Принесенная ими весть полностью соответствовала угрозам, все еще звучавшим в ушах новоявленного императора.
Они своими собственными глазами видели врагов, с которыми им предстояло иметь дело, и каким образом те атаковали города, где стояли римские гарнизоны.
В их глазах эти враги были не людьми, а демонами.
Все их суждения сводились к двум фразам: «Невозможно убежать от них, когда они преследуют. Невозможно настичь их, когда они бегут».
Оружие этих закованных в латы всадников, чьи кони тоже были покрыты броней, ломало все препятствия, а их доспехи выдерживали любой удар.
Вести были зловещими, особенно если их принесли люди, говорившие: «Мы видели это воочию».
До тех пор, повторяем, парфян видели лишь мельком.
Все полагали, что они похожи на тех армян и каппадокийцев, которые обращались в бегство, едва завидев солдат Лукулла, и которых Лукулл преследовал, пока ему это не надоедало.
Поэтому римляне считали, что им предстоит не сильная опасность, а сильная усталость.
И вот все эти ложные представления, которые они составили себе о новых врагах, развеялись как дым!
Красс собрал совет.
Многие офицеры, причем самые значительные в его войске, полагали, что следует остановиться, и во главе их был квестор Кассий.
Гадатели были того же мнения; они утверждали, что жертвоприношения давали неблагоприятные и зловещие предзнаменования.
Однако Красс не хотел ничего слушать, а вернее, слушал лишь нескольких льстецов и самоуверенных смельчаков, призывавших его идти вперед.
Тем временем в его лагерь прибыл армянский царь Артавазд.
Его сопровождали шесть тысяч конников; но, как уверяли, это были лишь его телохранители и его свита; он обещал еще десять тысяч конников и тридцать тысяч пехотинцев, которые, по его словам, прокормятся сами, за счет местных жителей.
Однако Артавазд советовал Крассу изменить маршрут и вторгнуться в царство Орода через Армению, где он найдет в изобилии съестные припасы для людей и фураж для лошадей и будет передвигаться в полной безопасности, под прикрытием гор, по местности, неудобопроходимой для конницы, главной силы парфян.
Но к этому разумному совету Красс отнесся прохладно.
Он заявил, что продолжит свой путь через Месопотамию, через города, где им были размещены гарнизоны.
В итоге Артавазд простился с ним и уехал.
Так что Красс беспричинно лишил себя тридцати или сорока тысяч солдат.
И каких солдат! Местных жителей, прекрасно знавших эти края, умевших в них жить и воевать.
Когда он прибыл в Зевгму, город на Евфрате, обязанный своим названием мосту, который приказал навести там Александр Македонский, разразилась страшная гроза; ужасающие раскаты грома грохотали в тучах, проносившихся над головами его солдат, а сверкавшие одна за другой молнии обжигали им лица.
Смерч обрушился на понтонный мост и, сталкивая плоты между собой, разрушил часть из них.
Дважды молния ударяла в поле, где Красс намеревался разбить лагерь.
Одна из его лошадей в великолепной сбруе, охваченная паническим ужасом, увлекла к реке конюшего, сидевшего на ней верхом, и исчезла в водовороте.
Войско сделало привал, чтобы дать буре время утихнуть.
Когда буря утихла, Красс приказал идти вперед.
Стали вздымать знаменных орлов, которые были укреплены в земле; но первый же поднятый вверх орел, служивший своего рода направляющим для остальных, внезапно сам собой повернулся назад, словно подавая сигнал к отступлению.
Красс снова дал приказ идти вперед и перейти мост; затем, когда переправа закончилась, он велел раздать солдатам еду.
Но едой, которую им раздали в первую очередь, оказались чечевица и соль, считавшиеся у римлян символом траура, поскольку то и другое выставляли на похоронах.
И тогда, заметив, что солдаты явно встревожились, Красс собрал их, чтобы произнести перед ними речь, и в своей речи сказал следующее:
— Следует разрушить этот мост, дабы ни один из нас не вернулся назад.
При этих словах, вырвавшихся у него случайно, войско охватил сильный страх.
Он мог бы успокоить этот страх, вовремя спохватившись и объяснив свою мысль.
Но он счел постыдным для полководца давать объяснения солдатам и приказал немедленно перейти к жертвоприношению.
И тогда, как если бы знамения до самой последней минуты хотели предостеречь его, как если бы Фортуна, устрашившись, сама явилась умолять его отказаться от опасного замысла, — в тот миг, когда гадатель подал ему внутренности жертвы, они выскользнули у него из рук и упали на землю.
— Вот что значит старость! — сказал он. — Но будьте покойны, воины, оружие не выпадет из моих рук, как эти внутренности.
Когда обряд жертвоприношения завершился, войско, унылое и угрюмое, возобновило свой марш вдоль реки.
На всех без исключения римлян эта череда знамений произвела глубокое впечатление.
Лишь галлы продолжали петь и смеяться, и, когда римляне спрашивали их:
— Вы что, ничего не страшитесь?
— Да нет, страшимся, — отвечали они, — мы страшимся, как бы небо не упало нам на голову.
И в самом деле, это был единственный страх наших предков.
XL
Они шли берегом реки.
У Красса было семь легионов пехоты, чуть меньше четырех тысяч конников и примерно столько же велитов.
Велиты представляли собой род гладиаторов, приученных сражаться с львами.
Однако им предстояло иметь дело с врагами куда более опасными: парфянами.
Во время этого перехода вернулись из разведки лазутчики.
Они донесли, что местность впереди голая и пустынная, насколько хватает взгляда, но земля истоптана копытами лошадей, совершивших поворот и двинувшихся в обратную сторону.
Эта новость укрепила надежды Красса.
Парфяне не осмелятся дождаться римлян, полагал он.
Но тут снова, уже в который раз, вмешался Кассий; обращаясь к Крассу, он повторял, что умоляет его не идти дальше вперед; что если Красс категорически не желает отступать и бежать от ускользающего противника, он может вернуть свое войско в один из занятых им городов и дожидаться там достоверных сведений о неприятеле.
Если же Красс категорически отвергает это решение как чересчур осторожное, есть еще одна возможность: двигаться на Селевкию, следуя вдоль берега реки; таким образом он сможет идти одним путем со своими грузовыми кораблями.
На каждой лагерной стоянке река обеспечит войско водой, суда доставят ему провизию, и оно ни в чем не будет испытывать недостатка, не говоря уж о том, что река, прикрывая римлян с одной стороны, помешает взять их в кольцо.
Стало быть, в случае если парфяне дадут сражение, римляне вступят в бой на равных с ними условиях, встретившись с врагом лицом к лицу.
Настойчивость трибуна вынудила Красса рассмотреть этот план, и, возможно, он принял бы его, как вдруг вдали показался какой-то всадник.
Всадник так стремительно пересекал равнину, что казалось, будто у его лошади были крылья.
Он направлялся прямо к римлянам.
Это был вождь арабского племени, которого, по словам Плутарха, звали Абгар; по словам Аппиана — Акбар; по словам Диона — Авгар.
Многие солдаты, служившие прежде под командованием Помпея, узнали его и подтвердили, что в свое время он оказал Помпею большие услуги.
Сам он представился старым другом римлян, из-за этой дружбы терпевшим от парфян гонения и пришедшим оказать Крассу услугу, которая одна стоила всех тех, какие были оказаны им Помпею.
Он вызвался послужить ему проводником через пустыню.
Он поручился, что Красс застигнет парфян врасплох.
К несчастью, Красс ему поверил.
Дело в том, что этот варвар, каким бы варваром он ни был, взялся за дело великолепно.
Начал он с того, что стал превозносить Помпея, называя его своим благодетелем.
Затем, словно придя в восторг при виде великолепной армии Красса, не поскупился на похвалы этой армии и ее полководцу.
Против подобной армии, по его словам, все войска Орода не продержатся и часа.
Нужно лишь настичь парфян, которые прячутся от римской армии, а без его помощи настичь их невозможно.
Парфяне отступили в глубь страны, и, по-прежнему следуя вдоль реки, римляне так или иначе оставят их у себя в тылу.
Да и какой смысл следовать вдоль этой реки? Разве здешний край не бороздят ручьи?
По его мнению, не следовало терять ни минуты.
Парфяне, наслышанные о Крассе и его армии, не помышляют его дожидаться.
В этот час они заняты тем, что собирают свои сокровища, все самое ценное из добра и людей; сделав это, они упорхнут, словно стая испуганных птиц, в сторону Гиркании и Скифии.
Все это было не что иное, как арабская хитрость.
Ород с самого начала разделил свою армию на две части.
С одной из них он разорял Армению, мстя Артавазду, предложившему помощь Крассу; во главе другой он поставил своего военачальника Сурену — и тут римляне снова принимают титул за имя, — который должен был ждать, пока Абгар не отдаст ему Красса с его римлянами.
Правда, этот Сурена был человек далеко недюжинный.
По происхождению, богатству и отваге он был вторым после царя.
По хитрости и изворотливости, двум величайшим доблестям у кочевых народов Йемена, Ассирии и Месопотамии, он превосходил всех самых хитрых и изворотливых людей своего времени.
По стати и красоте ему не было равных.
В походе он всегда вел за собой, подобно Цезарю, тысячу верблюдов, нагруженных его поклажей, и, чего не было у Цезаря, двести повозок со своими наложницами.
Тысяча конников, закованных в броню, и пять или шесть тысяч солдат легкой кавалерии составляли его обычную свиту, которая вместе со всеми его прислужниками и рабами никогда не бывала меньше десяти тысяч человек.
Что же касается его происхождения, то оно было настолько благородно, что именно он обладал наследственным правом возложить венец на голову парфянского царя, когда тот вступал на престол.
За некоторое время перед тем нынешний царь был изгнан.