С великим притворством выказывая мне свою любовь и ежедневно проявляя чрезвычайное внимание ко мне, он, соединившись также с Аррием, поступил со мной преступнейшим и коварнейшим образом; обойденный их советами, обещаниями и наставлениями, я впал в эту беду. Но ты скрывай это, чтобы они не повредили в чем-нибудь. Смотри также (для этого, я думаю, тебе следует через Помпония обласкать самого Гортензия), чтобы мнение, что ты, домогаясь должности эдила, сочинил тот известный стих об Аврелиевом законе, не было подтверждено ложным свидетельством. Ибо я ничего так не боюсь, как того, чтобы люди, понимая, какое сострадание ко мне вызовут твои просьбы, если тебе ничто не будет угрожать, не стали нападать на тебя еще решительнее.
Мессала, я полагаю, относится к тебе благожелательно. Помпея я считаю все еще притворщиком. О, если бы тебе не довелось испытать этого! Я молил бы богов об этом, если бы они не перестали внимать моим мольбам. Все же я умоляю их удовлетвориться этими моими бесконечными несчастиями, в которых не только не заключается бесчестия за какое-нибудь совершенное прегрешение, — но все горе в том, что за самые прекрасные действия мне было назначено величайшее наказание.
Что же мне поручать тебе, мой брат, свою и твою дочь и нашего Цицерона? Особенно я скорблю о том, что их сиротство причиняет тебе не меньшее страдание, чем мне. Но, пока ты будешь невредим, они не будут сиротами. Что остается? Пусть так мне будет дано какое-нибудь избавление и возможность умереть на родине, как слезы не дают мне писать! Прошу тебя также оберегать Теренцию и писать мне обо всем. Будь тверд, насколько позволяют обстоятельства.
Но все эти новости, о которых Цицерон спрашивал своего брата, вряд ли были бы способны успокоить его.
После его отъезда Клодий не только, как мы уже сказали, обнародовал постановление о его изгнании, но и сжег все его загородные жилища и, пожив некоторое время в его доме на Палатинском холме — том самом доме за три миллиона пятьсот тысяч сестерциев, — приказал снести его и на освободившемся месте возвел храм Свободы.
Кроме того, он назначил к продаже все имущество изгнанника и каждый день открывал торги.
Но, следует отдать римлянам должное, сколь бы низкой ни была начальная цена на этих торгах, никто ни разу на нее не польстился.
Вот так обстояли дела у Цицерона.
Посмотрим, что в это время делали остальные.
XXX
В Риме в разгар всей этой политической оргии происходило нечто странное, напоминавшее спектакль, предложенный народу с целью заставить его поверить в лучшие времена Республики.
Спектакль этот давал Катон.
Катон был своего рода трагическим шутом, которому позволялось говорить и делать все что угодно.
Народ он скорее забавлял, чем был им любим.
Люди бегали поглядеть, как Катон без туники и босиком идет по улице.
Катон пророчествовал, но с его пророчествами дело обстояло так же, как с пророчествами Кассандры, которую никто не слушал.
Когда Помпей поспособствовал Цезарю в получении должности проконсула Галлии, Катон окликнул Помпея посреди улицы.
— Эй! — обратился он к нему. — Ты, стало быть, устал от своего величия, Помпей, коль скоро встаешь под ярмо Цезаря?… Сейчас, как я понимаю, ты не замечаешь этого бремени, но, когда ты почувствуешь его, когда увидишь, что больше не в силах нести его, ты переложишь это ярмо на Рим. И вот тогда ты вспомнишь о предостережениях Катона и убедишься, что они были честны, справедливы и прозвучали в твоих интересах.
Помпей пожал плечами и прошел мимо: разве можно попасть под удар молнии, если находишься выше нее?
Став трибуном, Клодий понял, что ему никогда не стать властелином Рима, пока там находится Катон.
Он послал за Катоном.
И Катон, тот, кто отказался прийти, когда его потребовал к себе царь, подчинился.
Катон воплощал собой закон.
Трибун звал его, и, в независимости от того, был этим трибуном Клодий или кто-то другой, Катон явился по приказу трибуна.
— Катон, — сказал ему Клодий, — я считаю тебя честнейшим и достойнейшим человеком в Риме.
— О! — промолвил Катон.
— Так вот, — продолжал Клодий, — я намерен тебе это доказать. Многие просят, и весьма настойчиво, чтобы их послали управлять Кипром; я же считаю, что этой должности достоин лишь ты, и отдаю ее тебе.
— Ты назначаешь меня управителем Кипра?
Да.
— Меня, Катона?
— Да, тебя, Катона.
— Я отказываюсь.
— Но почему ты отказываешься?
— Потому что это ловушка: ты хочешь удалить меня из Рима.
— И что дальше?
— Я хочу остаться в Риме.
— Ладно, — сказал Клодий, — но предупреждаю тебя: если ты не хочешь ехать на Кипр добровольно, тебя пошлют туда силой.
И, тотчас же отправившись в народное собрание, он провел закон о назначении Катона управителем Кипра.
Возможности отказаться больше не было: Катон принял назначение.
Как раз тогда начались передряги у Цицерона, но он был еще в Риме; Катон явился к нему и призвал его не поднимать мятежа.
Затем он покинул Рим.
Но, снаряжая Катона в путь, Клодий не дал ему ни кораблей, ни войск, ни должностных лиц — никого, кроме двух писцов, один из которых был отъявленным вором, а другой — ставленником Клодия.
Катон получил приказ изгнать с Кипра царя Птолемея — не следует путать этого царя с его тезкой, Птолемеем Авлетом, флейтистом, который был царем Египта, и, кроме того, Катону надлежало вернуть в Византий тех, кто был оттуда изгнан.
Эти разнородные поручения имели целью удержать его вдали от Рима на все время трибуната Клодия.
Располагая столь незначительными средствами, Катон решил, что ему следует действовать с осторожностью.
Он остановился на Родосе и послал вперед себя одного из своих друзей, некоего Канидия, дабы тот склонил Птолемея удалиться без сопротивления.
И тут Катону посчастливилось с Птолемеем точно так же, как Помпею с Митридатом.
Канидий прислал весть, что Птолемей только что отравился.
Птолемей оставил после себя несметные богатства.
Катон огляделся по сторонам.
Ему самому, как уже говорилось, надлежало отправиться в Византий.
Что же станет с этими несметными сокровищами, оставшимися после Птолемея, если он отдаст их в чужие руки?
Катон остановил взгляд на своем племяннике, Марке Бруте.
Здесь мы впервые встречаемся с этим молодым человеком, сыном Сервилии, слывущим сыном Цезаря.
Важнейшая роль, которую предстоит сыграть впоследствии Бруту, вынуждает нас задержаться на нем в ту минуту, когда история впервые произносит его имя.
В то время ему было около двадцати двух лет.
Он притязал на то, что является потомком знаменитого Юния Брута, чье бронзовое изображение римляне воздвигли на Капитолии, среди статуй царей.
Бронзовая фигура держала в руке обнаженный меч в знак бесповоротной победы Юния Брута над Тарквиниями.
Вот только подобное происхождение Брута решительно оспаривали у него д’Озье того времени.
И в самом деле, как он мог быть потомком Юния Брута, если Юний Брут приказал отрубить головы двум своим сыновьям?
Правда, философ Посидоний утверждал, что, помимо этих двух сыновей, Юний Брут имел еще третьего сына, который в ту пору был слишком молод, чтобы принять участие в заговоре, и что именно он, пережив своего отца и двух своих братьев, стал предком Марка Брута.
Те же, кто отрицал эту родственную связь, говорили, что Брут, напротив, вышел из плебейского сословия, будучи потомком некоего простого домоправителя, чья семья поднялась к высшим должностям в Республике совсем недавно.
Что же касается Сервилии, матери Брута, то она возводила свое происхождение к Сервилию Ахале, который, прослышав, что Спурий Мелий замышляет тиранию и подстрекает сограждан к смуте, спрятал под мышкой кинжал и отправился на Форум.
Там, убедившись, что ему сказали правду, он подошел к Спурию, будто намереваясь сообщить ему нечто важное, и, когда тот наклонился к нему, чтобы послушать, нанес ему удар такой силы, что Спурий рухнул мертвым.
Случилось это примерно за триста восемьдесят лет до описываемых событий, в 438 году до Рождества Христова.
Эта часть родословной Брута была общепризнанной.
Молодой человек имел характер мягкий и строгий.
Он изучал философию в Греции, прочитал и сопоставил всех философов и в качестве образца для себя остановился на Платоне.
Он питал глубочайшее уважение к Антиоху Аскалонскому, главе Древней Академии, и избрал себе в качестве друга и сотрапезника его брата Ариста.
Как все знатные молодые люди того времени, Брут в равной степени хорошо говорил и на латинском, и на греческом языках; он обладал немалым даром красноречия и успешно выступал в суде.
Когда Катон возымел мысль воспользоваться его услугами, чтобы сохранить от разграбления сокровища Птолемея, Брут находился в Памфилии, поправляясь после тяжелой болезни.
Вначале это поручение вызвало у него неприязненное чувство; по мнению Брута, дядя наносил оскорбление Канидию, присылая к нему в качестве инспектора двадцатидвухлетнего юнца.
Но, испытывая глубочайшее уважение к Катону, он повиновался его приказу.
Брут лично составил опись царского имущества, и Катон прибыл, когда пришла пора приступать к распродаже.
Цены на всю золотую и серебряную утварь, все ценнейшие картины, все драгоценные камни и все пурпурные ткани Катон назначал сам.
Более того: желая продать все эти вещи как можно дороже, он сам набавлял цену в ходе торгов, пока она не достигала оценочной стоимости.
Суммы, вырученные на торгах и взятые из казны, составили примерно семь тысяч талантов, то есть сорок миллионов в нашей монете.
Катон принял все меры предосторожности, чтобы эти деньги прибыли в Рим в целости и сохранности.