Услышав этот звук, римляне остановились в оцепенении; в тот же миг парфяне, сбросив покровы, прикрывавшие их латы, рассредоточились по равнине, по которой, казалось, прокатились огненные волны.
Во главе варваров находился Сурена, облаченный в золоченые доспехи и гарцующий на таком ослепительном коне, что казалось, будто его выпрягли из солнечной колесницы.
Римляне поняли, что настал час жестокой, смертельной битвы; и, тем не менее, они далеко не догадывались, с каким врагом имеют дело.
С громкими криками парфяне двинулись вперед, чтобы взять римлян на копье; они были так многочисленны, что не стоило и пытаться сосчитать их.
Они приблизились к солдатам Красса на расстояние в сто шагов, но, увидев глубину рядов своих врагов и то, что, благодаря плотно сомкнутым щитам, все эти люди образовали непроницаемую стену, они нарушили свой строй, повернули обратно и рассеялись.
Римляне ничего не поняли в этом отступлении.
Было очевидно, что они вовсе не избавились от врага и что на глазах у них осуществлялся какой-то маневр, смысл которого вот-вот должен был проясниться.
И действительно, вскоре они увидели, что вокруг них, на расстоянии примерно в четверть лиги, огромным кольцом взметается облако пыли, постепенно приближаясь к ним, а посреди этой тучи змеятся молнии, в то время как ужасающие молотки, по-прежнему ударяя в медные сосуды, продолжают воспроизводить раскаты грома.
Красс понял, что его хотят задушить в железном кольце.
И тогда он двинул вперед велитов, приказав им разбить звенья этой цепи.
Было видно, как они ринулись вперед, пошли в атаку, а затем вернулись в беспорядке…
У некоторых из них руки, ноги и даже туловища были пронзены стрелами длиной в пять футов!
Солдаты с ужасом заметили, что эти стрелы пробивают даже щиты и панцири.
Примерно в трехстах шагах от римлян парфяне остановились.
Затем дневной свет, казалось, померк под тучей стрел, после чего раздался вопль боли, исторгнутый одновременно пятью сотнями легких.
Это смерть начала наносить удары, ворвавшись в ряды римлян и оставляя страшные раны.
XLII
В течение нескольких мгновений, тех мгновений, что длятся вечность, парфяне продолжали выпускать свои стрелы одновременно со всех сторон, не имея даже нужды целиться, настолько плотную массу представляли собой римляне в том боевом порядке, в какой приказал им построиться Красс.
Так что каждая из этих ужасных стрел попадала в людскую цель, живую и трепещущую.
Их удары отличались невероятной силой.
Парфянские луки были такими мощными, такими огромными и такими гибкими, что пущенные из них стрелы летели с неотразимой стремительностью.
Положение римлян было ужасающим.
Оставаясь на месте, они становились мишенями для стрел; когда же они пытались прорваться вперед, та часть кольца, какая подвергалась их атаке, отступала перед ними, но, пока те парфяне, что, уклоняясь от столкновения с ними, убегали, на бегу пуская в них стрелы, те, что оставались на месте, осыпали их стрелами с обоих флангов, которые оказывались неприкрытыми.
Вся армия целиком была захвачена в ловушку.
Однако у римлян еще оставалась надежда, что, исчерпав запасы стрелы в своих колчанах, парфяне отступят.
Но эта надежда длилась недолго.
В тылу парфян водили по кругу верблюдов, навьюченных стрелами, и порожние колчаны вновь наполнялись.
И тогда Красс осознал глубину бездны, в которую он угодил.
Он послал приказ своему сыну.
Публий Красс имел под своим начальством большой отряд конницы и, кроме того, тех галлов, что, сражаясь полуголыми, в быстроногости почти не отличались от лошадей.
Ему следовало любой ценой развязать рукопашный бой.
Рыча как лев, окруженный охотниками, молодой человек только и ждал этого момента.
Он взял тысячу триста конников, в том числе тысячу тех, что дал ему Цезарь, и восемь когорт пехоты, составленных наполовину из римлян, наполовину из галлов, и ринулся на парфян, гарцевавших неподалеку от него.
Те, то ли не желая подвергаться удару, то ли подчиняясь приказам Сурены, немедленно отступили.
— Они бегут! — крикнул Публий Красс.
— Они бегут! — повторили солдаты.
И всадники и пехотинцы бросились в погоню за врагом.
Во главе этих солдат, которые, выказывая необычайную ярость, словно обрекли себя на смерть, находились Цензорин и Мегабакх.
Один был римлянин, другой варвар, на что, по крайней мере, указывает его имя.
«Один из них выделялся мужеством и силой, — говорит Плутарх, — другой же был удостоен сенаторским званием и отличался красноречием; оба были товарищами Публия и его сверстниками».[88]
Как и рассчитывал молодой командир, пехота не отставала от конницы.
Должно быть, то были славные гонки по пустыне, которые устроили римские конники и красавцы-галлы с длинными белокурыми волосами и полуобнаженными торсами, как всегда со смехом бросавшиеся навстречу опасности, сталкивавшиеся с ней, сражавшиеся и падавшие, никогда не отступая ни на шаг!
Именно так на другом конце света под мечами солдат Цезаря незадолго перед тем пали шестьдесят тысяч нервиев.
Однако на сей раз пасть предстояло римлянам, тогда как варварам — торжествовать победу.
Увидев, что их преследователи потеряли связь с основной частью войска, парфяне остановились.
Римляне тоже остановились, полагая, что, видя их малочисленность, враг не станет отказываться от рукопашной.
Но вышло совсем иначе.
Парфяне не пожелали изменять своему обычному способу ведения боя.
Тяжелая парфянская конница действительно неколебимо стояла на месте, но что могли сделать римляне и галлы с их дротиками длиной в три фута и их короткими мечами против всадников, покрытых железом и сыромятью?
К тому же легкая конница полностью окружила их.
Вокруг них поднялось облако обжигающего песка, которое одновременно ослепляло их и не давало им дышать.
Вдобавок из этого облака непрерывно сыпались страшные стрелы, несшие с собой смерть, причем смерть не легкую и скорую, а долгую и мучительную.
Римляне получали удары, но не видели, куда бить самим.
Они словно сражались с невидимой молнией, невидимой, но при этом убийственной.
Они вертелись в кольце ужаса, падали и снова поднимались; подчиняясь инстинкту, заставляющему человека тянуться к человеку, они прислонялись друг к другу и снова становились той живой целью, той трепещущей мишенью, какой на расстоянии в целую лигу от них продолжала оставаться основная часть армии.
Раненые катались по раскаленному песку, обламывая торчащие из тела стрелы; другие пытались вырвать их из ран самостоятельно или при помощи товарищей, и все их тело содрогалось от нестерпимой боли, когда зазубренные наконечники стрел разрывали их плоть; их крики походили скорее на рев зверей, терзаемых на арене цирка, а не на жалобы и стоны людей.
В разгар этой чудовищной схватки, этого ужасающего смятения Публий отдал приказ атаковать.
Но солдаты показывали ему свои руки, пригвожденные к щитам, щиты, пригвожденные к телу, ноги, пригвожденные к земле; так что они не могли ни бежать, ни атаковать, а некоторые были даже лишены возможности упасть.
И тогда, потеряв всякую надежду, он пошел в наступление с той горсткой солдат, что еще не были ранены.
Он достиг первых рядов тяжелой парфянской конницы.
Но оружие римлян, слишком слабое, тупилось о броню закованных в латы всадников и лошадей.
Галлы, на которых рассчитывал Публий, были достойны самих себя.
Парфяне били рогатинами этих людей с непокрытыми головами, обнаженными руками и торсами; те карабкались на всадников, сбрасывали их с лошадей и душили руками, не имея возможности ранить их мечом; другие подлезали под брюхо лошадей, отыскивали незащищенное латами место, вонзали в него свои короткие клинки и терзали внутренности животного до тех пор, пока оно не валилось на землю или хотя бы не сбрасывало своего седока, вздымаясь на дыбы от боли и давя копытами как галлов, так и парфян, которые умирали, сжимая друг друга в объятиях ненависти с не меньшей силой, чем любовники сжимают друг друга в объятиях любви.
Но еще больше, чем раны, заставляла солдат страдать неутолимая жажда, особенно терзавшая галлов, которые привыкли к широким водным артериям, величественным рекам и прозрачным ручьям.
После часа этой чудовищной бойни от всего отряда Публия осталось лишь две или три сотни человек.
Решено было отступить.
Искалеченные остатки отряда огляделись вокруг.
Публий, получивший три ранения, еще держался на своей лошади, утыканной стрелами. Остальные сплотились вокруг него.
В нескольких шагах от поля боя высился небольшой песчаный холм.
Следуя принятой стратегии, выжившие отступили к нему и собрались на его вершине. Лошадей поставили в центре.
Люди обступили лошадей, сомкнув щиты в единую стену.
Они рассчитывали, что так им легче будет отразить атаки варваров.
Однако они ошиблись: на деле произошло обратное.
При подобном расположении на гладкой равнине первый ряд защищает второй, второй защищает третий.
Здесь же, напротив, из-за неровности местности второй ряд поднялся выше первого, третий — выше второго; так что те, кто стоял позади, оказались наполовину открыты, и все одинаково подвергались опасности при обстреле.
Совершенную ошибку заметили, но исправлять ее было уже слишком поздно.
Солдаты посмотрели на Публия, словно пытаясь отыскать в его глазах последнюю надежду.
— Умрем! — ответил он.
И солдаты, смирившись, повторили за ним:
— Умрем!
Они ждали удара, который уже не могли отразить.
Там, среди всех этих людей, которых Аттей обрек подземным богам, были два грека, два жителя города Карры; их звали Иероним и Никомах; они советовали Публию проложить себе путь, пробив брешь в окружавшей их железной стене, и бежать по известным им дорогам в сторону Ихн, города на Евфрате.