Если им удастся добраться до этого города, жители которого приняли сторону римлян, они будут спасены.
Публий огляделся по сторонам.
Он увидел поле боя, покрытое телами мертвых и умирающих; увидел, что среди тех, кто окружал его, большинство были ранены и не могли последовать за ним.
— Нет, — ответил он грекам, — я остаюсь.
— Но если ты останешься, — сказали они, — то смерть неизбежна.
— Нет такой страшной смерти, — ответил молодой человек, — которая заставила бы Публия покинуть тех, кто умирает вместе с ним. Что же касается вас, — добавил он, — то вы греки, а не римляне; спасайтесь.
И, протянув им левую руку — ибо его правая была пробита стрелой, — он отпустил их.
Греки пустили своих коней в галоп и исчезли в вихре пыли, поднятой парфянами.
Один из них спасся и добрался до Ихн, где рассказал о случившемся и о том, как он покинул Публия и каковы были последние слова благородного молодого человека, обращенные к нему.
Когда они скрылись, Публий обернулся к тем, кто стоял рядом с ним.
— Ну а теперь, — сказал он, — поскольку нам остается лишь умереть, пусть каждый умрет так, как ему будет угодно.
И поскольку, не владея правой рукой, пронзенной стрелой, он не мог убить себя сам, ему пришлось подставить зазор в панцире своему оруженосцу, и тот вонзил ему меч в левый бок.
Публий испустил вздох и упал.
Цензорин умер так же.
Мегабакх убил себя сам.
Оставшиеся убили себя все до последнего, за исключением тех немногих, кого захватили живыми и кто рассказал подробности этой ужасающей катастрофы.
Парфяне, узнав от своих пленников, какой высокий ранг занимал молодой Публий Красс, отсекли ему голову, надели ее на пику и двинулись с ней против главных сил римского войска.
XLIII
Атака на парфян, предпринятая Публием, все же дала римской армии небольшую передышку.
Красс, видя, что его теснят меньше, чем прежде, собрал свои войска, которые, сохраняя построение, начали отступать к гряде холмов, способной хотя бы отчасти ослабить напор парфянской конницы.
Его глаза, исполненные надежды, были постоянно обращены в ту сторону, где скрылся из виду его сын и откуда он ожидал увидеть его возвращение.
Публий, со своей стороны, несколько раз отправлял к отцу гонцов, требуя у него помощи, но те, кого он послал первыми, пали под стрелами парфян.
В самую тяжелую минуту Публий повторил ту же попытку.
Одному из посланцев удалось, избегнув тысячи смертей, пробиться сквозь вражеские ряды, и в тот момент, когда Красс уже почти достиг первого из холмов, к которым отступало его войско, он вдруг увидел несущегося к нему во весь опор всадника и остановился, чтобы подождать его.
— Красс! — крикнул ему гонец. — Твой сын и его люди погибнут, если ты немедленно не пошлешь им помощь.
Сказав это, всадник рухнул с лошади, как если бы ему достало сил лишь на то, чтобы прискакать сюда и произнести эти слова.
Красс на минуту замер в нерешительности, но затем чувства взяли верх и он приказал армии повернуть и идти на помощь его сыну.
Но не успели римляне пройти в указанном направлении и ста шагов, как со всех сторон снова послышались крики и одновременно раздался все тот же ужасающий рев парфянских тамтамов.
Римляне остановились, ожидая нового сражения.
Парфяне показались вновь.
Они рассредоточивались вокруг римлян, по-прежнему охватывая их кольцом, в то время как одна более плотная группа двинулась прямо на них.
Впереди этого отряда ехал человек, неся на острие копья человеческую голову, и кричал:
— Кто родители того, чью голову вы видите, и какого он роду? Говорят, что его отца зовут Красс, но мы этому нисколько не верим: невозможно, чтобы столь благородный и столь блистательно доблестный юноша, как тот, кому принадлежала эта голова, был сыном такого трусливого и бездушного отца.
Римляне вгляделись в этот страшный трофей и узнали в нем голову Публия.
Никто никак не отозвался на эти слова, за исключением Красса, горестно вскрикнувшего и спрятавшего лицо за своим щитом.
В тот день римляне видели много ужасного, но ничто не надрывало им сердце так, как это зрелище.
Самые мужественные сердца затрепетали.
Самые закаленные души ослабели.
Так что среди всех этих проявлений малодушия несчастный отец первым вновь обрел мужество.
Он с решительным видом огляделся вокруг и, видя, что все сражены этой бедой еще сильнее, чем страхом, вскричал:
— Римляне, это горе касается меня одного! Удача и слава Рима зиждутся на вас; так поднимите же голову!.. Пока вы живы, Рим не поколеблен и не побежден; и, если у вас есть жалость к отцу, потерявшему сына, который успел прославиться своим мужеством, смените вашу жалость на гнев и обратите этот гнев против врага! Не дайте случившемуся сломить вас; те, кто стремится совершить великие дела, должны пройти через великие испытания. Ценой крови Лукулл одержал победу над Тиграном, а Сципион над Антиохом. Наши предки потеряли на Сицилии тысячу кораблей и лишились в Италии многих преторов и военачальников, но разве в итоге они не одерживали верх над всеми, кто сначала побеждал их?.. Поверьте, что не вследствие одной лишь благосклонности Фортуны, но благодаря непоколебимой стойкости и отваге, с какой они противостояли великим бедам, римляне достигли той степени могущества, какой они обладают сегодня… Вперед, солдаты! Кричите боевой клич! Докажем этим варварам, что мы по-прежнему римляне, повелители мира!
И он первым издал боевой клич.
Но ему вторило лишь слабое эхо — нестройное, разрозненное, вялое.
Парфяне, напротив, ответили на него единодушным криком — оглушительным, звучным, исполненным силы.
Вскоре они перешли к действиям.
Парфянская конница рассредоточилась по обе стороны римской армии, охватила ее с флангов и снова начала осыпать градом смертоносных стрел, уже так дорого обошедшихся римлянам, в то время как первая вражеская линия, вооруженная рогатинами, теснила их и скучивала на небольшом пространстве.
Но, по крайней мере, к этим воинам, вооруженным рогатиной, можно было приблизиться.
Некоторые римские солдаты, желая побыстрее покончить с агонией, бросались на них и умирали ужасной, но скорой смертью.
Широкие наконечники рогатин пробивали тело человека насквозь и проникали даже в тело лошади.
Случались и такие страшные удары, что пронзенными оказывались одновременно двое солдат.
Бой продолжался до самой ночи.
Римлян было около тридцати тысяч.
Чтобы перебить их, требовалось немалое время.
С наступлением темноты парфяне удалились, крича:
— Красс, Красс, мы даруем тебе эту ночь, чтобы ты оплакал своего сына, и, быть может, если ночь даст тебе добрый совет, завтра ты согласишься по собственной воле предстать перед Ородом, вместо того чтобы дожидаться, пока тебя приведут к нему силой.
После чего они разбили свои шатры бок о бок с палатками римлян, словно для того, чтобы стеречь своих пленников и лишить их всякой надежды на побег.
У парфян всю ночь звучала музыка и царил праздник.
Что же касается римлян, то ночь, которую они провели, была мрачной и безмолвной.
Никто не занимался погребением павших.
Никто не ухаживал за ранеными.
Раны их, как все понимали, были неисцелимы.
Никто не думал о других.
Каждый оплакивал лишь самого себя.
И в самом деле, избежать смерти представлялось невозможным и если они будут дожидаться рассвета и рокового конца, и если попытаются бежать ночью через бескрайние равнины.
К тому же, если они решатся бежать, что делать с ранеными?
Нести их с собой значило сделать бегство невозможным.
Оставить их значило сделать его тем более невозможным, ибо, когда они увидят, что их бросают, их крики и проклятья выдадут это бегство врагу.
Красс был виновником всех этих бед.
Тем не менее каждый хотел видеть его и слышать его: все надеялись, что высшая власть, которой следовало быть и высшим разумом, прольет какой-нибудь лучик надежды.
Но он, забившись в дальний угол своей палатки, улегшись ничком и накрыв голову, походил на статую Уныния!
По той причине, что в Республике выше его всегда ставили двух человек, Помпея и Цезаря, ему казалось, будто он совершенно обездолен.
И вот теперь он принес тысячи людей в жертву этому честолюбию, которое, вместо того чтобы сделать его первым среди сограждан по славе, сделало его первым по несчастью.
Два его легата, Октавий и Кассий, сделали все, что могли, чтобы вернуть Крассу присутствие духа, но, видя, что их старания напрасны, решили действовать без него.
Они собрали центурионов и командиров отрядов; было выслушано мнение каждого из них, и большинство высказалось за то, чтобы немедленно и без шума снять лагерь и отступить.
В конечном счете, если верно сориентироваться, оттуда было не более пяти часов ходу до Карр.
Одному из командиров конницы, по имени Эгнаций, имевшему под своим начальством триста всадников, было поручено разведать местность; он знал дорогу и отвечал за то, чтобы армия, если она последует за ним, не сбилась с верного пути.
Он и его люди вскочили на лошадей и покинули лагерь.
Но случилось то, что и предвидели: раненые заметили, что их покидают; они стали кричать, и их вопли тут же внесли сумятицу в ряды тех, кто был цел и невредим.
Те, кто поехал вперед, вообразили, услышав эти крики, будто парфяне вторглись в римский лагерь и теперь преследуют их.
Эгнаций и триста его людей пустили лошадей в галоп.
Около полуночи они прибыли к Каррам.
Но их страх был так велик, что городские стены не казались им достаточно надежным укрытием.
И потому они ограничились тем, что проскакали вдоль городских укреплений, крича часовым:
— Скажите Колонию, вашему командиру, что между Крассом и парфянами произошло большое сражение!
И, не сообщив никаких подробностей, они продолжили свой путь, достигли моста и оставили реку между собой и неприятелем.