом Валерием, человеком большой учености, которого он схватил, вынудил побеседовать с ним, а затем хладнокровно отправил на казнь, выспросив у него все, что хотел знать.
Что же касается титула «Великий», то его тоже дал ему Сулла, приветствуя Помпея после его возвращения из Африки, точно так же, как за четыре или пять лет до того он даровал ему титул императора.
Вначале, надо отдать ему должное, Помпей остерегался присоединять этот эпитет к своему имени.
Поспешим сказать, что поступал он так отнюдь не из скромности, а из страха задеть самолюбие народа.
И в самом деле, когда позднее, после смерти Сертория и кампании в Испании, Помпей решил, что этим титулом другие величают его уже в достаточной степени давно, чтобы он и сам имел право величаться так, он взял его и в своих письмах и распоряжениях стал именовать себя Помпей Великий.
Правда, выше того, кому Сулла дал титул Магн, то есть Великий, было два человека, каждому из которых народ дал прозвание Максим, то есть Величайший; одним из них был Валерий, который примирил восставший народ с сенатом; другим — Фабий Рулл, который изгнал из этого самого сената нескольких сыновей вольноотпущенников, добившихся избрания в сенаторы благодаря своим богатствам.
Впрочем, уже вскоре Сулла испугался этого величия, которое он сам создал, и этой удачи, которой он содействовал.
Вернувшись в Рим после своей победоносной войны в Африке, Помпей стал домогаться триумфа; однако Сулла воспротивился этому.
Триумф дозволялся лишь консулам и преторам.
Даже Сципион Старший, одержав победы над карфагенянами в Испании, не посмел потребовать себе триумфа, поскольку не был ни претором, ни консулом.
Сулла утверждал, что он опасается, как бы весь Рим не осудил его, если он пожалует триумф молодому человеку, у которого еще не пробился пушок на подбородке, и как бы ему не сказали, что он не чтит никаких законов, когда речь идет о том, чтобы потворствовать прихотям своих любимцев.
Однако Помпей разглядел подлинную причину отказа под золоченой оберткой, в которую тот был заключен.
Мысль о том, что Сулла противится его триумфу лишь потому, что начинает его опасаться, усилила