Изумленные солдаты приблизились к великану.
В числе этих солдат был трубач.
Таинственный человек тотчас бросает свою флейту, хватает трубу, подносит ее к губам, бросается в реку, трубя во всю мочь, и выходит на другой берег.
— Вперед! — произносит Цезарь. — Туда, куда призывает нас глас богов и людская несправедливость. Alea iacta est! (Дословно: «Жребий брошен!»)
Плутарх заставляет его произносить эту фразу по-гречески:
— Άνερρίφθω κύβος! (Дословно: «Да будет брошен жребий!»)
И, наконец, согласно Аппиану, Цезарь сказал:
— Настал час либо остаться по эту сторону Рубикона, на горе мне, либо перейти его, на горе всем.
Сам Цезарь нигде не говорит ни слова из всего этого и даже не упоминает Рубикон.
Но как бы то ни было, независимо от того, в какой форме были произнесены эти слова, вошедшие в поговорку, и были ли они произнесены вообще, неоспоримым фактом является то, что удостоверяет Тит Ливий:
«Цезарь выступил против всего мира, имея пять тысяч пехотинцев и триста конников».[102]
LIV
На другой день, еще до рассвета, Цезарь завладел Аримином, то есть Римини.
Новость эта взлетела с берегов Рубикона, словно на орлиных крыльях, и тяжело обрушилась не только на Рим, но и на всю Италию.
Цезарь, перешедший Рубикон и двигавшийся на Рим, — это была гражданская война.
А что такое гражданская война в представлении римлян?
Это скорбь в каждой семье; смерть, входящая в каждый дом; кровь, льющаяся по всем улицам.
Это Марий, это Сулла.
Кто мог предугадать непредугадываемое? По-видимому, я придумал слово, которое мне понадобилось, но, право, ничего не поделаешь: кто мог предугадать милосердного победителя?
Это было незнакомо, неслыханно, невиданно.
Прошлые войны заставляли видеть ужасающую перспективу этой войны.
Однако на сей раз все было не так, как в прошлые войны, когда страх заставлял людей прятаться по домам.
Нет, теперь ужас гнал людей вон из домов.
По всей Италии можно было видеть, как бегут потерявшие голову мужчины и женщины.
Казалось, сами города срывались со своего основания, чтобы обратиться в бегство и перенестись с одного места на другое.
Все устремились к Риму; Рим оказался буквально затоплен потоком людей, в поисках убежища ринувшихся туда со всех окрестностей, и каждый врывался туда в таком неистовом волнении, что эта уличная буря, бушевавшая на людском море, которое захлестнуло перекрестки и площади, все нарастала, и никакие доводы, никакая власть уже не могли сдержать ее.
И все они, мужчины и женщины, все более перепуганные, прибегали с криком:
— Цезарь идет!
И все уста повторяли:
— Цезарь! Цезарь! Цезарь!
Ради чего устремились в Рим все эти люди, все эти города, все эти племена?
Они искали защиты у Помпея.
Помпей был единственным, кто мог противостоять Цезарю.
Какую память сохранили люди о Цезаре?
Память о расточительном и мятежном трибуне, предлагавшем и приводившем в исполнение земельные законы.
Кем был для них Помпей?
Воплощением порядка, собственности, добрых нравов. Но Помпей пребывал в состоянии растерянности.
Поскольку нужно было свалить на кого-то вину, сенат свалил ее на Помпея.
— Это он, — говорил Катон, — возвеличил Цезаря во вред себе самому и во вред Республике.
— Почему, — говорил Цицерон, — почему Помпей отверг столь разумные предложения, которые делал ему Цезарь?
Фавоний остановил его на Форуме.
— Где же твои солдаты, Помпей? — спросил он.
— У меня их нет, — обреченно ответил тот.
— Ну, так топни ногой; ведь ты говорил, что стоит тебе топнуть ногой о землю, и из нее выйдут целые легионы.
И все же у Помпея было, по меньшей мере, в четыре раза больше солдат, чем у Цезаря.
Но кто мог представить себе, что у Цезаря всего лишь пять тысяч человек?
Ходили самые странные слухи о численности войск Цезаря и о скорости его передвижения.
И потом, Помпей чувствовал, что народ весь целиком переходит к Цезарю.
Казалось, сама земля уходила у него из-под ног.
Ибо народ есть почва, на которой возведена всякая власть, а революции — подземные толчки и встряска этой почвы.
Видя, что Помпей пребывает в растерянности, сенат бросил клич: «Спасайся кто может!»
Он издал закон, объявлявший изменником всякого, кто не побежит вместе с ним.
Катон поклялся, что не станет брить бороду, стричь волосы и возлагать на голову венок до тех пор, пока Цезарь не будет наказан, а Республика не окажется вне опасности.
Он совершил еще один поступок, который потом дорого ему обойдется.
Чтобы обеспечить уход за своими малолетними детьми, он снова взял в жены Марцию, «которая, — говорит Плутарх, — осталась вдовой и обладала весьма значительным состоянием, ибо Гортензий умер, перед смертью назначив ее своей наследницей. И за это, — добавляет греческий биограф, — яростно бранит его Цезарь, обвиняя Катона в неуемном корыстолюбии: брак, дескать, был для него доходным промыслом. Зачем, спрашивается, надо было уступать жену другому, если она нужна тебе самому, а если не нужна, зачем было брать ее назад? Не хотел ли он с самого начала поймать Гортензию на эту приманку, ссудив ему Марцию молодой, чтобы получить назад богатой?»[103]
Решительно, не было никакой выгоды в том, чтобы быть врагом этого дьявола Цезаря.
Если вы Помпей, он вас разобьет.
Если вы Катон, он вас высмеет.
Консулы, в свой черед, покинули Рим, даже не совершив — так они торопились бежать — жертвоприношений, которые полагалось совершать, перед тем как покинуть город.
Сенаторы последовали за ними или даже опередили их, захватывая с собой самое ценное, что попадалось под руку.
Цицерон поступил так же, как и все остальные.
Он взял с собой сына, оставив жену и дочь.
— Если начнут грабить, — крикнул он им на прощанье, — отдайте себя под покровительство Долабеллы!
Позже он писал им:
Я полагаю, что вам, мои души, следует еще и еще тщательно подумать, что вам делать: в Риме ли вам быть или со мной в каком-либо безопасном месте. Это следует решать не только мне, но и вам.
Мне приходит на ум следующее: в Риме вы можете быть в безопасности благодаря Долабелле, и это может помочь нам, если начнется какое-нибудь насилие или какой-нибудь грабеж.
Но, с другой стороны, меня волнует, когда я вижу, что все честные граждане уехали из Рима и их женщины с ними. А в этом краю, где я нахожусь, — и преданные нам города, и наши имения, так что вы сможете и подолгу быть со мной, и, когда уедете, с удобством жить в наших усадьбах.
Мне до сего времени еще не совсем ясно, что из двух лучше. Узнайте сами, как поступают другие женщины вашего положения; как бы не вышло, что вам нельзя будет выехать, когда вы захотите. Пожалуйста, тщательно еще и еще раз обсудите это между собой и с друзьями. Скажите Филотиму, чтобы в доме были средства для обороны и охрана; изберите, пожалуйста, надежных письмоносцев, чтобы я каждый день получал от вас вести. Но больше всего берегите свое здоровье, если дорожите моим».[104]
Как видите, Помпей бежит; консулы бегут; сенат бежит.
Катон бежит, Цицерон бежит, бегут все!
Паника делается всеобщей.
«Но самым ужасным зрелищем, — говорит Плутарх, — был вид самого покинутого города, который в этой страшной буре был подобен кораблю без кормчего, брошенному на произвол слепого случая и носящемуся по волнам этого моря страха и ужаса».[105]
Даже Лабиен, легат Цезаря, человек, ради которого Цезарь рисковал жизнью, покинул армию Цезаря и бросился бежать вместе с другими римлянами, вдогонку за Катоном, вдогонку за Цицероном, вдогонку за Помпеем.
Тот, кто с высоты птичьего полета увидел бы тогда дороги Италии, мог бы подумать, что все это объятое страхом население бежит от чумы.
Один-единственный факт способен дать представление об ужасе, царившем в Риме.
Консул Лентул, отправившийся в храм Сатурна, чтобы забрать деньги из находившейся там потайной сокровищницы, внезапно, в тот самый момент, когда он уже открывал дверь, услышал доносившиеся с улицы крики, что появились разведчики Цезаря.
Он так поторопился сбежать, что забыл запереть дверь, которую только что открыл.
И потому, когда Цезаря обвинили в том, что он взломал двери храма Сатурна, чтобы взять оттуда три тысячи фунтов золота, которые он действительно оттуда взял, Цезарь сказал:
— Клянусь Юпитером, мне не было нужды их взламывать: консул Лентул так боялся меня, что оставил их открытыми.
LV
Однако Цезарь нисколько не нуждался в том, чтобы служить подобным пугалом для Италии.
Образ разбойника, дурная слава поджигателя и грабителя решительно были ему не к лицу.
Ему нужно было привлечь на свою сторону порядочных людей, и он мог добиться этой цели лишь благодаря милосердию.
Он начал с того, что отослал вслед Лабиену его деньги и пожитки.
Затем, когда брошенный против него отряд, вместо того чтобы сражаться с ним, не только присоединился к нему, но и выдал ему своего командира, Луция Пупия, он отпустил Луция Пупия, не причинив ему никакого вреда.
Наконец, зная, какой сильный страх заставлял опрометью мчаться Цицерона, он послал письмо Гаю Оппию и Луцию Корнелию Бальбу, поручив им написать Цицерону:
«Цезарь шлет Оппию и Корнелию привет.
Клянусь, меня радует, что вы в своем письме отмечаете, сколь сильно вы одобряете то, что совершено под Корфинием. Вашему совету я последую охотно и тем охотнее, что и сам решил поступать так, чтобы проявлять возможно большую мягкость и прилагать старания к примирению с Помпеем. Попытаемся, не удастся ли таким образом восстановить всеобщее расположение и воспользоваться длительной победой, раз остальные, кроме одного Луция Суллы, которому я не намерен подражать, жестокостью не смогли избегнуть ненависти и удержать победу на более долгий срок. Пусть это будет новый способ побеждать — укрепляться состраданием и великодушием. Насчет того, до какой степени это возможно, мне кое-что приходит на ум, и многое можно придумать. Прошу вас подумать об этом.