ей полагалось устраивать в честь наместника.
Каждый день он приглашал к своему столу самых образованных киликийцев и оплачивал эти официальные обеды из того жалованья, которое ему назначила Республика.
В его доме не было привратника: любого, кто хотел видеть его и приходил к нему, впускали, даже не спрашивая имени.
Никто никогда не заставал его в постели, хотя визиты к нему начинались с раннего утра. Он поднимался на заре.
За все время исполнения должности проконсула он ни единого человека не велел высечь розгами; ни разу, в минуту гнева, не разорвал платья того, кто этот гнев вызвал; никогда не бранился; никогда не добавлял унизительных наказаний к штрафам, которые налагал.
Более того, обнаружив, что общественные средства были расхищены взяточниками, он заставил этих людей явиться к нему и вернуть награбленное, но при этом даже не назвал имен расхитителей, восполнивших самые крупные недостачи, ибо не желал подвергать ненависти их сограждан тех, кто, вероятно, не считал себя настолько виноватым, каким был в действительности, поскольку делал то, что делали все остальные.
Разбойники устроили себе логово на склонах Амана и обкрадывали, грабили и убивали путешественников.
Он объявил им беспощадную войну и разогнал их, после чего получил от своих солдат титул императора.
Вы ведь не знали, не правда ли, дорогие читатели, что Цицерон получил этот почетный титул победоносного военачальника?
Тем не менее Плутарх этот факт удостоверяет.
Правда, Цицерон, будучи по-настоящему умным человеком, понимал, что его звание оратора может бросить тень на его титул императора, и не злоупотреблял лавровым венком.
Однако время от времени его бахвальство прорывалось наружу.
«Мой дорогой собрат, — писал ему оратор Целий, — пришли мне пантер для устройства игр».[98]
«Это невозможно, — отвечал ему Цицерон, — в Киликии больше нет пантер: все они бежали в Карию, вознегодовав, что лишь с ними по-прежнему ведут войну, в то время как кругом царит всеобщий мир».[99]
Вскоре, покинув свою провинцию, где среди всеобщего мира ему больше нечем было заняться, он на пути домой сделал остановку на Родосе, проведя там некоторое время среди своих старых друзей и старинных знакомых, и, наконец, прибыл в Рим, застав его в лихорадочном возбуждении и накале, в том состоянии, в каком пребывают города накануне междоусобной войны.
По его прибытии сенат хотел присудить ему триумф, но мы помним, насколько высоко Цицерон ценил хорошие отношения со всеми на свете.
Он ответил сенату, что для него было бы куда большим удовольствием следовать за триумфальной колесницей Цезаря, если бы было достигнуто его примирение с Помпеем, нежели получить триумф самому.
Что же касается Помпея, то он замечал, как возвеличивается Цезарь, но, казалось, его не страшили гигантские размеры, которые тот приобретал.
Он видел в своем сопернике лишь мятежного римского трибуна, сообщника Катилины, подстрекателя Клодия.
Он не видел в нем Цезаря.
Кроме того, облеченный безраздельной властью, он, как это нередко случается со всемогущими людьми, стал навлекать на себя справедливые упреки за многочисленные злоупотребления.
Он издал законы против тех, кто покупает голоса избирателей или обманом добивается судебных решений в свою пользу.
Это были справедливые законы, обрекавшие виновных на заслуженное наказание.
Тем временем против Сципиона, его тестя, было выдвинуто обвинение.
Помпей пригласил к себе триста шестьдесят судей и обратился к ним с просьбой быть благосклонными к обвиняемому.
В итоге обвинитель, увидев, что Сципион возвращается домой в сопровождении трехсот шестидесяти судей, отказался от своего обвинения.
Помпей законом запретил восхвалять обвиняемых в ходе судебного процесса.
Но, когда против Планка, его друга, было выдвинуто обвинение, он сам явился в суд, чтобы восхвалять его.
Катон был в числе судей.
Всеобщая продажность не затронула этого человека: он обеими ладонями заткнул себе уши.
— Что ты делаешь? — спросили у него коллеги.
— Не подобает мне, — ответил Катон, — слушать, как вопреки положениям законов восхваляют обвиняемого, особенно если восхваляет его тот, кто эти законы издал.
Вследствие этого Планк дал Катону отвод.
Но, хотя Катон был удален из числа судей, Планку, тем не менее, вынесли обвинительный приговор.
Этот приговор привел Помпея в столь дурное расположение духа, что, когда спустя несколько дней Гипсей, притязавший на консульскую должность и подвергшийся обвинению, подобно Планку и Сципиону, подкараулил Помпея, выходившего из бани и отправлявшегося ужинать, и бросился ему в ноги, тот недовольным тоном произнес:
— Оставь меня в покое, ибо ты все равно ничего не добьешься своими просьбами, кроме того, что мой ужин остынет.
Между тем, во время своего путешествия в Неаполь, Помпей тяжело заболел; однако он поправился, и, по совету грека Праксагора, неаполитанцы совершили в честь этого выздоровления благодарственные жертвоприношения.
Этому примеру последовали соседние с Неаполем города, и, в конце концов, это рвение так распространилось по всей Италии, что не было ни одного города, большого или малого, который не справлял бы в течение нескольких дней этих празднеств выздоровления.
Ну а когда Помпей вернулся в Рим, население встречало его торжественным шествием, люди украшали себя цветочными венками и устраивали в его честь общие пиршества, и шагать ему приходилось исключительно по грудам цветов и лавровых ветвей.
В итоге, по возвращении в Рим, опьяненный своим триумфальным возвращением, Помпей с презрением отвернулся от грозы, собиравшейся на Западе.
Он стал еще меньше сомневаться в своем будущем, после того как ему продлили полномочия еще на четыре года и разрешили ежегодно брать из государственной казны по тысяче талантов на жалованье войскам, а также их содержание.
Но и Цезарь, со своей стороны, полагал, что будущее за ним, и считал, что коль скоро Помпею оказывают столько почестей, то и ему не смогут в них отказать.
Друзья ходатайствовали за него в его отсутствие.
Они требовали, чтобы в награду за сражения, которые он дал, и за расширение державы, пределы которой он раздвинул на западе до Великого внешнего моря, а на севере — до Великобритании и Рейна, ему во второй раз предоставили должность консула и продлили срок его командования, чтобы никакой преемник не отнял у него славу и плоды стольких трудов и чтобы он, единолично правя землями, покоренными им, мог спокойно наслаждаться почестями, право на которые дали ему его подвиги.
Эти требования стали причиной жарких споров.
Помпей, казалось, был удивлен второй частью требований друзей Цезаря.
— У меня есть письма от моего дорогого Цезаря, — сказал он, — в которых он просит меня назначить ему преемника, дабы освободить его от тягот этой войны. Что же касается должности консула, — прибавил он, — то, мне кажется, будет справедливо позволить ему домогаться ее, хотя он и отсутствует.
Но Катон был тут как тут, Катон — великий возражатель, великий уравнитель и, скажем прямо, великий завистник.
Катон изо всех сил воспротивился этому предложению и потребовал, чтобы Цезарь, сложив оружие и тем самым поставив себя в положение простого частного лица, лично явился ходатайствовать перед своими согражданами о награде за свою службу.
Помпей никак на это не возразил; ему было все равно.
В сущности, Катон говорил Цезарю: «Приди без оружия и сдайся Помпею, то есть твоему самому смертельному врагу».
В итоге, основываясь на мнении Катона, подкрепленном молчанием Помпея, сенат отказал Цезарю в продлении его полномочий.
Один из офицеров, посланных Цезарем в Рим, стоял у дверей сената и услышал это решение.
— Ну что ж! — сказал он, ударив по рукояти меча. — Вот что продлит их ему!
LI
Тем временем Цезарь делал свои приготовления.
«Подобно атлету, — говорит Плутарх, — он умащался маслом перед боем».[100]
Его способ умащаться маслом состоял в том, чтобы умащать золотом других.
Он переслал в Рим огромные суммы.
Он наградил деньгами и отправил в отпуск более двадцати тысяч своих солдат.
Наконец, он отослал Помпею два легиона, которые тот потребовал у него под предлогом войны с парфянами, и дал каждому солдату по сто пятьдесят драхм.
Затем он привлек на свою сторону народного трибуна Куриона, оплатив его огромные долги (четырнадцать или пятнадцать миллионов), и таким образом Марк Антоний, выступавший поручителем Куриона, освободился от долгов своего друга.
Но Цезарю этого было недостаточно.
Он послал узнать у Марка Антония, не нуждается ли тот в его услугах.
Марк Антоний ответил, что он несколько стеснен в средствах и охотно взял бы взаймы несколько миллионов.
Цезарь послал ему восемь миллионов.
Здесь мы впервые произносим имя человека, которому предстоит сыграть огромную роль в дальнейших событиях и сильнейшим образом повлиять на их ход.
Сделаем, по нашему обыкновению, короткую остановку в связи с очередным громким именем, и расскажем, что представлял собой Марк Антоний.
Точная дата его рождения неизвестна.
Одни говорят, что он родился в 83 году до Рождества Христова, другие утверждают, что это произошло в 85 году.
Возьмем среднее.
Итак, в то время, к которому мы подошли, то есть в 52 году до Рождества Христова, Антонию было от тридцати до тридцати двух лет.
Расскажем, кем он был в этом возрасте и что успел сделать.
Дедом Марка Антония был оратор Антоний, вставший на сторону Суллы и по этой причине убитый Марием, а отцом — Антоний, который, начав завоевание острова Крит, разделил прозвание Критский с Квинтом Метеллом, завершившим его.