То был своего рода римский Лоншан, однако этот Лоншан был таким ежедневно.
Цезарь заново вымостил дорогу, посадил новые деревья взамен срубленных и засохших, заново оштукатурил запущенные гробницы, подправил стершиеся эпитафии.
Обычное место для прогулок превратилось в настоящее Корсо.
Его великая известность восходит к ремонту, произведенному там Цезарем.
Все это превосходно подготавливало его кандидатуру к избранию на должность эдила.
Тем временем в Риме затеваются два заговора.
Все кругом кричат, что Цезарь входит в число заговорщиков наряду с Крассом, Публием Суллой и Луцием Автронием.
По слухам, цель одного заговора состоит в том, чтобы убить часть сенаторов, предоставить диктатуру Крассу, который назначит Цезаря командующим конницей, и вернуть Сулле и Автронию консульство, которое было у них отнято.
В другом заговоре он якобы действует заодно с молодым Гнеем Пизоном, и, как говорят, именно по этой причине молодому человеку двадцати четырех лет в особом порядке дают командную должность в Испании. Пизон должен взбунтовать народы, живущие по ту сторону Пада и на берегах Ламбра, пока Цезарь будет сеять смуту в Риме.
Как уверяют, лишь смерть Пизона разрушила этот второй замысел.
Первый замысел представляется более состоятельным.
Танузий Гемин в своих «Анналах», Марк Бибул в своих указах, Гай Курион Старший в своих речах удостоверяют существование этого заговора.
Цицерон намекает на него в одном из писем к Аксию.
По словам Танузия, спасовал Красс. Богач Красс испугался одновременно и за свою жизнь, и за свои деньги. Он спасовал, и Цезарь не подал условленного сигнала.
В качестве этого сигнала, утверждает Курион, Цезарь должен был спустить тогу с одного плеча.
Однако все эти обвинения — лишь слухи, которые уносит ветер популярности Цезаря.
В 687 году от основания Рима он становится эдилом, то есть градоначальником Рима, устраивает великолепные игры, выводит на ристалище триста двадцать пар гладиаторов и застраивает Форум и Капитолий деревянными галереями.
Его популярность переходит в восторженное поклонение перед ним.
Его упрекают лишь в одном; но, чтобы понять суть этого упрека, следует встать на точку зрения античности.
Цезарь слишком человечен!
Почитайте Светония, если сомневаетесь; он приводит свидетельства, и свидетельства эти вызывали изумление у всего Рима и заставляли пожимать плечами истинных римлян, в особенности Катона.
Так, путешествуя со своим захворавшим другом, Гаем Оппием, он уступает ему единственную кровать на постоялом дворе, а сам ложится спать на голой земле, под открытым небом.
Трактирщик подает ему негодное оливковое масло, а он не только не жалуется на это, но даже просит добавки, чтобы трактирщик не заметил своего промаха.
Однажды, во время застолья, его пекарю приходит на ум дать ему хлеб лучшего качества, чем другим сотрапезникам; он наказывает пекаря.
Более того: он склонен прощать. И это странно! Умение прощать — христианская добродетель; но, как мы уже говорили, на наш взгляд Цезарь является предтечей христианства.
Гай Меммий поносит его в своих речах, заявляя, что он прислуживал Никомеду за столом вместе с евнухами и рабами этого царя. — А все знают, какое второе ремесло исполняли виночерпии, и на данную тему даже имеется миф: это история Ганимеда. — Цезарь голосует за консулат Меммия.
Катулл сочиняет эпиграммы на Цезаря, поскольку тот мимоходом похитил у него любовницу — сестру Клодия, жену Метелла Целера. Цезарь приглашает Катулла к себе на ужин.
Тем не менее порой он мстит, но только если его вынуждают к этому, и мстит он при этом мягко: «in ulciscendo natura lenissimus».[8]
Так, один раб, намеревавшийся отравить его, был просто-напросто предан смерти: «non gravius quam simplici morte puniit».[9]
— A что еще он мог с ним сделать? — спросите вы.
Бог ты мой! Он мог предать его пыткам, забить розгами до смерти, скормить рыбам.
Но Цезарь не сделал ничего этого, ибо ему никогда не хватало духу причинить зло: «nunquam nocere sustinuit».[10]
Одного лишь не может простить ему обожающий его народ: он заставляет уносить с арены раненых гладиаторов и лечить их, причем как раз в тот момент, когда зрители уже готовы объявить им смертный приговор: «gladiatores notos sicubi infestis spectatoribus dimicarent vi rapiendos reservandosque mandabat».[11]
Но погодите, есть средство сделать так, что тебе простят все.
Однажды утром над Капитолием и над Форумом поднялся великий шум.
В течение ночи на Капитолий были принесены статуи Мария и трофеи его побед. Те самые трофеи, какие, возможно, еще и сегодня именуются трофеями Мария, были поставлены на прежнее место и вновь украшены кимврскими надписями, которые сенат когда-то приказал стереть.
Разве Цезарь не был племянником Мария?! Разве не похвалялся он этим по любому поводу, и разве Сулла не сказал тем, кто просил о его помиловании: «Я отдаю его вам, безумцы; но берегитесь, в этом юнце таится много Мариев!»?
Этот пробный шаг Цезаря был великим делом.
Образ Мария на развалинах Карфагена достиг тех же гигантских размеров, что и образ Наполеона на острове Святой Елены; его призрак, вышедший из могилы, явился вдруг римлянам.
Вспомните статую Наполеона, вновь поднятую в 1834 году на вершину колонны, в привычной его двууголке и сером рединготе.
Старые солдаты плакали.
Седовласые воины рассказывали о вступлении в Рим победителя тевтонов.
Это был селянин из Арпина, хотя и принадлежавший к всадническому сословию, простой и грубоватый, так никогда и не пожелавший выучить греческий язык, тот самый язык, что стал вторым или даже первым языком римской аристократии, подобно тому как французский язык стал вторым или даже первым языком русской аристократии.
Сципион Эмилий разглядел во время осады Нуманции его военный гений и, в ответ на вопрос, кто станет однажды его преемником, сказал, хлопнув Мария по плечу:
— Возможно, этот!
VI
Вспоминали, как Марий, в бытность свою простым трибуном, к великому удивлению аристократии и не посоветовавшись с сенатом, предложил закон, направленный на то, чтобы пресечь подкупы в комициях и судах.
Один из Метеллов стал нападать на этот закон и на трибуна и предложил вызвать Мария в суд, чтобы тот отчитался за свое поведение; в ответ на это Марий явился в сенат и приказал ликторам препроводить Метелла в тюрьму; ликторы подчинились.
Югуртинская война затягивалась.
Марий обвинил Метелла в том, что он нарочно медлит с ее завершением, и вызвался сам, если его назначат консулом, захватить Югурту или убить его собственными руками.
Он добился должности консула и командования армией и разбил Бокха и Югурту.
Бокх не пожелал гибнуть вместе со своим зятем и выдал Югурту.
Молодой Сулла получил его из рук мавретанского царя и передал в руки Мария.
Однако Сулла велел выгравировать на своем перстне сцену выдачи нумидийского царя, и именно этим перстнем — чего Марий никогда не мог ему простить — он запечатывал свои письма, причем не только личные, но и официальные.
Вспоминали, что в Рим достославного пленника привели с оторванными ушами: ликторы так торопились завладеть его золотыми серьгами, что вырвали их прямо с ушами!
Повторяли его насмешку, когда, брошенный нагим в Мамертинскую тюрьму, он воскликнул: «До чего же холодны в Риме бани!»
Вспоминали его шестидневную агонию, в течение которой он ни на минуту не изменил себе, и, наконец, его смерть на седьмой день.
Он умер от голода!
Югурта был Абд эль-Кадером своего времени.
Зависть к Марию в Риме была огромна, и, несомненно, он заплатил бы за свои победы обычным образом, подобно Аристиду и Фемистоклу, как вдруг боевой клич, исторгнутый галлами, притянул все внимание к Западу.
Триста тысяч варваров, спасаясь бегством от вышедшего из берегов океана, двинулись на юг, через Гельвецию обогнули Альпы, проникли в Галлию и объединились с кимврскими племенами, в которых они признали своих братьев.
Это и в самом деле была гибельная новость.
Консул Гай Сервилий Цепион был атакован варварами, и из восьмидесяти тысяч его солдат и сорока тысяч рабов спаслись только десять человек.
Консул был в числе этих десяти.
Один лишь Марий, почти такой же варвар, как эти варвары, мог спасти Рим.
Он выступил в поход, приучил свои войска к виду этих страшных врагов, уничтожил сто тысяч их подле Акв, запрудил Рону их трупами и на целые века удобрил этой человеческой гнилью долину.
Это касательно тевтонов.
Затем он нагнал кимвров, которые были уже в Италии.
Послы кимвров явились к нему.
— Дайте нам, — сказали они Марию, — землю для нас и наших братьев-тевтонов, и мы сохраним вам жизнь.
— Ваши братья-тевтоны, — ответил Марий, — уже получили землю, которая будет принадлежать им вечно, и вам мы уступим землю по той же цене.
И в самом деле, он уложил их всех на поле сражения у Верцелл.
Ужасное нашествие с севера рассеялось, словно дым, и из всех этих варваров Рим увидел лишь их царя Тевтобода, который одним махом перепрыгивал через шесть лошадей, поставленных в ряд, и, войдя пленником в Рим, был на целую голову выше самых высоких трофеев.
После этого Марий был назван третьим основателем Рима.
Первым был Ромул; вторым — Камилл.
В честь Мария совершались жертвенные возлияния, как в честь Вакха и Юпитера.
Ну а сам он, опьяненный двумя своими победами, пил теперь только из кубка с двумя ручками, из какого, согласно преданию, пил Вакха после своего завоевания Индии.
Была забыта смерть Сатурнина, которого в тот самый год, когда родился Цезарь, забили камнями на глазах у Мария, а может быть, как поговаривали, и по его приказу.