Помпею сорок восемь лет, у него молодая жена и слабый желудок.
У него начинают портиться отношения с Клодием, открыто оскорбляющим его.
Клодий завладел тем самым прекрасным домом Цицерона, которым он попрекал его на заседании сената и который стоил Цицерону три миллиона пятьсот тысяч сестерциев.
Ему же он не стоил ничего, лишь труда занять его.
— Я возведу красивый портик в Каринах, — говорил Клодий, — в пару моему портику на Палатинском холме.
Его портиком на Палатинском холме был дом Цицерона.
Его портиком в Каринах должен был стать дом Помпея.
Клодию тридцать лет, у него отвратительная репутация, и в дарованиях он уступает Катилине.
Он будет сокрушен Помпеем или, если ему посчастливится, одержит над ним верх.
Если он будет сокрушен Помпеем, Помпей вследствие этой победы наверняка потеряет остатки своей популярности.
Если же Клодий одержит верх, то Клодий не был врагом, серьезно беспокоившим Цезаря.
Между тем Цезарь понимал, что для него настало время совершить нечто великое, способное, если можно так выразиться, придать ему новые силы.
Он не мог скрывать от себя, что до этого времени — а ему было уже за сорок — он являлся всего лишь достаточно заурядным демагогом, уступавшим в отваге Катилине, а в военной славе Помпею и даже Лукуллу.
Его главное преимущество заключалось в том, что к тридцати годам он сумел наделать долгов на пятьдесят миллионов, но, после того как эти долги были оплачены, его преимущество было потеряно.
Правда, он был самым великим распутником Рима, но и то после Клодия.
А разве Цезарь не говорил, что предпочел бы быть первым в каком-нибудь захудалом городишке, чем вторым в столице мира?
Его последние политические махинации не увенчались успехом, и в итоге он остался позади Клодия.
В тот день, когда Помпей, опьяненный своей первой брачной ночью, сделал все, чтобы Цезарю было предоставлено управление обеими Галлиями, Трансальпийской и Цизальпинской, а также Иллирией с четырьмя легионами, возникло страшное противодействие данному указу, даже среди народа.
Возглавил начавшееся противодействие Катон.
Цезарь решил подавить это сопротивление, устрашив его вождя.
Он приказал арестовать Катона и препроводить его в тюрьму.
Но это зверство имело столь малый успех, что Цезарь сам тайком приказал одному из трибунов освободить Катона из рук ликторов.
В другой раз, когда его стали тревожить возражения со стороны трибуна Куриона, сына Куриона Старшего, подстрекают доносчика Веттия.
Веттий публично обвиняет Куриона, Павла, Цепиона Брута и Лентула, сына фламина, в намерении убить Помпея.
Бибул якобы сам принес ему, Веттию, кинжал — как будто в Риме было так трудно раздобыть кинжал, что Бибулу пришлось взять на себя эту заботу.
Веттия освистали и отправили в тюрьму.
На другой день его обнаружили удавленным; это было настолько на руку Цезарю, что, по правде сказать, если бы в упрек ему не ставили в том числе и его чрезмерную доброту, можно было бы подумать, что он имел какое-то отношение к этому самоубийству, случившемуся так кстати.
Так что ему следовало любым способом удалиться из Рима и укрыться в этой великолепной проконсульской провинции, чьи границы находились всего лишь в пятидесяти лигах от Рима.
Впрочем, ему нельзя было терять время.
В тот момент, когда он готовился уехать, обвинитель готовился изобличить его.
«О, — восклицает Мишле, — хотел бы я увидеть в тот час это бесцветное и бледное лицо, преждевременно увядшее от римского разврата, хотел бы я увидеть этого хрупкого эпилептика, во главе своих легионов шагающего под галльскими дождями, вплавь преодолевающего наши реки или едущего верхом между дорожными носилками, где сидят его писцы, и диктующего одновременно по четыре, по шесть писем; из глубин Бельгии сотрясающего Рим, истребляющего на своем пути два миллиона человек и покоряющего за десять лет Галлию, Рейн и Северный океан!»[59]
Да, это было бы любопытно увидеть, ибо ничто в Цезаре такого не предвещало.
Хотите знать, как Катулл, любовник сестры Клодия, жены Метелла Целера, которую он называл своей Лесбией в память об оргиях лесбийки Сафо, хотите знать, как Катулл отзывается о нем незадолго до его отъезда?
Правда, по его возвращении он будет отзываться о нем нисколько не лучше.
Так вот, повторяю, хотите знать, как он отзывается о нем?
Меньше всего я стремлюсь тебе быть по сердцу, Цезарь:
Что мне, белый ли ты, черный ли ты человек?
[Cinaedos — это «любимчики».]
Голова у Отона с черепочек;
Ляжки моет Герей, но по-мужицки;
Воздух портит Либон при всех неслышно, —
Ты и сам бы от них отворотился,
И Суффиций, в котле вареный дважды,
Будешь вновь на мои сердиться ямбы
Недостойные, первый полководец?
Славно два подлеца развратных спелись, —
Хлыщ Мамурра и любострастник Цезарь!
Что ж дивиться? Обоих тоги в пятнах —
Тот в столичной грязи, а тот в формийской.
Пятна накрепко въелись, их не смоешь.
Хворь одна у двоих: они двояшки.
Спят в постельке одной. Учены оба!
В каждом поровну тать и соблазнитель,
На девчонок идут единым строем.
Славно два подлеца развратных спелись![63]
Между тем именно подобными виршами провожали в дорогу покорителя галлов.
Следует признать, что Цезарь вполне заслуживал этих прилюдных оскорблений, на которые и не думал сердиться.
Бибул все то время, пока он исполнял должность консула, в своих указах именовал Цезаря не иначе, как вифинской царицей.
Он говорил, что, полюбив царя, Цезарь полюбил после этого и царскую власть.
Некий слабоумный по имени Октавий, которому его слава шута позволяла говорить все что угодно, при всем народе величал Помпея царем, а Цезаря — царицей.
Гай Меммий попрекал Цезаря тем, что он прислуживал Никомеду за столом и наполнял его кубок, смешавшись с толпой его рабов и евнухов.
Однажды, когда Цезарь, выступая в защиту Нисы, дочери Никомеда, напомнил о своих обязательствах перед этим царем, Цицерон прямо в сенате сказал ему:
— Довольно о твоих обязательствах; всем известно, что ты дал Никомеду и что получил от него.
Список его любовниц был огромен.
К моменту его отъезда в Галлию ему приписывали любовную связь с Постумией, женой Сервия Сульпиция; Лоллией, женой Авла Габиния; Тертулией, женой Красса, и Сервилией, сестрой Катона.
Этой последней, как мы уже говорили, он подарил жемчужину ценой в миллион двести тысяч франков.
Когда об этом рассказали в присутствии Цицерона, он ответил:
— Что ж, это не так дорого, как вы полагаете, ведь за те же деньги Сервилия дает ему в придачу свою дочь Терцию.
Позднее мы увидим его любовником Эвнои, прекрасной мавретанской царицы, и Клеопатры, чарующей греческой нимфы, перенесенной на египетскую землю.
В конце концов Курион Старший свел все пересуды, ходившие о Цезаре, в несколько слов.
— Цезарь, — сказал он, — это муж всех женщин и жена всех мужчин.
Некий государственный акт был уже почти готов узаконить первую часть этой злой сплетни.
«Гельвий Цинна, народный трибун, — говорит Светоний, — много раз признавался, что у него имелся полностью подготовленный закон, который он должен был по приказу Цезаря провести во время его отсутствия и согласно которому ему разрешалось брать сколько угодно жен для рождения наследников».[64]
Именно это заставило г-на Шампаньи отважно заявить в своем прекрасном труде о римском мире, что Юлий Цезарь был куда более совершенен, чем Иисус Христос, который был наделен лишь всеми добродетелями, тогда как Юлий Цезарь был наделен не только всеми добродетелями, но и всеми пороками.
Ну а теперь, пусть Цезарь отправляется в Галлию; пусть он укладывает свои шатры, огромные, как дворцы, и нагружает дорожные носилки, являющие собой целые спальни; пусть он увозит с собой свои ковры из пурпура и свои инкрустированные полы.
Будьте покойны, в случае нужды он будет идти во главе своих легионов, пешком, с непокрытой головой, под палящим солнцем, под проливным дождем.
Он будет проделывать по тридцать лиг в день верхом или в повозке.
Если путь ему преградит река, он пересечет ее вплавь или с помощью надутых мехов; если на его дороге встретятся альпийские сугробы, он будет расталкивать их перед собой своим щитом, в то время как его солдаты будут взрыхлять их своими копьями, кирками и даже мечами.
Никогда он не поведет свое войско по дороге, которую не разведает сам.
Когда ему надо будет переправлять свои легионы в Англию, поскольку до него дойдут разговоры, будто у берегов Британии ловят жемчуг прекраснее, чем в Индийских морях, он сам испробует весь путь и лично осмотрит все гавани, способные стать надежным убежищем для его флота.
Однажды ему станет известно, что его армия, которую он оставил, чтобы последовать за своей удачей, осаждена в своем лагере; тогда он переоденется галлом и проскользнет сквозь вражеские посты.
В другой раз, когда ожидаемая им помощь будет задерживаться, он бросится к утлому суденышку и в одиночку отправится на ее поиски.
Ни одно суеверие не остановит его марша, ни одно предзнаменование не заставит его изменить свои замыслы.