Сенат постановил, что Цезарь не может домогаться должности консула, не явившись в Рим.
Тогда Курион от имени Цезаря выдвинул новое предложение.
Он заявил, что Цезарь готов явиться в Рим один, без армии, но при условии, что Помпей распустит свои войска и останется в Риме тоже один, без армии.
Если же Помпей сохранит свои войска, то он, Цезарь, требует разрешения явиться в Рим со своей армией.
Однако Курион настаивал на роспуске войск Помпея, говоря, что Цезарь, не считая себя значительнее последнего из граждан, полагает, что для Республики было бы лучше, чтобы он и Помпей встретились лицом к лицу как два частных лица, нежели как два командующих армиями.
Они подождут, таким образом, каждый со своей стороны, почестей, которые их сограждане сочтут нужным присудить им.
Куриону ответил консул Марцелл и, отвечая ему, назвал Цезаря разбойником.
Он добавил, что если Цезарь не пожелает сложить оружие, то его следует объявить врагом отечества.
Но Куриона поддержали Антоний, Павел, второй консул, и Пизон.
И тогда Курион потребовал, чтобы сенат провел наглядное голосование.
Иначе говоря, все сенаторы, желавшие, чтобы лишь Цезарь сложил оружие, а Помпей сохранил командование своей армией, должны были перейти в один и тот же конец зала.
Это вполне напоминало наше голосование вставанием с места.
Бо́льшая часть сенаторов, почти даже все, перешли в конец зала, указанный Курионом.
Тогда Курион потребовал проголосовать по встречному предложению: то есть, чтобы те, кто полагает, что Помпей и Цезарь должны оба сложить оружие и ни одному из них не следует сохранять за собой армию, перешли в другой конец.
Лишь двадцать два сенатора остались верны Помпею.
Пока проходили эти голосования, Антоний спустился на Форум, рассказал народу, что происходит в сенате, и подогрел его восторженное отношение к Цезарю.
В итоге, когда Курион вышел из курии, чтобы сообщить о победе, которую он только что одержал, добившись обоюдного разоружения, у дверей его ждал триумф.
Его осыпали венками, словно атлета-победителя, и с громкими криками проводили до самого дома.
Теперь настал черед действовать Антонию.
Он воспользовался этим моментом всеобщей восторженности в отношении Цезаря и провел в народном собрании решения о том, чтобы набранное к этому времени войско было отправлено в Сирию для поддержки армии Бибула, втянутого в войну против парфян, а в распоряжение Помпея новобранцы не поступали.
Когда два этих решения были приняты, Антоний поднялся в сенат и попросил позволения зачитать сенаторам письмо, полученное им от Цезаря.
Однако сенат, побуждаемый Марцеллом, уже переменил свое мнение.
Марцелл воспротивился тому, чтобы Антоний оглашал письмо Цезаря.
Тем не менее Антоний его огласил, но в таком шуме, что его никто не услышал.
Тогда он вновь спустился на Форум и зачитал это письмо народу.
Тем временем Сципион, тесть Помпея, добился сенатского постановления о том, что, если в назначенный день Цезарь не сложит оружия, он будет объявлен врагом отечества и поступать с ним станут как с таковым.
Лентулу этого показалось недостаточно, и он вскричал:
— Против такого разбойника, как Цезарь, нужно действовать не постановлениями, а оружием!
А затем, пуская в ход метафору, воскликнул:
— Я уже вижу, как десять легионов спускаются с Альп и приближаются к Риму. Граждане, облачимся в траур!
И сенат постановил, чтобы Рим облачился в траур.
Славный сенат!
И Рим облачился в траур.
Бедный Рим!
LIII
Тем временем прибыли очередные письма от Цезаря.
Он выдвигал новые предложения — ибо, следует отдать Цезарю справедливость, в этом споре между ним и Помпеем он действовал чрезвычайно сдержанно.
Он предлагал отказаться от всех своих требований, при условии, что ему оставят управление Цизальпинской Галлией и Иллирией, вместе с двумя легионами, до тех пор, пока он не получит второго консулата.
Помпей отказался оставить ему легионы.
Эти легионы насчитывали почти двадцать тысяч человек.
Между тем Цицерон вернулся из Киликии.
Прежде всего он желал мира.
Он просил Помпея не быть столь жестким по отношению к Цезарю, поскольку излишняя жесткость могла довести его до крайности.
Однако Помпей ответил, что его желание как раз и состоит в том, чтобы довести Цезаря до крайности, ибо в таком случае с ним быстрее будет покончено.
В качестве возражения Цицерон напомнил ему о решениях, принятых народным собранием, о войске, отправленном в Сирию, и о запрете гражданам поступать на военную службу к Помпею.
— С кем вы будете воевать против Цезаря? — спросил он.
— Ну и что? — ответил Помпей. — Стоит мне топнуть ногой о землю, и из нее выйдут солдаты!
В конце концов Цицерон склонил Помпея согласиться на требования друзей Цезаря, который пошел на новые уступки.
Вместо того чтобы сохранить за собой два легиона, Цезарь готов был довольствоваться шестью тысячами солдат.
— Быстро предложите это сенату, — сказал Цицерон, обращаясь к Антонию. — Помпей согласен.
Антоний помчался в сенат и внес это предложение.
Однако консул Лентул наотрез отказался от него и выгнал Антония и Куриона из сената.
Антоний вышел из курии, осыпая сенаторов проклятиями; затем, решив, что для Цезаря настал момент поставить на кон все, он вернулся к себе домой, переоделся в рабское платье, убедил Куриона и Квинта Кассия сделать то же самое, и, сев все вместе в наемную повозку, они выехали из Рима, чтобы присоединиться к Цезарю и доложить ему о том, что произошло.
В тот момент, когда трибуны прибыли к Цезарю, он находился в Равенне, где при нем был лишь тринадцатый легион.
Он не ожидал подобной удачи.
На его стороне уже была сила, почти было право; теперь Курион, Антоний и Квинт Кассий принесли ему законность.
Еще издали, едва заметив солдат, Антоний стал кричать:
— Солдаты! Мы народные трибуны, изгнанные из Рима. В Риме нет больше порядка; трибуны не имеют больше свободы говорить; нас изгнали, потому что мы стоим за справедливость, и вот мы здесь.
Поспешно явился Цезарь.
Он не мог поверить в подобное счастье.
С распростертыми объятиями встретив Куриона, Антония и Кассия, он в ту же минуту поручил им командование войсками.
Он ждал лишь такого случая, чтобы отомстить за оскорбления и неблагодарность, которыми его потчевали вот уже полгода.
Прибавьте ко всему сказанному то обстоятельство, что Марцелл и Лентул отняли права гражданства у жителей Нового Кома — колонии, незадолго перед тем основанной Цезарем в Галлии.
Более того, Марцелл, будучи консулом, приказал высечь розгами одного из членов тамошнего совета, и, когда тот потребовал, чтобы ему хотя бы объяснили причину подобного оскорбления, Марцелл ответил, что иных объяснений, кроме того, что такова его воля, он давать не желает и что те, кто недоволен им и Римом, могут идти жаловаться Цезарю.
Чаша переполнилась.
Это напоминает положение Бонапарта в Египте, которого ежедневно оскорбляла Директория.
Сходство полное, не исключая даже Помпея.
Французского Помпея звали Моро.
Речь шла лишь о том, чтобы не терять ни минуты.
У Цезаря было с собой только пять тысяч пехотинцев и триста конников.
Но он рассчитывал на тех солдат, которых должны были послать против него и которые прежде служили под его начальством; он рассчитывал на всех своих ветеранов, которым он дал отпуск, отправив их в Рим голосовать там, и на те два легиона, которые он вернул Помпею и в которых каждый солдат, уходя, получил от него по сто пятьдесят драхм; но еще больше, чем на все это, он рассчитывал на свою удачу.
Решено было начать с захвата Аримина, значительного города в Цизальпинской Галлии; однако при этом надлежало избегать, насколько возможно, шума и кровопролития; следовательно, нужно было захватить город внезапно.
Поэтому Цезарь приказывает своим командирам и солдатам взять лишь мечи; затем он поручает командование армией Гортензию, проводит день на виду у всех, наблюдая за сражением гладиаторов, а незадолго до наступления ночи принимает ванну; после ванны он входит в обеденный зал и остается там некоторое время со своими сотрапезниками, приглашенными на ужин; примерно через час он встает из-за стола, призывает гостей вволю угощаться, обещает им скоро вернуться, выходит наружу, садится в наемную повозку и отправляется в путь, но не по той дороге, которой ему следовало держаться; его факелы гаснут, он сбивается с пути, блуждает всю ночь, находит проводника лишь к рассвету, добирается, наконец, до своих солдат и командиров, которым была назначена встреча в условленном месте, поворачивает в сторону Аримина и оказывается перед Рубиконом — маленькой речкой, тонкой струйкой воды, знаменитой сегодня наравне с самыми великими реками и отделявшей в те времена Цизальпинскую Галлию от собственно Италии.
Мануцио утверждает, что видел там такую надпись:
«Да не перейдет через эту реку Рубикон никто со знаменами, оружием и солдатами».
И в самом деле, Цезарь, император на одном из ее берегов, на другом берегу станет всего лишь мятежником.
И потому он остановился, оцепенев от множества одолевавших его тревожных мыслей.
Застыв на одном месте, он долго перебирал разные решения, приходившие ему на ум, взвешивая на весах своего опыта и своей рассудительности последствия того или другого выбора, а затем позвал своих друзей, и среди прочих Азиния Поллиона, и изобразил им все бедствия, какие последуют за переходом через эту реку; тем самым он открыто, словно человек, имеющий право заранее требовать от себя отчета в своих решениях, спрашивал у грядущих поколений, какой приговор они вынесут ему.
Играл Цезарь или был искренен?
Некое чудо, несомненно, им самим и подготовленное, положило конец его сомнениям.
В ту минуту, когда, закончив разговор со своими друзьями, он обратился к солдатам, говоря им: «Соратники, есть еще время, мы можем повернуть назад; но если мы перейдем эту реку, то остальное будет решать оружие!», — в ту минуту, повторяем, на берегу реки внезапно показался необычайного роста человек, играющий на флейте.