И все вместе, прижавшись друг к другу, они начали подвижной и почти непроницаемой из-за щитов массой отступать к Синнакам.
Сурена с беспокойством заметил, что вокруг Красса остались фактически лишь солдаты тяжелой пехоты, со щитами, поскольку солдаты легкой пехоты, не имевшие этого защитного оружия, были большей частью перебиты; щиты же, хотя и не обезвреживая удары чудовищных стрел, ослабляли их силу.
Сплотившись таким образом, римляне являли собой подобие гигантской черепахи с железным панцирем, которая хоть и медленно, но все же двигалась, шаг за шагом приближаясь к гористой местности.
Сурена понимал, что, как только римляне углубятся в эту горную цепь, конница, его главная сила, сделается для него бесполезной; он видел, что боевой пыл его парфян ослабевает, и у него не было ни малейшего сомнения, что если с наступлением ночи римлянам удастся покинуть равнину, они будут спасены.
И тогда варвар снова прибегнул к хитрости, которая всегда приносила ему не меньший успех, чем сила.
Парфяне умышленно позволили сбежать нескольким пленникам, всячески притворяясь, что они преследуют их и стреляют по ним.
Но перед тем, действуя по приказу своего предводителя, парфяне говорили в присутствии этих пленников, что римляне ошибаются, полагая, что царь Ород намерен вести с ними войну на уничтожение; что напротив, ничто не было бы для него почетнее, чем дружба и союз с римлянами, если б только он мог поверить в эту дружбу и союз, и что если Красс и Кассий сдадутся, то с ними, разумеется, будут обращаться человечно.
В итоге пленники сбежали и, оторвавшись от преследования тех, кто гнался за ними и пускал в них стрелы, присоединились к своим товарищам, с которыми они поделились тем, что слышали.
Их велели привести к Крассу, и они повторили ему басню, придуманную Суреной.
Ну а тот, следя за ними взглядом, увидел, как они достигли расположения римлян, и, заметив волнение, начавшееся там с их прибытием, остановил наступление.
Затем, ослабив тетиву своего лука, он спокойным шагом, в сопровождении своих старших командиров двинулся в сторону Красса, протягивая к нему руку и приглашая его провести с ним встречу.
Солдаты, увидев эти свидетельства миролюбия, притихли и услышали голос вражеского военачальника, который говорил:
— Римляне, царь заставил вас испытать его мужество и мощь вопреки своей воле и потому, что вы пришли воевать с ним в самое сердце его державы; теперь же он желает доказать вам свое милосердие и доброту, отпустив вас всех целыми и невредимыми.
Поскольку эти слова были в полном согласии с тем, что рассказывали пленники, римляне восприняли их с огромной радостью.
Но Красс покачал головой, не желая доверять услышанному.
До сих пор любые переговоры с парфянами служили прикрытием какой-нибудь ловушки и какой-нибудь лжи, и он не видел ни одной причины, по которой они могли бы так невероятно и так неожиданно изменить свое поведение.
В итоге он стал совещаться со своими офицерами, высказываясь за то, чтобы отвергнуть это предложение, каким бы соблазнительным и приятным оно ни казалось, а главное, за то, чтобы, не теряя ни минуты, продолжить отступление в сторону гор, как вдруг громкие крики его солдат прервали это совещание.
Они тоже посовещались и решили, что их главнокомандующий должен пойти к Сурене, как Сурена пришел к нему, и принять те предложения, какие были ему сделаны.
Красс хотел воспротивиться их желанию, но это было уже не просто желание, это было проявление воли.
Зазвучали крики и брань, исторгавшиеся озлобленной толпой.
Красс предатель, Красс трус; он сдал их врагу, с которым сам не отваживается пойти поговорить, тогда как этот враг явился к нему безоружным.
Римский полководец настаивал, прося их подождать всего лишь один день и обещая им, что уже завтра они будут в безопасности в горах.
Но эти отчаявшиеся люди были на пределе сил и терпения; они не хотели ничего слышать.
Они лязгали оружием, чтобы заглушить его слова, переходили от брани к угрозам и кричали — те самые люди, которые незадолго перед тем заявляли, что враг доберется до их полководца лишь после того, как все они погибнут, — кричали, что если Красс не отправится к Сурене, они схватят его и отдадут неприятелю сами.
Луч надежды на спасение ослепил их и лишил разума.
В конце концов Красс сказал, что готов сделать то, чего требует от него армия; но, прежде чем двинуться в сторону парфян, он, обращаясь к своим офицерам, во всеуслышание произнес следующие слова:
— Октавий, Петроний и все вы, присутствующие здесь командиры! Вы свидетели насилия, которое надо мной учиняют; но, если вам удастся избежать этой опасности, забудьте, как обошлись со мной мои собственные солдаты, и скажите всем, что Красс погиб из-за вероломства своих врагов, а не из-за предательства своих соотечественников.
С этими словами Красс начал без всякого сопровождения спускаться с холма.
Однако Октавий и Петроний устыдились того, что их полководец подвергает себя опасности один, и последовали за ним.
Ликторы Красса, рассудив, что они обязаны не покидать своего повелителя, тоже догнали его и встали рядом с ним.
Однако Красс отослал их обратно.
— Если речь о том, чтобы вести переговоры, — сказал он, — с переговорами я справлюсь сам; если речь о том, чтобы умереть, со смертью я тоже справлюсь сам.
Он хотел отослать вместе с ними Октавия и Петрония, но те наотрез отказались покинуть его, равно как и еще пять или шесть преданных римлян, пожелавших разделить судьбу своего полководца, какой бы она ни была.
Втроем они двинулись в направлении поджидавшего их неприятельского отряда.
В нескольких шагах позади них шла их небольшая свита.
Первыми, кто вышел навстречу Крассу и кто обратился к нему с речью, были два грека-полукровки, как если бы со времен Синона во всяком предательстве должен был быть замешан грек.
Узнав Красса, они соскочили с коней, низко поклонились и обратились к нему по-гречески, предлагая послать вперед несколько человек, чтобы удостовериться, что Сурена вышел к нему без оружия.
— Если бы я дорожил своей жизнью, — ответил Красс на том же языке, — то не отдался бы в вашу власть.
Тем не менее он на минуту остановился и послал вперед себя двух братьев Росциев, чтобы те узнали, сколько людей будет на встрече и о чем будут переговоры.
Сурена начал с того, что задержал обоих братьев; затем он вместе со своими командирами быстро пересек расстояние, еще отделявшее его от Красса, и произнес:
— Как же так! Мы все верхом, а римский полководец идет пеший! Коня! Скорее коня!
— Не стоит, — ответил Красс. — Поскольку между нами теперь мир, обсудим его условия прямо здесь.
Но Сурена возразил ему.
— Вне всякого сомнения, — сказал он, — с этой минуты между нами мир; однако ничего еще не подписано, а вы, римляне, — добавил он со скверной улыбкой, — быстро забываете о всяком мирном договоре, если он не скреплен вашей печатью.
Затем он протянул Крассу руку.
Тот подал руку Сурене, приказав при этом тем, кто сопровождал его, привести ему коня.
— Зачем ты просишь своего коня? — сказал Сурена. — Неужели ты думаешь, что у нас недостает лошадей?… Смотри, вот конь, которого дарит тебе царь.
И он указал на коня, покрытого великолепной попоной и украшенного золотой уздой.
В тот же миг, прежде чем Красс попытался оказать сопротивление, конюшие подхватили его, усадили в седло и, встав рядом, начали подгонять лошадь ударами, чтобы ускорить ее шаг.
Было очевидно, что случилось предательство и что Красса решили похитить.
XLVI
Октавий первым догадался о предательстве и попытался воспрепятствовать ему.
Он кинул быстрый взгляд на парфян, окруживших Красса, тщетно пытаясь отыскать хотя бы одно лицо, внушавшее доверие.
Те, что улыбались — а Сурена, с его подведенными глазами, нарумяненными щеками и разделенными на прямой пробор, как у женщины, волосами, улыбался больше всех, — улыбались зловеще, как при удовлетворенной мести.
Октавий, продолжавший идти пешком, схватил лошадь Красса за поводья и остановил ее.
— Командующий не поедет дальше, — сказал он.
Но Сурена ударил лошадь Красса дугой своего лука; она встала на дыбы и начала рваться из рук Октавия.
Остальные римляне, сопровождавшие Красса, поняли знак, поданный Октавием; они оттеснили конюших и встали впереди лошади Красса, говоря:
— Мы сами будем сопровождать нашего командующего.
Тотчас же, при том что о возобновлении военных действий объявлено не было, началась суета, толкотня, свалка.
В этой свалке Октавий обнажил свой меч и, увидев, что один из конюших схватил лошадь Красса за узду и тянет ее к себе, бросился на него и пронзил его тело насквозь; тот упал.
В тот же миг, одновременно с конюшим, упал со своей лошади, которую он согласился принять от парфян, Петроний, не получивший, однако, никакого ранения, поскольку удар пришелся по его панцирю.
Октавий наклонился, чтобы помочь своему товарищу подняться, и, как только он наклонился, удар в спину убил его.
Петроний был убит прежде, чем смог встать на ноги.
В эту минуту Красс в свой черед упал с лошади.
Случайно это произошло или его ударили?
Этого никто не знает.
Но стоило ему оказаться на земле, как парфянин по имени Эксатр бросился к нему и отсек ему сначала голову, а потом руку — правую руку.
Впрочем, вся эта катастрофа, стремительная, словно молния, и напоминала молнию, сверкнувшую среди туч.
Оставшиеся на холме солдаты были слишком далеко, чтобы видеть подробности случившегося, а часть тех, кто сопровождал Красса, были убиты вместе с ним, Октавием и Петронием.
Остальные, то есть всего лишь три или четыре человека, воспользовались начавшейся сумятицей и бросились обратно к горе, даже и не думая оглядываться.
Сурена оставил тело Красса лежать на земле, с любопытством осмотрел его голову и руку, на которой был его перстень, и передал их одному из своих воевод по имени Силлак.