Сурена со своей личной гвардией вернул его из изгнания и восстановил на троне.
Селевкия упорствовала в своем мятеже.
Сурена взял город приступом, первым взойдя на его стены.
Ему еще не исполнилось тридцати лет; он был, как мы сказали, необычайно красив и подчеркивал эту красоту, подводя глаза, притирая лицо румянами и умащаясь благовониями, словно женщина.
Вот каков был человек, с которым Крассу предстояло иметь дело.
Красс, считавший себя изворотливее и хитрее всех на свете и не знавший, что самый изворотливый и хитрый европеец — просто младенец по сравнению с арабом, совершил огромную ошибку, доверившись своему проводнику.
Какое-то время тот позволял ему следовать вдоль реки, но затем стал понемногу уводить его по удобной и легкой дороге в глубь равнины, заставляя его делать привалы возле ручьев или колодцев, которые сначала в изобилии обеспечивали римлян водой.
Потом мало-помалу римляне отдалились от реки, дорога сделалась гористой и тяжелой.
Они стали жаловаться проводнику.
Он ответил, что впереди лишь короткий переход и что римляне слишком опытные и привычные к ратным трудам солдаты, чтобы не знать, что во всех краях есть такие трудные и утомительные переходы.
Наконец, они вышли на бескрайнюю равнину без деревьев, без воды, без зелени, с одним лишь песком до самого горизонта.
Оставалось пересечь эту равнину, и они настигнут парфян.
Римляне тотчас же пустились в путь; они шагали по раскаленному песку, обжигавшему одновременно и ноги, и глаза; чем дальше они продвигались, тем более зыбким и глубоким становился этот песок.
Солдаты увязали в нем по колено, и казалось, что, обремененные тяжелыми доспехами, они должны бояться, что он вот-вот поглотит их.
Они вспоминали армию Камбиса, исчезнувшую в египетских песках, и начали страшиться такой же участи.
Лишь галлы, сражавшиеся почти без доспехов и полуодетыми сносившие и холод, и жару, сохраняли свою веселость; но римские солдаты просто стенали при виде этих волн песка, подвижного, словно настоящее море, и простиравшегося до бескрайних горизонтов без единого растения, без единого холма, без единого ручейка.
Армия умирала от жажды.
Так обстояли дела, когда прибыли гонцы от армянского царя Артавазда.
Он велел передать Крассу, что, удерживаемый войной с Ородом, не сможет присоединиться к римлянам, но призывал Красса сделать то, чего тот не мог сделать, а именно повернуть в сторону Армении.
Если же Красс откажется от такого маневра, то, становясь лагерем, пусть избегает мест, удобных для движения конницы; он призывал Красса быть осторожным и следовать только гористой местностью, где ему удастся извлечь всю возможную выгоду из своей пехоты.
Однако Красс, злясь на себя самого, не стал ничего писать в ответ и лишь велел сказать Артавазду, что сейчас ему есть чем заняться помимо армян, но он предупреждает царя, что намеревается вначале разбить парфян, а затем, когда парфяне будут разбиты, повернет в Армению.
Послы ушли, унося с собой эти угрозы, но справедливо полагая, что Красс никогда не сможет их осуществить.
XLI
Красс снова пустился в дорогу.
Казалось, его поразила слепота, и даже командиры разделяли его уверенность.
Из всех у одного лишь трибуна Кассия было предчувствие предательства.
Он то и дело умолял Красса остановиться и повернуть назад, но, видя, что тот упрямо продолжает углубляться в песчаную пустыню, подошел к Абгару и осыпал его бранью.
— О ты, предатель и сквернейший из людей! — сказал он ему. — Какой злой дух привел тебя к нам? Каким колдовским зельем, каким приворотным питьем ты опоил проконсула, что он настолько лишился разума и заставляет нас идти через такие безлюдные пространства, что нам кажется, будто мы шагаем под водительством главаря разбойничьей шайки кочевников, а не римского полководца?
Но предатель, упав Кассию в ноги, стал клясться ему, что войско на верном и прямом пути, умолял его потерпеть еще немного и уверял, что уже на другой день характер местности изменится.
Все воспрянули духом и снова пошли вперед, однако усталость и жажда солдат возросли до такой степени, что некоторые из них падали замертво, словно сраженные молнией, а другие сходили с ума.
Затем, вырвавшись из рук Кассия, араб двинулся вдоль рядов римских воинов, подшучивая над ними, и, когда они принимались жаловаться, прося воды или хотя бы тени, говорил им:
— Э, да вы, стало быть, воображаете, что все еще идете по равнинам Кампании, коль скоро так жаждете живительных родников и тенистых рощ? А почему заодно и не бань и заезжих дворов? Вы, стало быть, забыли, где находитесь, забыли, что вступили в пределы арабов и ассирийцев?
Когда солдаты слышали речь этого человека, говорившего с ними на своей скверной латыни и со своим гортанным выговором; когда они видели, как этот сын пустыни, нечувствительный к палящему солнцу, усталости и жажде, гарцует на своем коне, взметая песчаные вихри, и чешуйки его кольчуги отражают огненный свет дня, им казалось, будто это какой-то демон вышел из подземного царства и ведет их к гибели, в то время как у них уже нет сил избежать ее, даже захоти они сделать это.
И вот однажды утром, когда настало время отправляться, его не оказалось на месте; его искали и звали, но тщетно.
Он исчез.
В тот день Красс вышел из своей палатки одетый не в пурпурный плащ, как это было в обычае у римских военачальников, а в черный.
В темноте он перепутал одежду.
Обнаружив свою ошибку, он тотчас вернулся в палатку и переоделся, но многие уже успели увидеть его, и слух об этом мрачном появлении разнесся по армии, словно о зловещем предзнаменовании.
Громкими криками они стали звать Абгара.
Как только этот человек, которого все проклинали, когда он был здесь, исчез, всем стало не хватать его.
Казалось, что он, приведший римлян в это гибельное место, был единственным, кто мог вывести их оттуда.
Желая вселить в солдат уверенность, Красс заявил, что ему было известно об уходе Абгара и что тот ушел с его согласия, дабы заманить парфян в засаду.
Он отдал приказ готовиться к выступлению, но, когда настал момент отправляться в путь, знамена, хотя они были воткнуты в зыбучий песок, словно вросли в него, и вытащить их оттуда удавалось лишь с великим трудом.
Красс тотчас же подошел к солдатам, посмеялся над их страхами и сам вырвал древки знамен из песка, требуя поскорее двинуться в путь и понуждая пехоту бегом поспевать за конницей, чтобы нагнать передовой отряд, покинувший лагерь еще на рассвете.
Но внезапно все увидели, что этот отряд, а вернее, то, что от него осталось, возвращается обратно в ужасном беспорядке.
Он был атакован врагом и потерял три четверти своих солдат.
Враг, по словам беглецов, наступал следом за ними, исполненный уверенности в себе.
Всех охватила тревога.
Встречи с этим врагом, которого так часто подзывали, теперь — после всех происшедших событий — ожидали со страхом.
Красс, совершенно ошеломленный и еще не придя в себя, спешно построил войско в боевой порядок.
Уступая советам Кассия, он начал с того, что разредил строй своей пехоты, чтобы как можно шире растянуть ее по равнине.
Затем он распределил конницу по обоим крыльям.
При таком построении войско римлян почти невозможно было окружить.
Но вскоре, как если бы его злой гений не пожелал оставить ему ни единого шанса на спасение, он изменил свой план, вновь сплотил строй пехоты и сформировал глубокое каре, каждая сторона которого состояла из двенадцати когорт.
Между когортами он расположил по отряду конницы, причем так, чтобы всадники могли двигаться вперед и точно так же могла бы двигаться пехота, равным образом защищенная со всех сторон.
Один из двух флангов он доверил Кассию.
Другой — своему сыну.
Командование центром он взял на себя.
В таком порядке они двинулись маршем.
К их нежданной радости, через час они подошли к берегу ручья, который, как потом узнали римляне, назывался Балисс.
Воды в этом ручье было мало, но все же достаточно, чтобы утолить жажду солдат, изнемогавших от жары и усталости, и немного придать им сил.
И тогда командиры, желая воспользоваться этой удачей, столь редкой в пустыне, которую они только что пересекли, спросили у Красса, не считает ли он уместным остановиться здесь и разбить лагерь.
Но Красс, побуждаемый призывами своего сына, которому не терпелось вступить в бой, предоставил войску лишь часовую остановку и приказал, чтобы солдаты поели стоя и не покидая строй.
Затем, не дав людям как следует утолить голод, он приказал им идти снова, причем не ровным шагом и с передышками время от времени, как это делается перед сражением, а быстро и без остановок, до тех пор, пока они не окажутся лицом к лицу с врагом.
Наконец они увидели этого врага, в поисках которого зашли так далеко и которого настигли с таким трудом.
Однако на первый взгляд он показался им куда менее грозным и куда менее многочисленным, чем они ожидали.
Дело в том, что Сурена поставил свои главные силы позади первой линии и приказал скрыть блеск вооружения тканями и шкурами.
Красс двинулся прямо на врага и, приблизившись к нему на два полета стрелы, дал приказ трубить сигнал к бою.
Могло показаться, что этот сигнал был подан не только римлянам, но и парфянам.
В тот же миг равнина огласилась грозным кличем и наводящим ужас гулом.
Гул этот был похож на небесный гром, и римляне, привыкшие к звуку рогов и труб, задавались вопросом, какой инструмент мог издавать его; время от времени чудилось, что среди раскатов грома слышится рев диких зверей.
Этот устрашающий звук исходил от обтянутых кожей полых медных сосудов, по которым парфяне колотили молотками.
«Потому что эти варвары, — говорит Плутарх, — верно подметили, что из всех наших чувствований именно слух легче всего приводит душу в смятение, скорее всего возбуждает страсти и с наибольшей силой лишает человека способности к здравому рассуждению».