Вероятно, он ждал, пока успокоятся смуты, затеянные неким Лепидом.
Не следует путать его с тем Лепидом, что входил в триумвират.
Этот Лепид был авантюрист, который возвысился по чистой случайности и, потерпев поражение от Катула, умер от горя.
Когда в Риме стало спокойнее, Цезарь вернулся, чтобы обвинить во взяточничестве Долабеллу.
Подобное обвинение было превосходным способом не только заявить о себе, но и быстро завоевать популярность.
Однако предстояло либо добиться успеха, либо удалиться в изгнание.
Цезарь потерпел поражение.
И тогда он решил уехать на Родос, как для того, чтобы скрыться от новых недругов, которых он только что приобрел, так и для того, чтобы обучаться там красноречию, в котором, видимо, он был недостаточно подкован, коль скоро Долабелла взял над ним верх.
И в самом деле, в Риме все были в большей или меньшей степени адвокатами; спорили редко, но судились постоянно; защитительные речи произносили, декламировали, пели.
Нередко позади ораторов стоял флейтист, задававший им тон и возвращавший их в нужную тональность и к нужному ритму, если во время речи они начинали фальшивить.
Право обвинять имели все.
Если обвиняемый был римским гражданином, он оставался на свободе; однако кто-то из его друзей должен был поручиться за него, и чаще всего его принимал в собственном доме какой-нибудь магистрат.
Если обвиняемый был всадником, квиритом или патрицием, обвинение ставило весь Рим с ног на голову; оно становилось новостью дня.
Сенат принимал сторону за или против обвинения; в ожидании великого дня друзья обвинителя или обвиняемого поднимались на трибуну и распаляли народ, настраивая его за или против; каждый искал доказательства, подкупал свидетелей, обшаривал все вокруг в поисках правды, а за неимением правды — лжи.
На все это давалось тридцать дней.
— Богатый человек не может быть приговорен! — во весь голос кричал Цицерон.
А Лентул, оправданный большинством в два голоса, восклицал:
— Я выбросил на ветер пятьдесят тысяч сестерциев!
То была цена, которую он заплатил за один из двух этих голосов, оказавшийся излишним, ибо для оправдательного приговора достало бы и одного.
Правда, иметь большинство всего лишь в один голос было бы опасно.
В ожидании дня суда обвиняемый носился по улицам Рима, облаченный в лохмотья; он бросался от двери к двери, взывая к справедливости и даже к милосердию своих сограждан, становясь на колени перед судьями, прося, умоляя и плача.
Но эти судьи, кто они были?
То одни, то другие.
Их меняли, надеясь, что новые не будут продажны, как прежние, однако новые продавались еще дороже.
Гракхи посредством закона Семпрония отобрали в 630 году от основания Рима эту привилегию у сенаторов и отдали ее всадникам.
Сулла посредством закона Корнелия разделил в 671 году от основания Рима эту власть между трибунами, всадниками и представителями казначейства.
Цезарь, во времена действия закона Корнелия, вел одну тяжбу в сенате.
Прения продолжались день, два, а порой и три.
Под раскаленным небом Италии, на Форуме, где противоборствующие партии сталкивались, словно волны в бушующем море, ревела буря страстей и над головами слушателей проносились, словно языки пламени, вспышки ненависти.
Затем судьи, даже не пытаясь согнать со своего лица выражение сочувствия или неприязни, проходили перед урной для голосования.
Иногда их было восемьдесят, иногда сто и даже больше, и каждый из них отдавал свой голос, оправдывая виновного или позволяя ему отправиться в изгнание.
Именно таким образом в 72 году до Рождества Христова изгнание было разрешено Берресу, обвинение которому предъявил Цицерон.
Буква А, означавшая absolvo,[5] оказалась в большинстве в суде над Долабеллой, и Долабелла был оправдан.
Как мы уже сказали, Цезарь после этого покинул Рим; читай: был вынужден бежать из Рима на Родос.
Он рассчитывал застать на Родосе известного ритора по имени Молон.
Но в свой расчет Цезарь не принял пиратов.
Цезарь еще не носил с собой свою удачу.
Он попал в руки пиратов, которыми кишело в те времена Средиземное море.
Скажем пару слов об этих пиратах, которые в 80-х годах до Рождества Христова играли в морях Сицилии и Греции примерно такую же роль, какую в XVI веке играли корсары Алжира, Триполи и Туниса.
IV
Некогда эти пираты были, как правило, пособниками Митридата, но, поскольку Сулла в 94 году до Рождества Христова разбил его, отняв у него Ионию, Лидию и Мизию, истребив двести тысяч его солдат, уничтожив его флот и сведя его государство к тем пределам, какие оно имело при его отце, моряки понтийского царя оказались выброшенными на улицу и, не имея более возможности воевать во имя интересов отца Фарнака, решили воевать во имя собственных интересов.
К ним присоединились все те, кого вывели из себя грабежи римских проконсулов, посланных на Восток.
Это были киликийцы, сирийцы, киприоты, памфилийцы.
Рим, занятый войнами между Марием и Суллой, оставил море без охраны, и пираты завладели им.
Однако они не ограничивались нападениями на лодки, галеры и даже крупные суда; «они опустошали, — говорит Плутарх, — целые острова и прибрежные города».[6]
Вскоре к этой шайке авантюристов и людей без имени присоединились те, кто подвергся проскрипциям Суллы, аристократы и всадники.
Подобно тому как слово «бандит» пришло к нам от итальянского «bandito», пиратство в конечном счете сделалось ответным действием Востока против Запада, своего рода промыслом, если и не почетным, то, по крайне мере, красочным и поэтичным, способным снабдить Байронов и Шарлей Нодье того времени типажами вроде Конрада и Жана Сбогара.
У пиратов были арсеналы, якорные стоянки, дозорные башни, великолепно укрепленные крепости; они обменивались с земли на море и с моря на землю понятными только им условными сигналами, передавая их на значительные расстояния.
Их флот изобиловал прекрасными гребцами, превосходными кормчими, опытными матросами; их суда были построены под их надзором лучшими кораблестроителями Греции и Сицилии.
Некоторые из их судов ошеломляли своим великолепием: у кораблей, на которых находились их главари, корма была вызолочена, а внутренние помещения блистали пурпурными коврами; они пенили море веслами, оправленными в серебро; короче, они кичились своим разбоем.
По вечерам до прибрежных городов доносилась музыка, соперничавшая с песней и мелодией сирен, и люди видели, как вдали движется плавучий дворец, иллюминированный, словно город в праздничный день.
Это пираты давали концерт и бал.
Нередко на другой день город отвечал на вчерашние песни криками отчаяния, и благовонный праздник сменялся кровавым разгулом.
Таких кораблей, бороздивших внутренние моря от Гадеса до Тира и от Александрии до Лесбосского пролива, насчитывалось более тысячи.
Более четырехсот городов были захвачены и принуждены заплатить выкуп.
Даже храмы, прежде неприкосновенные, были захвачены, осквернены, ограблены: святилища Клароса, Дидимы, Самофракии, храм Деметры в Гермионе, храм Асклепия в Эпидавре, храм Геры на Самосе, храмы Аполлона на мысе Актион и на Левкаде, храмы Посейдона на Истме, на мысе Тенар и на Калаврии.
Взамен этого разбойники приносили жертвы своим богам и справляли свои тайные мистерии, в том числе те, что были посвящены Митре и стали известны благодаря им.
Нередко они высаживались на берег и становились грабителями с большой дороги, орудуя на торговых путях и разоряя загородные имения, расположенные неподалеку от моря.
Однажды они похитили двух преторов, облаченных в пурпурные тоги, и увели их с собой, заодно с их свитой и ликторами, несшими впереди них фасции.
В другой раз похищена была дочь магистрата Антония, удостоенного триумфа, и отцу пришлось заплатить за нее огромный выкуп.
Бывало, что пленник, забывая, в чьи руки он попал, кричал, чтобы внушить им почтение:
— Берегитесь! Я римский гражданин!
В ответ они тотчас восклицали:
— Римский гражданин?! Да почему же вы сразу этого не сказали, господин? Живо! Верните римскому гражданину его платье, его башмаки и его тогу, чтобы никто еще раз не ошибся на его счет.
Затем, когда он был снова одет и обут, корабль ложился в дрейф, к борту цепляли сходни, конец которых уходил в воду, и говорили надменному пленнику:
— Пожалуйте, римский гражданин, путь свободен, возвращайтесь в Рим!
И, если он не спускался в море добровольно, его сбрасывали туда силой.
Вот каковы были люди, в руки которых попал Цезарь.
Вначале они потребовали с него выкуп в двадцать талантов.
— Полноте! — промолвил Цезарь, насмехаясь над ними. — Похоже, вы не знаете, кого захватили в плен; выкуп в двадцать талантов за Цезаря! Цезарь даст вам пятьдесят. Но берегитесь! Освободившись, Цезарь тотчас всех вас распнет на кресте.
Пятьдесят талантов — это что-то около двухсот пятидесяти тысяч франков.
Смеясь, бандиты согласились на сделку.
Цезарь немедленно отправил всю свою свиту за этой суммой, оставив при себе лишь врача и двух слуг.
Он провел тридцать восемь дней с этими киликийцами, «людьми, крайне склонными к душегубству», по словам Плутарха, и обращался с ними с таким презрением, что каждый раз, когда ему хотелось спать, посылал сказать им, чтобы они не шумели; затем, проснувшись, он играл с ними, писал стихи и сочинял речи, а затем декламировал их, используя пиратов в качестве слушателей и называя их неучами и варварами, если они не аплодировали ему настолько, насколько, по мнению Цезаря, его стихи или речи заслуживали аплодисментов.
Затем, в конце каждой игры, беседы или декламации, он говорил, покидая пиратов:
— Все равно это не помешает тому, что рано или поздно я распну вас всех на кресте, как и обещал вам.