Он благосклонно встретил их, сохранил им жизнь и оставил им часть их имущества.
Более того, поскольку Метелл — родственник того Метелла, который был его товарищем по командованию, — поскольку, повторяю, Метелл, который еще до назначения Помпея главнокомандующим в этой войне был послан на Крит, чтобы преследовать пиратов на упомянутом острове, являвшемся вторым после Киликии средоточием их шаек, беспощадно преследовал морских разбойников и, едва схватив, распинал их на крестах, то эти последние, зная о том, с какой мягкостью обошелся Помпей с их собратьями, попросили у него помощи против Метелла.
Просьба была весьма странной; но еще более странным было то, что она оказалась удовлетворена.
Помпей написал Метеллу, что он запрещает ему продолжать войну.
Он повелел городам на Крите не подчиняться более Метеллу и отправил туда своего легата Луция Октавия, который проник в один из осажденных городов и вместе с пиратами сражался против солдат Метелла.
Все это выглядело бы недоступным пониманию, если бы не была известна присущая Помпею манера действовать: он ни за что не хотел уступать Метеллу часть своей славы от победы над пиратами, как прежде не пожелал уступить Крассу часть своей славы от победы над гладиаторами.
Когда в Риме узнали, что столь грозные пираты были полностью уничтожены или покорены менее чем за три месяца, Помпеем стали восторгаться до такой степени, что народный трибун Манилий предложил закон, который предоставлял Помпею командование всеми провинциями и всеми войсками, находившимися под начальством Лукулла, с прибавлением Вифинии, занятой Глабрионом.
Данный закон позволял ему сохранить за собой те же морские силы и ту же власть, какой он обладал в ходе предшествующей войны, и, наконец, ставил в полное подчинение ему всю остальную римскую державу, поскольку, помимо Фригии, Ликаонии, Галатии, Каппадокии, Киликии, Верхней Колхиды и Армении, он отдавал ему войска, с которыми Лукулл победил Митридата и Тиграна.
Вначале все сенаторы и все влиятельные люди Рима объединились, чтобы отвергнуть этот закон, обменялись самыми нерушимыми обещаниями и поклялись друг другу никогда не предавать дело свободы, по своей собственной воле вручив одному-единственному человеку власть, равную той, какую Сулла завоевал путем насилия.
Однако в назначенный день случилось то, что порой случается при парламентском строе: из всех ораторов, записавшихся в очередь на выступление, решился взять слово лишь один.
Это был Катул.
Тем не менее он говорил как благородный человек, с присущей ему прямотой обращаясь к сенату и восклицая:
— Сенаторы, осталась ли еще хоть одна гора или скала, на которую мы могли бы удалиться, чтобы умереть там свободными?
Однако Рим подошел к той точке, когда ему был нужен властелин, каким бы тот ни был.
Ни один голос не отозвался на голос Катула.
Закон был принят.
— Увы! — сказал Помпей, получив письмо с известием об этом указе. — Моим трудам не будет конца! Неужели я вечно буду переходить от одного командования к другому и никогда не смогу вести вместе с женой и детьми безмятежную жизнь в деревне!
И, возводя глаза к небу и хлопая себя по бедру, он проделывал все жесты впавшего в отчаяние человека.
Бедный Помпей!
Он проделывал бы совсем другие жесты, если бы закон не прошел!
Однако он проделывал бы их в одиночестве, и это были бы жесты, свидетельствующие о неподдельном отчаянии.
С Цезарем все обстояло иначе, ибо получив в управление Галлию, он вскричал с радостью, которую не позаботился скрыть:
— Я достиг, наконец, предела своих желаний и начиная с этого дня буду шагать по головам моих сограждан!
XV
Мы надеемся, что читатель, идущий вслед за нами в данном очерке, все больше узнает о характерах этих двух людей; так что, когда эти соперники сойдутся лицом к лицу, их действия окажутся вполне понятны и уже не будут нуждаться в пояснениях.
Впрочем, если Помпей и колебался, принять ли ему на себя новое командование, колебания его были недолгими.
Он собрал свои корабли, призвал своих воинов, вызвал к себе царей и правителей со всех подвластных ему владений, вступил в Азию и начал, как обычно, с разрушения всего того, что сделал его предшественник.
Не забывайте, что на этот раз его предшественником был Лукулл, то есть один из самых влиятельных людей Республики.
Вскоре Лукуллу стало известно, что Помпей свел на нет все его усилия: он отменял наложенные наказания, отнимал полученные награды, говоря и доказывая своими действиями, что Лукулл теперь ничто, а он один — все.
Но Лукулл не был человеком, готовым пить горький напиток, именуемый унижением.
Через общих друзей он направил Помпею свои жалобы, и было решено, что оба полководца встретятся на переговорах, которые пройдут в Галатии.
В итоге соперники двинулись навстречу друг другу, сопровождаемые ликторами, которые несли фасции, а так как оба полководца были прославлены блестящими победами, фасции у того и другого были увиты ветвями лавра.
И тут произошло следующее: поскольку Лукулл прибыл из плодородного края, а Помпей, напротив, из края засушливого и безлесного, лавры ликторов Лукулла были свежими и зелеными, а лавры ликторов Помпея пожелтевшими и увядшими; заметив это, ликторы Лукулла отдали ликторам Помпея половину своих свежесорванных лавров.
При виде подобной учтивости некоторые из присутствующих усмехнулись.
— Ну да, — сказали они, — вот снова Помпей венчает себя лаврами, которых он не срывал.
Встреча, начавшаяся вполне любезно с обеих сторон и с полным соблюдением приличий, постепенно превратилась в спор, а спор перешел в ссору.
Помпей стал упрекать Лукулла в алчности; Лукулл — упрекать Помпея во властолюбии.
И тогда Помпей, забыв похвалы, какие он только что расточал своему сопернику, тотчас же принялся хулить его победы.
— Хороши победы, — говорил Помпей, — одержанные над двумя царями, которые, увидев, что от золота нет никакого проку, прибегли, наконец, к мечу и щиту: Лукулл победил золото, а мне он предоставил сражаться с железом.
— И на этот раз, — говорил, в свой черед, Лукулл, — хитрый и осторожный Помпей действует по своей старой привычке; он приходит, когда остается победить лишь призрак; в войне с Митридатом он поступает так же, как поступил в войнах с Лепидом, Серторием и Спартаком, разгром которых он приписал себе, хотя их поражения были делом рук Метелла, Катула и Красса. Не похож ли Помпей по большому счету на трусливую птицу вроде стервятника, который имеет обыкновение набрасываться на трупы тех, кого убил не он сам, или на гиену и волка, которые терзают останки павших в бою?
Лишенный всей власти, имея лишь тысячу шестьсот солдат, согласившихся ему повиноваться, Лукулл вернулся в Рим.
Что же касается Помпея, то он пустился в погоню за Митридатом.
Стоит проследить, читая Плутарха, за этапами этого долгого и трудного похода, во время которого хитрость постоянно борется с силой; Митридат, запертый в стенах, выстроенных вокруг него Помпеем, убивает всех больных и неспособных носить оружие и исчезает, при том что никто не знает, какие птицы одолжили свои крылья его солдатам, чтобы те смогли перелететь через стены.
Помпей преследует его.
Он настигает его у Евфрата, в тот самый момент, когда Митридату снится сон, будто он плывет с попутным ветром по Понту Эвксинскому и уже видит вдали Боспор, как вдруг корабль разламывается у него под ногами, оставляя ему лишь обломок мачты, чтобы удержаться на волнах.
Он еще весь под впечатлением этого сна, когда в шатер к нему вбегают его перепуганные военачальники и кричат:
— Римляне!
Ему ничего не остается, как решиться на сражение.
Солдаты бросаются к оружию и строятся в боевой порядок; но все против несчастного царя Понта!
Луна светит солдатам Помпея в спину, из-за чего их тени необычайно сильно вытягиваются вперед.
Солдаты Митридата принимают эти надвигающиеся на них тени за первые ряды римлян; они пускают свои стрелы и дротики, которые поражают пустоту.
Помпей замечает ошибку варваров и дает приказ атаковать их, испуская громкие крики; однако враги уже не отваживаются сопротивляться; в итоге он убивает и топит в воде десять тысяч человек и захватывает неприятельский лагерь.
А где же находится в это время Митридат?
В самом начале боя Митридат вместе с отрядом из восьмисот конников пускает лошадей в галоп и прорывается сквозь ряды римского войска; правда, когда он появляется на другой стороне, в живых из его восьмисот конников остаются лишь трое.
В числе выживших сам Митридат и Гипсикратия, одна из его наложниц, столь храбрая, столь доблестная и столь мужественная, что царь называет ее не Гипсикратией, а Гипсикратом.
В тот день, облаченная в мужской персидский наряд, сидя на персидском коне и сражаясь персидским оружием, она ни на миг не покидала царя и защищала его, в то время как сам он защищал ее.
Три дня они мчались через всю страну, и в течение этих трех дней доблестная амазонка прислуживала царю, стерегла его сон, чистила скребницей его коня, пока, наконец, они не прибыли в крепость Синора, где хранилась его казна и оставалось его самое ценное имущество.
Они были спасены, хотя бы на время.
Однако Митридат понимал, что это его последняя остановка на пути к могиле.
Словно готовясь к смерти, он сделал щедрые дары, разделив между теми, кто остался верен ему, сначала деньги, затем одежду и, наконец, яд.
Каждый покинул его богатым, как сатрап, уверенным в своей жизни, если доведется пожить, и в своей смерти, если захочется умереть.
Затем побежденный царь направился в Армению.
Он рассчитывал на своего союзника Тиграна.
Однако Тигран не только запретил ему вступить в свою страну, но и назначил за его голову награду в сто талантов.
Митридат поднялся к верховьям Евфрата, миновал его истоки и углубился в Колхиду.
Между тем, в то самое время, когда Тигран затворял двери своего царства перед Митридатом, его сын открывал их римлянам.