— Отцы-сенаторы, получив эту рану, вы не должны ни падать духом, ни проявлять слабость; не следует ни отрицать нанесенный удар, ни преувеличивать серьезность раны; было бы глупостью утратить бдительность, но было бы малодушием испугаться. Дважды на наших глазах был оправдан Лентул и дважды Катилина; что ж, это лишь еще один, кого продажные судьи спускают с поводка на государство.
Затем он повернулся к Клодию, в качестве сенатора присутствовавшему на заседании и пренебрежительно посмеивавшемуся над этим выпадом Цицерона, и воскликнул:
— Ты ошибаешься, Клодий, если думаешь, что твои судьи вернули тебе свободу. Это заблуждение! Не для Рима сохранили они тебя, а для тюрьмы; не уберечь тебя как гражданина они хотели, а лишить возможности удалиться в изгнание. Воспряньте же духом, отцы-сенаторы, поддержите ваше достоинство; честных людей по-прежнему объединяет любовь к Республике.
— Ну что ж, честный человек, — крикнул ему Клодий, — доставь нам удовольствие, расскажи, что ты делал в Байях?
Напомним, что Байи были своего рода лупанарием Италии.
Мужчина, поехавший в Байи, возбуждал подозрения; репутация женщины, поехавшей в Байи, была погублена.
Поговаривали, что Цицерон ездил в Байи, чтобы увидеться с сестрой Клодия.
— В Байях? — переспросил Цицерон. — Во-первых, я не был в Байях, а во-вторых, разве Байи запретное место и нельзя отправиться в Байи на воды?
— Вот как! — ответил Клодий. — А разве у арпинских крестьян есть что-нибудь общее с теплыми водами?
— А ты спроси у твоего заступника, — ответил Цицерон, — почему его так потянуло к арпинским водам.
Под заступником подразумевался Цезарь; но на что годились арпинские воды? Этого мы не знаем.
Высказывание это непонятно, и нам неизвестно, удалось ли какому-нибудь комментатору объяснить его; но, по-видимому, оно было оскорбительно, ибо Клодий выходит из себя.
— Отцы-сенаторы, — восклицает он, — доколе мы будем терпеть среди нас этого царя?!
На что Цицерон отвечает каламбуром, который мы сейчас постараемся вам разъяснить.
«Царь» по-латыни будет рекс. Сестру Клодия взял в жены Марций Рекс; Марций Рекс был чрезвычайно богат; Клодий слыл любовником своей сестры и, обладая влиянием на нее, надеялся быть включенным в завещание своего зятя, но в этом отношении его надежды были обмануты.
— Царь, царь, — отвечает Цицерон, — ну да, ты обижен на него, на Царя, за то, что он не упомянул тебя в своем завещании, тогда как ты мысленно уже промотал половину наследства!
— А ты что, — спрашивает Клодий, — из наследства своего отца заплатил за дом, купленный тобой у Красса?
И в самом деле, Цицерон незадолго перед тем купил у Красса дом за три миллиона пятьсот тысяч сестерциев.
Вот его письмо к Сестию, проквестору:
«В прежних письмах ты желал мне удачи в покупке дома у Красса. Лишь ободренный твоими пожеланиями, я купил его за три миллиона пятьсот тысяч сестерциев и теперь настолько опутан долгами, что охотно вступил бы в какой-нибудь заговор, если бы меня удостоили принять в него!»[52]
— Купил? — парирует Цицерон, стоило Клодию заговорить о покупке. — Речь, как мне кажется, идет о судьях, а не о домах!
— Я понимаю, что ты обижен на судей: ты уверял их, будто я был в Риме в день таинств в честь Доброй Богини, а они не пожелали поверить твоим словам.
— Ты ошибаешься, Клодий; двадцать пять судей, напротив, поверили мне. А вот тебе тридцать один не пожелали поверить, коль скоро они потребовали заплатить им вперед.
Послышавшиеся после такого ответа громкие крики и свист заставили Клодия умолкнуть.
Все это, разумеется, не слишком по-парламентски, как сказали бы в наши дни, но нам приходилось видеть и слышать нечто похуже!
С этого момента, как нетрудно понять, между Цицероном и Клодием была объявлена война.
Вскоре мы увидим, как эта война приведет Цицерона к изгнанию, а Клодия к смерти.
Ну а пока, что было главной заботой Клодия?
Отомстить за все эти оскорбления Цицерону, чьи слова, повторявшиеся от сената до Марсова поля, легли на него позорным клеймом.
Цицерон страдал обычной болезнью острословов: он не мог сдерживать свое остроумие в себе; этому демону непременно нужно было прорываться наружу, даже в ущерб друзьям Цицерона, его родственникам и союзникам.
— Кто привязал моего зятя к этому мечу? — сказал он, увидев, что муж его дочери носит меч почти такого же размера, как он сам.
Сын Суллы, запутавшись в долгах, был вынужден объявить о распродаже всего своего имущества и велел вывесить списки того, что выставлялось на торги.
— Списки сына мне куда больше по сердцу, чем списки отца, — заметил Цицерон.
У его коллеги Ватиния, страдавшего золотухой, на шее было огромное вздутие; однажды, когда он выступал в суде защитником, Цицерона, который выслушал его речь, спросили:
— Что вы думаете о Ватинии?
— Я нахожу его дутым оратором, — ответил Цицерон.
Цезарь предложил раздел земель Кампании: это вызвало сильное негодование у сенаторов.
— Пока я жив, этому разделу не бывать, — заявил Луций Геллий, которому было за восемьдесят.
— Цезарь подождет, — сказал Цицерон, — ведь Геллий просит не такой уж большой отсрочки.
— Своими свидетельствами ты погубил больше народу, чем спас своим красноречием, — сказал ему Метелл Непот.
— Возможно, — ответил Цицерон, — и это доказывает, что честности во мне больше, чем таланта.
— Я осыплю тебя бранью, — пригрозил ему юнец, обвинявшийся в том, что он отравил своего отца, дав ему яд в сладкой лепешке.
— Пусть, — ответил Цицерон, — я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку.
В ходе какого-то судебного разбирательства он вызвал в качестве свидетеля Публия Косту, который, не понимая ни слова в законодательстве, желал слыть правоведом.
Когда ему стали задавать вопросы, Публий объявил, что ничего не знает.
— Неужели? — промолвил Цицерон. — Ты, верно, думаешь, что тебя спрашивают о праве и законах!
Метелл Непот служил постоянной мишенью для его нападок.
— Скажи, кто твой отец? — спросил он однажды Цицерона, надеясь смутить оратора намеком на его низкое происхождение.
— По милости твоей матери, мой бедный Метелл, — бросил ему Цицерон, — тебе ответить на такой вопрос труднее, чем мне!
Тот же Метелл, которого обвиняли в том, что он был нечист на руку в денежных делах, устроил своему учителю Филагру пышные похороны и установил на его могиле мраморного ворона.
Повстречавшись с Метеллом, Цицерон сказал ему:
— Ты весьма разумно поступил, установив ворона на могиле своего учителя.
— И почему же?
— Да потому, что он скорее научил тебя летать, чем говорить.
— Мой друг, защитником которого я выступаю, — сказал Марк Аппий, — просил меня привнести в его защиту старательность, рассудительность и верность.
— И у тебя достало бесчувственности, — перебил его Цицерон, — ничего этого не сделать для друга!
В то время, когда Цицерон домогался должности консула, обязанности цензора исполнял Луций Котта.
Луций Котта был закоренелый пьяница.
Как-то раз, посреди речи, обращенной к народу, Цицерон просит попить.
Его друзья, пользуясь моментом, обступают его и поздравляют.
— Правильно, друзья мои, — говорит он, — обступите меня поплотнее, и пусть наш цензор не видит, что я пью воду: он мне этого не простит.
Марк Геллий, про которого говорили, что его родители были рабами, как-то раз явился в сенат и сильным, зычным голосом зачитал там письмо.
— Прекрасный голос! — произнес кто-то из слушателей.
— Я полагаю, — сказал Цицерон, — он из тех, что были общественными глашатаями.
На расстоянии в две тысячи лет все эти колкости, скорее всего, не кажутся вам такими уж забавными, но наверняка они казались еще менее забавными тем, кому были адресованы.
Антония он называл Троянкой,
Помпея — Эпикратом,
Катона — Полидамасом,
Красса — Лысым,
Цезаря — Царицей,
а сестру Клодия — Волоокой богиней, поскольку она, как и Юнона, была женой своего брата.
Всеми этими насмешками Цицерон нажил себе множество врагов, и врагов смертельных, ибо обиды, которые он наносил, ранили самое больное место — самолюбие.
И если Антоний приказал отрубить Цицерону голову и руки и приколотить их к рострам, а Фульвия колола ему язык иглой, то случилось это потому, что своим языком Цицерон оскорблял ее, а своей рукой писал «Филиппики».
Ну а теперь посмотрим, каким образом Клодий мог отомстить Цицерону.
XXVII
Существовало одно обстоятельство, которым Цицерон похвалялся, но которое непреклонные римляне неизменно ставили ему в вину.
Заключалось оно в том, что во времена заговора Катилины он предал смерти римских граждан, в частности Лентула и Цетега, хотя закон позволял приговорить гражданина лишь к изгнанию.
Против Цицерона следовало выдвинуть обвинение.
Но, поскольку Цицерон был сенатором, обвинить его мог только народный трибун.
Быть же народным трибуном можно было, лишь будучи выходцем из народа.
Однако Клодий не только принадлежал к знати, но и был патрицием.
Был использован способ, устранявший это препятствие.
Мы уже говорили о том, насколько Цицерон был несдержан на язык.
Однажды он надумал выступить в суде в защиту Антония, своего бывшего коллеги, против Помпея и Цезаря, и в тот день нападал на Помпея и Цезаря так, как это было ему свойственно, то есть крайне свирепо.
Через три часа после этой его выходки Помпей и Цезарь устроили всенародное голосование, которое своим решением позволило усыновление Клодия безвестным плебеем Фонтеем.
С этого момента не было более никаких сомнений в том, что Клодий будет избран народным трибуном.
За полгода до этого Цицерон писал Аттику:
«У меня побывал Корнелий; Корнелий Бальб, разумеется, доверенное лицо. Он заверил меня, что Цезарь намерен во всем следовать моим советам… Для меня это конец всем моим невзгодам: тесный союз с Помпеем, а в случае нужды и с Цезарем, никаких преследующих меня врагов, спокойная старость».