Он самолично отправился к самым высокопоставленным из судей и позвал к себе остальных; он раздавал деньги полными горстями, выступал поручителем за клодианцев — короче, повторил и даже превзошел все то, что было сделано им в то время, когда обвинение выдвинули против самого покойного.
Назавтра, в третий день до апрельских ид, когда суд должен был вынести приговор, все лавки в Риме, как и призывал накануне Мунаций, были закрыты.
Поскольку были опасения, что члены суда могут подвергнуться не только оскорблениям, но и насилию, Помпей разместил войска на всех подступах к Форуму и на ступенях храмов; так что повсюду сияли латы, мечи и копья, отражая солнце.
Казалось, что Форум охвачен поясом из железа и огня.
Ко второму дневному часу, то есть лишь к семи часам утра, судьи заняли свои места и глашатай потребовал тишины.
После того как была проведена перекличка судей, квезитор в свой черед потребовал тишины.
Когда тишина установилась настолько, насколько этого можно было требовать от такого огромного скопления народа, слово взяли обвинители.
Это были Аппий Клавдий, его младший брат, Марк Антоний и Публий Валерий Непот.
Они говорили в течение двух часов, которые были предоставлены им законом.
Римские суды ввели эту мудрую меру предосторожности, пренебрегаемую нашими судами: ограничивать время, в течение которого адвокаты могут говорить.
Милон позаботился о том, чтобы доставить Цицерона в закрытых носилках.
Мы уже говорили, что Цицерон не отличался особой смелостью.
Накануне толпа осыпала его оскорблениями; его называли разбойником и наемным убийцей; договорились до того, будто это он посоветовал совершить убийство.
«Me latronem ас sicarium abjecti homines et perditi describebant»,[79] — заявил он в своей речи в защиту Милона.
Так что мера предосторожности, предпринятая Милоном, была полезной, пока речь шла о том, чтобы пробираться по улицам, но, когда Цицерон прибыл на Форум и увидел окружавших Помпея солдат, увидел самого Помпея, с консульским жезлом в руке стоявшего среди отборной гвардии, и его ликторов, стоявших рядом с ним на ступенях храма Сатурна, он начал волноваться.
Когда обвинители закончили свои выступления, настал его черед говорить.
Цицерон поднялся, провел рукой по лбу, тяжело вздохнул, окинул печальным и умоляющим взглядом судей и толпу, опустил глаза на ладони, хрустнул пальцами и, наконец, явно охваченный неистовым волнением, дрожащим голосом начал свою речь.
Однако при первых же произнесенных им словах клодианцы прервали его злобными воплями и бранью.
И тогда Помпей, поклявшийся до конца быть беспристрастным, приказал прогнать смутьянов с Форума, нанося им удары мечом плашмя, а поскольку такое вытеснение не обошлось без оскорблений и борьбы, несколько человек были ранены и двое убиты.
Это немного восстановило спокойствие.
Цицерон возобновил свою речь.
Но удар ему был нанесен.
Невзирая на рукоплескания друзей и родственников Милона, невзирая на возгласы «Хорошо! Очень хорошо! Превосходно! Великолепно!», звучавшие у него в ушах, он оставался слабым, вялым, оцепеневшим — короче, недостойным себя.
После Цицерона вышли восхвалители.
Восхвалителями были родственники, друзья, покровители и даже клиенты обвиняемого; каждый из них по очереди произносил какую-нибудь хвалебную речь, упоминая в ней его превосходные качества и удостоверяя его великодушие, отвагу и добронравие.
Адвокату отводилось два часа, восхвалителям — один час.
Итого три часа.
Как только последний восхвалитель произнес принятую формулу: «Dixi»;[80] как только глашатай громогласно повторил: «Dixerunt»,[81] приступили к отводу судей.
В условиях обычного закона отвод производился до произнесения защитительных речей и заслушивания свидетелей.
Но закон Помпея, в соответствии с которым заседал этот суд, предписывал произвести отвод после того, как были произнесены все защитительные речи и заслушаны все свидетели.
Это было выгодно как для обвиняемого, так и для обвинителя.
Они знали своих судей и по выражению их лиц могли следить за переменами в их настроении в ходе прений.
Обвиняемый и обвинитель дали отвод пяти сенаторам, пяти всадникам и пяти трибунам казначейства каждый, всего тридцати судьям; таким образом, общее число судей уменьшилось до пятидесяти одного.
Процедура отвода, само собой разумеется, не обошлась без криков и воплей.
Затем членам суда раздали небольшие вощеные таблички шириной в четыре пальца, чтобы каждый из судей мог написать на них свое решение.
Те, кто выступал за оправдание, ставили букву А, «absolvo»;[82]
те, кто выступал за осуждение, ставили букву С, «condemno»;[83]
те, кто желал сохранить нейтралитет, ставили N и L, «non liquet»:[84] неясно.
Слово «неясно» означало, что ни вина, ни невиновность подсудимого не кажутся достаточно очевидными, чтобы судья мог высказаться за или против.
Судьи бросали свои таблички в урну, приподнимая край тоги, чтобы обнажить руку, и держа табличку так, чтобы надпись на ней была обращена к ладони.
Лишь один судья проголосовал, держа табличку надписью к зрителям и во всеуслышание произнеся:
— Absolvo.
Это был Катон.
Пока шло голосование, друзья и восхвалители Милона заполнили судейский амфитеатр, припадая к ногам судей и целуя их колени в тот момент, когда они писали свое решение.
В эту минуту неожиданно хлынул сильный ливень; и тогда некоторые в знак глубочайшего смирения стали зачерпывать с земли грязь и пачкать ею лицо, что чрезвычайно растрогало судей.
Это не мои слова, а Валерия Максима:
«… os suum caeno replevit. Quod conspectum totam questionem a severitate ad clementiam et mansuetudinem transtulit».[85]
Наконец перешли к подсчету голосов.
Было подано тринадцать голосов за оправдательный приговор и тридцать восемь — за обвинительный.
Тогда квезитор Домиций поднялся с печальным и торжественным видом, в знак скорби сорвал с себя тогу и среди гробовой тишины произнес:
— Посему Милон заслуживает изгнания, а его имущество должно быть продано; в соответствии с этим мы постановляем лишить его воды и огня.
В ответ на этот приговор Форум взорвался громкими криками радости и неистовыми рукоплесканиями.
Это клодианцы удостоверяли свою победу.
Затем квезитор закрыл заседание и, обращаясь к судьям, произнес:
— Можете удалиться.
Красс задержался одним из последних и попросил разрешения взглянуть на таблички.
Их надлежало выставить на всеобщее обозрение, с тем, чтобы каждый гражданин мог убедиться, что подсчет голосов был верным.
Впрочем, поскольку подписи на этих табличках не было, они никого не могли скомпрометировать.
Но у Красса были свои соображения.
Судьям, которых были подкуплены им, он велел раздать таблички, покрытые красным воском, тогда как на остальных табличках воск был натурального цвета.
Стало быть, он мог узнать, кто из судей сдержал слово, а кто украл его деньги.
Что же касается Милона, то он в тот же вечер покинул Рим и отбыл в Марсель.
Именно там он получил речь Цицерона, набело переписанную его секретарями.
Он прочитал ее, возлежа за столом и вкушая барабулек.
Прочитав ее, он тяжело вздохнул и ответил знаменитому оратору очень просто:
«Если бы Цицерон говорил так же, как он написал, Анний Милон не лакомился бы теперь барабульками в Марселе».
XXXVIII
Мы уже говорили, что миллионы Габиния не давали Крассу уснуть.
Габиний, и в самом деле, уже вернулся в Рим; он обобрал Иудею, обобрал Египет и намеревался отправиться в Ктесифон и Селевкию, чтобы обобрать Ктесифон и Селевкию, но всадники, придя в ярость от того, что он все забрал себе и ничего не оставил им, написали Цицерону.
Цицерон, всегда готовый кого-нибудь обвинить, обвинил Габиния.
Однако этот раз он немного поторопился.
Габиний был человеком Помпея, и вполне вероятно, что воровал он не только для себя.
Помпей отправился к Цицерону и стал убеждать его, что тот ошибся, что Габиний — честнейший человек на свете и что вместо того, чтобы обвинять Габиния, ему следует защищать его в суде.
Цицерон понял, что он зашел куда-то не туда и поспешил вернуться назад.
Однако он не пытался убедить себя, что поступил честно; он не пытался убедить в этом даже своих друзей.
Почитайте его письма; он жалуется на свое ремесло, он пытается порой шутить, он надеется с этим свыкнуться.
«Ну что ж! — говорит он. — Я постараюсь; вместилище гнева огрубело [stomachus concalluit]».[86]
Итак, Красс зарился на этот великолепный край, Ктесифон и Селевкию; однако желание мешало ему видеть опасность.
Он знал лишь по слухам, да по тому, что воочию видел Помпей, насколько ужасна была эта скифская конница, которая, подобно нынешним мамлюкам, набиралась из купленных рабов, кочевала в Передней Азии, по державе Селевкидов и присоединила к ней Месопотамию, Вавилонию, Мидию, Атропатену, Сузиану, Перейду, Гирканию и еще бог знает что!
Эта монархия, по сути дела феодальная, была основана Аршаком за двести пятьдесят лет до Рождества Христова, и в то время, к которому мы подошли, ее царем был Ород II.
Но что все знали доподлинно, так это то, что парфяне были страшными противниками, что и сами они, и их лошади были закованы в железные латы; что их оружием были невероятно опасные стрелы, губительные в атаке и, возможно, еще более губительные при отступлении, ибо, убегая, парфяне пускали их через левое плечо.