Я захватил Гнея Магия, префекта Помпея; разумеется, я последовал своему правилу и немедленно велел его отпустить. В мои руки попало уже два начальника мастеровых Помпея, и они отпущены мной. Если они захотят быть благодарными, они должны будут советовать Помпею, чтобы он предпочел быть другом мне, а не тем, кто всегда и ему и мне были злейшими врагами, чьи козни и привели к тому, что государство пришло в такое состояние».[106]
Но что же такого сделал Цезарь в Корфинии, заслужив этим одобрение Оппия и Бальба?
Цезарь осадил город Корфиний.
Как это уже случалось прежде и как это должно было случиться еще не раз, жители сдали Цезарю город.
Но, сдав ему город, они сдали ему и сторонников Помпея: Лентула, но не того Лентула, который спасался так поспешно, что забыл запереть двери сокровищницы, а Лентула Спинтера, друга Цицерона (вскоре Цицерон будет говорить о нем в письме к Цезарю); Домиция Агенобарба, прапрадеда Нерона, Вибуллия Руфа, Квинтилия Вара, Луция Рубрия и многих других.
Все эти люди приготовились к смерти.
Они были настолько уверены, что им не избежать ее, что Домиций попросил дать ему яд и принял его. К счастью, тот, к кому он обратился с этой просьбой, дал ему, в расчете на великодушие Цезаря, безвредное питье.
Не будем забывать об этом Домиции. Хоть и помилованный, он останется одним из злейших врагов Цезаря.
Полагая, что Цезарь будет верен обычаям междоусобной войны, они не надеялись спастись. Марий и Сулла предали смерти немало тех, кто определенно заслуживал смерти меньше, чем они.
И что сделал Цезарь?
Произнес короткую речь, в которой он упрекнул нескольких своих друзей за то, что они повернули оружие против него, а затем, защитив их от оскорблений со стороны солдат, отпустил целыми и невредимыми.
Более того, он приказал вернуть Домицию шесть миллионов сестерциев, отданных им на хранение членам городского совета, хотя прекрасно знал, что деньги эти не принадлежат Домицию, а взяты из государственной казны и что их дали ему для выплаты жалованья солдатам, которые должны были выступить против него, Цезаря.
Вот что он сделал в Корфинии, и вот за что его хвалили Оппий и Бальб, которым он поручил вернуть к нему Цицерона.
И в самом деле, Бальб пишет Цицерону, пересылает ему письмо Цезаря, ободряет его, и Цицерон восклицает, что он знает Цезаря, что Цезарь это сама доброта и что он никогда не считал его способным на кровопролитие.
И тогда Цезарь сам пишет Цицерону:
«Император Цезарь шлет привет императору Цицерону!
Ты правильно предрекаешь насчет меня (ведь ты меня хорошо знаешь), что я ни от чего так не далек, как от жестокости. И я не только получаю большое наслаждение именно от этого, но и ликую от радости, что ты одобряешь мое поведение, при этом меня не волнует, что те, которые мной отпущены, говорят, уехали, чтобы снова пойти на меня войной. Ведь я хочу лишь того, чтобы я был верен себе, а те — себе.
Пожалуйста, будь при мне близ Рима, чтобы я во всем пользовался твоими советами и средствами, как я привык. Знай, что приятнее твоего Долабеллы для меня нет никого; даже за это я буду очень благодарен ему; ведь поступить иначе он не сможет — столь велика его доброта, таковы чувства, таково расположение ко мне».[107]
Существовало множество предубеждений против Цезаря.
Партия, против которой он выступал, именовала себя партией порядочных людей.
Цезарь решил быть порядочнее этих порядочных людей.
Аристократия, с которой он сражался, следовала старому закону, закону Эвменид, как говорил Эсхил, закону мести.
Он же провозгласил новый закон, закон Минервы, закон человечности.
Было ли это природным свойством его души, «которой, — говорит Светоний, — ненависть была незнакома и которая если мстила, то мстила очень мягко»?
Было ли это расчетом?
Расчетом, в любом случае, возвышенным, расчетом человека, сознававшего, что после резни, устроенной Суллой, и бойни, устроенной Марием, победу можно было одержать, удивив всех своим милосердием.
Мы рассказывали, как обращались в бегство отдельные люди и даже целые города.
Однако лишь у жителей отдаленных городов было достаточно времени для того, чтобы бежать.
Цезарь двигался так стремительно, что в ближайшие города он вступал сразу же после того, как туда долетала весть о его появлении.
Так что у этих людей не было никакой возможности бежать.
Им приходилось оставаться на месте, пребывая в ожидании грабежей, пожаров, смерти.
Однако Цезарь проходил через город, не грабя, не поджигая, не убивая.
Это было так ново, что люди, которым он не причинял вреда, оставались в полном изумлении.
Да ведь это тот самый племянник Мария, тот самый сообщник Катилины, тот самый подстрекатель Клодия!
Никаких грабежей! Никаких пожаров! Никаких казней!
Тогда как Помпей, представляющий, напротив, порядок, мораль и закон, объявляет своим врагом любого, кто не встал под его знамена, и не обещает ничего, кроме проскрипций, розг и виселиц.
Об этом сообщают вовсе не его враги; иначе я первый сказал бы вам: «Не верьте в то зло, какое вменяют в вину побежденному, особенно в междоусобных войнах».
Нет, это говорит Цицерон.
Впрочем, взгляните сами.
Вот образчик того, что он рассказывает нам в своем письме Аттику о замыслах Помпея:
«Ведь наш Гней в удивительной степени проникся желанием подражать царствованию Суллы. Знаю, что говорю тебе. Никогда не делал он ничего более явно.
"Так с этим ты хочешь быть вместе?" — скажешь ты.
Благодеяние, верь мне, удерживает меня, не дело…
"Следовательно, дело не честно?"
Напротив, честнейшее, но его будут вести, запомни, сквернейшим образом. Первое решение — это удушить Рим и Италию голодом, затем опустошать страну, жечь, не щадить денег богачей!..»[108]
Как и говорил Цицерон, он хорошо знал это; да и другие это знали, все знали; эта шайка разорившейся знати кричала об этом во всеуслышание.
Да и к тому же, откуда было взяться сомнениям?
Разве Помпей не был учеником Суллы?
И потому, как только банкиры, ростовщики и толстосумы осознают, что им оставят их прелестные виллы и их денежки, они примиряются с предводителем черни.
Люди уже не пытаются бежать, ворота городов отворяются; сначала люди смотрят, как он проходит мимо, потом выходят к нему, а потом устремляются ему навстречу.
Вспомните возвращение с острова Эльба.
Этот поход Цезаря необычайно напоминает его.
И Цицерон пишет Аттику:
«В Италии, вижу я, нет ни пяди, которая не была бы во власти того. О Помпее ничего не знаю и думаю, что он, если не удалится на корабль, будет захвачен. О невероятная быстрота! А со стороны этого нашего… но не могу осуждать без скорби того, за кого тревожусь и терзаюсь».[109]
Но если после того, что мы прочитали, Цицерон не осуждает Помпея, то что должны были говорить те, кто его осуждал?
LVI
Однако что в разгар всех этих событий сталось с Помпеем? Что сталось с этим человеком, отвергшим все условия мира? Что сталось с этим тщеславным императором, которому, по его словам, довольно было топнуть ногой, чтобы из-под земли вышли легионы конницы и пехоты?
Что сталось с Помпеем, никто не знал.
Помпей исчез, его разыскивают: десять миллионов сестерциев обещано тому, кто найдет пропавшего Помпея.
Но есть человек, который должен знать, где Помпей.
Это Цицерон.
Ну же, Цицерон, где Помпей?
Ты пишешь об этом Аттику в феврале 705 года от основания Рима, за сорок восемь лет до Рождества Христова.
И что же ты говоришь об этом?
«Только одно остается нашему другу для полного позора — не прийти на помощь Домицию. "Но никто не сомневается в том, что он придет для поддержки". — Я не думаю. — "Так он покинет такого гражданина и тех, кто, как ты знаешь, вместе с ним, особенно когда у него самого тридцать когорт?" — Если я не ошибаюсь во всем, покинет. Он невероятно испугался, склонен к одному только бегству! [Так и написано: "Nihil spectat nisi fugam!"] Его спутником (ведь я вижу, каково твое мнение) я, по-твоему, должен быть.
У меня же есть, от кого бежать, но мне не за кем следовать. Что же касается того, что ты хвалишь и называешь достойными упоминания мои слова, что я предпочитаю быть побежденным вместе с Помпеем, нежели победить с теми, то я, правда, предпочитаю, но с тем Помпеем, каким он был тогда или каким мне казался; но если я предпочел с этим, который обращается в бегство раньше, чем знает, перед кем или куда бежит, который предал наше дело, который покинул отечество, покидает Италию — то достигнуто: я побежден. Что касается остального, то я не в состоянии видеть ни тех дел, которые я никогда не боялся увидеть, ни, клянусь, того, из-за которого мне приходится быть лишенным не только своих, но и самого себя…
Я в подробностях дам тебе знать, что будет дальше».[110]
Хотите знать, что было дальше?
Помпей отыскался.
Читайте:
«О позор и оттого несчастье! Ведь мое мнение таково, что несчастьем является именно то или, лучше, одно только то, что позорно. Он выкормил Цезаря; его же вдруг начал бояться; ни одного условия мира не одобрил; для войны ничего не подготовил; Рим оставил; Пиценскую область потерял по своей вине; в Апулию забился; стал собираться в Грецию, не обратившись к нам и оставляя нас непричастными к его столь важному, столь необычному решению.
И вот вдруг письмо Домиция к нему, его — к консулам. Мне показалось, прекрасное блеснуло перед его глазами, и тот муж, каким он должен был быть, воскликнул: