Цезарь пожал плечами.
— Трибун, — сказал он ему, — тебе следовало бы знать, что время, когда действует оружие, отлично от времени, когда действуют законы. Если тебе так невыносимо видеть то, что я намерен сделать, уйди с моей дороги; война не терпит подобной свободы слова. Когда я сложу оружие, когда будет заключен мир, ты сможешь разглагольствовать в свое удовольствие. Я говорю тебе так по доброте душевной, пойми это, трибун; ибо я здесь по праву сильнейшего; ибо ты и все те, кто находится здесь, вы целиком в моей власти, вы принадлежите мне, и я могу делать с вами все, что захочу, ибо, по большому счету, вы мои пленники.
И, поскольку Метелл хотел возразить ему, Цезарь добавил:
— Берегись, ибо мне проще убить тебя, чем сказать тебе, что я это сделаю.
Метелл не захотел слушать дальше и удалился.
Цезарь вошел в храм Сатурна, обнаружил сокровищницу открытой — напомним, что консул Лентул обратился в бегство так поспешно, что у него не хватило времени закрыть ее, — и без всяких затруднений взял столько денег, сколько ему было нужно для ведения войны.
Светоний говорит о трех тысячах фунтов золота.
Перед тем как уйти в Испанию, чтобы сражаться там с Афранием, Петреем и Варроном, тремя легатами Помпея, он в последний раз огляделся вокруг.
Вот что он увидел:
Котта удерживал Сардинию;
Катон — Сицилию;
Туберон — Африку.
Цезарь отдал приказ Валерию взять под свое командование легион и захватить Сардинию;
Куриону — с двумя легионами переправиться на Сицилию и, отвоевав Сицилию, ждать его в Африке.
Помпей находился в Диррахии.
Поясним сразу, что Диррахий — это нынешний Дураццо.
Там он собрал армию и флот.
Позднее мы укажем размеры этого флота и численность этой армии.
Валерий отплыл на Сардинию.
Но еще до того, как он поднялся на борт корабля, сардинцы изгнали Котту.
Тот бежал в Африку.
Что же касается Катона, то он находился в Сиракузах.
Там ему стало известно, что Азиний Поллион, один из легатов Цезаря, только что прибыл в Мессину.
Азиний Поллион командовал авангардом Куриона.
Катон, еще не знавший ничего определенного о событиях в Брундизии, посылает к нему справиться о положении дел.
И тогда Азиний Поллион сообщает ему, что Помпей окончательно покинул Италию и стоит лагерем в Диррахии.
— Поистине темны и непостижимы пути Провидения! — восклицает Катон. — Прежде, когда в поведении Помпея не было ни благоразумия, ни законности, он всегда оставался непобедимым, а теперь, когда он хочет спасти отечество и сражается за свободу, счастье изменило ему!
Затем, собравшись с мыслями, он произносит:
— У меня достаточно солдат, чтобы вытеснить Азиния с Сицилии; но он ждет подхода войск куда более многочисленных, нежели те, что сейчас с ним, и я не хочу разорять остров, вовлекая его в войну.
Да простят нам эту высокопарность слога.
Каждый раз, цитируя Плутарха, мы цитируем грека, причем грека времен упадка.
Вернемся, однако, к Катону.
Посоветовав сиракузянам принять сторону более сильного, он вышел в море, чтобы присоединиться к Помпею в Диррахии.
Что же касается Цицерона, то он по-прежнему оставался в Италии.
Ему было невероятно трудно сделать выбор.
Он не решался ехать в Рим, чтобы встретиться с Цезарем.
Он не отваживался отправиться в Диррахий, чтобы присоединиться к Помпею.
Тем не менее он находился в Кумах, готовый отправиться в плавание.
Он не делал этого, по его словам, поскольку ветер был противный.
Как-то раз он получил в один и тот же день два письма; вероятно, это было 1 мая.
Одно от Антония — нам известны причины ненависти, существовавшей между Антонием и Цицероном; другое от Цезаря.
Вот первое из них:
«Народный трибун пропретор Антоний шлет привет императору Цицерону!
Если бы я не любил тебя сильно и гораздо больше, нежели ты полагаешь, я бы не побоялся слуха, который о тебе распространился, особенно раз я считаю его ложным. Но так как я чту тебя сверх меры, не могу скрыть, что для меня важна и молва, хотя она и ложная. Не могу поверить, что ты собираешься за море, когда ты столь высоко ценишь Долабеллу и свою Туллию, самую выдающуюся женщину, и столь высоко ценим всеми нами, которым твое достоинство и значение, клянусь, едва ли не дороже, чем тебе самому. Тем не менее я полагал, что другу не подобает не быть взволнованным даже толками бесчестных, и испытал это тем глубже, что на меня возложена, по моему суждению, более трудная задача в связи с нашей обидой, которая возникла более от моей ревности, нежели от твоей несправедливости. Ведь я хочу, чтобы ты был уверен в том, что для меня нет никого дороже тебя, за исключением моего Цезаря, и что я вместе с тем нахожу, что Цезарь относит Марка Цицерона всецело к числу своих.
Поэтому прошу тебя, мой Цицерон, сохранить для себя полную свободу действий, отказаться от верности тому, кто, чтобы оказать тебе услугу, сначала совершил несправедливость, с другой стороны, — не бежать от того, кто, если и не будет тебя любить, чего не может случиться, тем не менее будет желать, чтобы ты был невредим и в величайшем почете. Приложив старания, посылаю к тебе своего близкого друга Кальпурния, чтобы ты знал, что твоя жизнь и достоинство — предмет моей большой заботы».[119]
В тот же день, как было сказано, Цицерон получил второе письмо, от Цезаря, которое принес ему Филотим.
«Император Цезарь шлет привет императору Цицерону!
Хотя я и полагал, что ты ничего не сделаешь необдуманно, ничего не сделаешь неразумно, тем не менее, взволнованный людской молвой, я нашел, что мне следует написать тебе и, во имя нашего взаимного расположения, просить, когда дело уже близко к окончанию, не выезжать никуда из тех мест, куда ты, даже когда события не начинались, не счел должным выехать. Ибо ты и нанесешь тяжкую обиду дружбе и дурно позаботишься о самом себе, если покажется, что ты непокорен судьбе (ведь все, по-видимому, случилось чрезвычайно благоприятно для меня, чрезвычайно неудачно для них) и не присоединился к делу (ведь оно было таким же тогда, когда ты решил быть вдали от их замыслов), но осудил какой-либо мой поступок; с твоей стороны ничего более тяжелого для меня не может случиться. По праву дружбы между нами прошу тебя этого не делать.
Что, наконец, более подобает честному и мирному мужу и честному гражданину, как не быть вдали от гражданских раздоров? Некоторые, хотя и одобряли это, но вследствие опасности не могли этому следовать; ты же, на основании несомненного свидетельства моей жизни и уверенности в дружбе, не найдешь ничего ни более безопасного, ни более почетного, нежели быть вдали от всякой борьбы. В пятнадцатый день до майских календ, в походе».[120]
Все эти настояния не имели успеха: в начале июня Цицерон покинул Кумы и 7-го числа писал из гавани Кайеты своей жене Теренции, что сильнейшая рвота желчью положила конец недомоганию, удерживавшему его на суше, и что он просит ее совершить благоговейно и в чистоте, как ей это присуще, жертвоприношение Аполлону и Эскулапу.
Как же он боялся скомпрометировать себя, этот бедный Цицерон! Даже перед богами, поскольку он уже не отделял Аполлона от Эскулапа, как не отделял Цезаря от Помпея.
Первые вести, которые получают от него после этого письма, приходят из Эпира и датированы февралем 706 года от основания Рима, 48 года до Рождества Христова.
Цицерон вступил в шестидесятый год своей жизни.
LIX
Последуем же за Цезарем в Испанию; будьте покойны, одной или двух глав нам хватит на всю эту войну; кампания и вправду была недолгой.
Длилась она, полагаю, месяца полтора.
Цезарь начал с того, что перешел Альпы.
Тот самый Домиций Агенобарб, который хотел отравиться в Корфинии и которому Цезарь сохранил жизнь и предоставил свободу действий, поспешил присоединиться к Помпею, как Цезарь и предвидел в письме к Цицерону.
Затем он собрал флотилию из семи гребных судов, посадил на них своих рабов, вольноотпущенников и арендаторов, набранных в его поместьях, и пустился вместе с ними в плавание к Марселю.
Помпей, со своей стороны, прежде чем покинуть Рим, отправил домой, к их семьям, нескольких юношей-марсельцев, под его покровительством завершавших в Риме свое образование, и поручил им сказать родителям, что он просит их не забывать об обязательствах, которые они имеют по отношению к нему, и не отдавать предпочтение новым благодеяниям перед прежними.
Два этих обстоятельства сделали Марсель враждебным Цезарю городом.
Кроме того, Марсель впустил в свои стены окрестных горцев, создал огромные склады хлеба, свезенного из соседних местностей и крепостей, устроил мастерские для ковки оружия, занялся починкой кораблей, ремонтом крепостных стен и, наконец, запер перед Цезарем свои ворота.
У Цезаря не было времени на осаду.
Он вызывает к себе пятнадцать самых влиятельных жителей города, заклинает их не объявлять ему войну первыми и призывает последовать примеру Италии, которая не только покорилась ему, но и приняла его сторону.
По его словам, он будет ждать их ответа.
Они возвращаются со следующим ответом: Марсель видит, что Италия поделена на два враждующих лагеря, лагерь Цезаря и лагерь Помпея, и Марсель, город греческий, хочет остаться нейтральным.
Но, поскольку принимать в своих стенах Домиция и его солдат не значило оставаться нейтральным, Цезарь воздвигает осадные башни и передвижные брустверы, приказывает построить в Арле двенадцать галер, которые через тридцать дней оказываются построены и оснащены; затем, приведя их к крепости, он передает командование осадой Требонию, а командование флотом — Дециму Бруту.
Не путайте его с Марком Брутом, его кузеном: они оба будут участвовать в убийстве Цезаря, но это не повод путать одного убийцу с другим.