Помпей, понятное дело, не давал ему спокойно вести эти работы.
Как только Цезарь хотел занять какую-нибудь новую высоту, Помпей посылал против него своих пращников и лучников.
Но солдаты Цезаря, большей частью галлы, испанцы и германцы, были изобретательны, как нынешние французы.
Они стали делать себе шлемы из войлока, кожи и стеганой ткани, которые смягчали удары.
Странное зрелище являла собой эта армия, лишенная самого необходимого и численностью всего в сорок тысяч человек, осаждавшая армию более чем в восемьдесят тысяч человек и имевшую все в изобилии.
Однако этим воинам с севера и запада нужно было чем-то набивать желудки; поддерживаемые Цезарем, они не жаловались и вместо хлеба ели ячмень, овощи и даже траву.
Между тем настал момент, когда ячмень и овощи тоже подошли к концу; и тогда те, кто был с Валерием на Сардинии, отыскали некие коренья, из которых, вымочив их в молоке, можно было печь лепешки.
И хотя этих лепешек было не слишком много, солдаты Цезаря перебрасывали их через укрепления солдат Помпея, чтобы те могли видеть, на какой пище способны жить их враги.
После чего они кричали со своего редута, обращаясь к противникам:
— Эй! Наконец-то мы поймали тебя, Помпей! А коль скоро мы поймали тебя, то скорее будем есть древесную кору, чем выпустим тебя из рук!
Эти лепешки, которые швыряли солдаты Цезаря, Помпей велел прятать, чтобы вся та изысканная римская молодежь, что последовала за ним, не видела, с какими варварами ей приходится иметь дело, с какими свирепыми дикарями ей придется однажды сражаться.
Катон и Цицерон находились в Диррахии; они видели все это со стен города.
Цицерон, с его насмешливым умом, не упускал ни дня, чтобы не уколоть Помпея какой-нибудь из своих оскорбительных шуток.
Вы найдете у Плутарха список этих острот, малопонятных для нас сегодня.
Что же касается Катона, под чьим цинизмом пряталось доброе человеческое сердце и чья душа была слишком мягкой для гражданской войны, то он, в отличие от Цицерона, нисколько не испытывал желания шутить над подобными несчастьями и потребовал постановить, что ни один из городов, даже взятых приступов, не будет разграблен и ни один римский солдат не будет предан смерти вне поля боя.
И он жил с этой надеждой.
Бедняга Катон! Будь он таким же остроумным, как Цицерон, ему не пришлось бы так близко принимать все к сердцу.
LXV
Бросим короткий взгляд на то, что происходит тем временем в Риме.
Цезарь не удовлетворил всех, помешав должникам объявить о полном банкротстве.
Как вы понимаете, вся армия — я забыл рассказать о том, что по жесту, который сделал Цезарь, простерев руку, на которой он носил перстень, и раздвинув пять пальцев, все солдаты решили, что каждому из них обещано по пять тысяч сестерциев и всадническое кольцо, — вся армия, повторяю, тоже была охвачена недовольством: вы видели, как один легион взбунтовался в Плаценции, а другой на Аппиевой дороге.
Ведь единственным подарком, который получила бы армия, были две тысячи сестерциев на человека, то есть пятьсот франков.
Но, едва оказавшись лицом к лицу с врагом, армия больше не жаловалась; она ела свой хлеб из травы, готовилась есть хлеб из древесной коры и гибла в сражениях.
Те, кто жаловался, были охвостьем Катилины и Клодия; это были несостоятельные должники, укрывшиеся в лагере Цезаря, чтобы избежать Клиши того времени и обрести tabulæ novæ.
Хотите иметь представление о том, что страшило Рим?
И заметьте, что я цитирую, дабы никто не подумал, будто я на что-то намекаю.
Увы, все революции похожи друг на друга, когда бы они ни происходили, за пятьдесят лет до Рождества Христова или через тысячу восемьсот лет после него: одни и те же интересы порождают одних и тех же людей, и, как бы их ни звали, Рулл или Бабёф, теории у них всегда одни и те же.
Так вот, повторяю, хотите иметь представление о том, что страшило Рим, хозяином которого стал Цезарь?
Почитайте писателя из Амитерна, того, кто, будучи застигнут во время преступного общения, как говорят наши соседи англичане, с Фавстой, женой Милона, с досады бросился в ряды демократической партии Клодия; кто был одним из главных действующих лиц в волнениях, последовавших за смертью ее вождя; кто по причине безнравственного поведения был исключен из сената цензором; кто был доверенным лицом Цезаря в Риме и вел с ним переписку; кто вслед за Антонием, Курионом и Кассием присоединился к нему в его лагере; кто, будучи назначен позднее, после смерти Юбы, проконсулом в Нумидии, разграбил провинцию, как и подобает всякому успешному проконсулу, и вернулся оттуда нагруженный такими богатствами, что сделался моралистом и историком, пребывая в своей прекрасной вилле на холме Квиринал, среди роскошных садов. Почитайте Саллюстия!
Вот его сочинения:
1°) обширная «История» в пяти книгах, включающая все события, какие произошли в Риме после смерти Суллы и вплоть до заговора Катилины; она утрачена, и нам известны лишь фрагменты из нее;
2°) «О заговоре Катилины»;
3°) «Югуртинская война»;
4°) «Два письма к Цезарю о государственных делах»: одно написано накануне его вступления в Рим, после возвращения из Африки; второе — после битвы при Фарсале.
Почитайте, что он говорит Цезарю:
«В это же время запятнавшие себя подлостью и развратом люди, которым злоречье твоих недругов внушило надежду на захват власти в государстве, устремлялись в твой лагерь и открыто угрожали мирным гражданам смертью, грабежами — словом, всем тем, на что их толкала испорченность. Большинство из них, увидев, что ты не отменяешь долгов и не обращаешься с гражданами как с врагами, покинули тебя; оставались немногие, которые в твоем лагере чувствовали бы себя гораздо спокойней, чем в Риме, где со всех сторон им угрожали заимодавцы. Но страшно сказать, как много и какие видные люди по тем же причинам впоследствии примкнули к Помпею и в течение всей войны, как должники, видели в нем священное и неприкосновенное прибежище».
Одним из этих людей, которых имеет в виду Саллюстий, был претор Целий, чье имя, полагаю, мы уже называли.
Он очень рассчитывал на tabulæ novæ.
Будучи, надо сказать, человеком умным — умные люди нередко имеют множество долгов — и отчаянным спорщиком, он сказал как-то раз одному из своих чересчур угодливых клиентов, который ужинал наедине с ним и все время соглашался с его мнением:
— Скажи хотя бы раз «нет», чтобы нас стало двое!
Так вот, стоило Цезарю отплыть в Грецию, как Целий замечает, что партия Цезаря — это партия ростовщиков.
В апреле 705 года от основания Рима он пишет Цицерону:
«Во имя твоей судьбы, Цицерон, во имя детей молю и заклинаю не принимать каких-либо решений, тяжких для твоей жизни и здоровья. Привожу в свидетели богов и людей и нашу дружбу, что я предсказал тебе и вполне обдуманно посоветовал, а после того как встретился с Цезарем и узнал его намерения, о том, какова будет достигнутая победа, известил тебя…
Поэтому, если ты себе дорог сам, если тебе дорог единственный сын, если тебе дорог дом, если тебе дороги твои сохранившиеся надежды, если я, если твой зять, честнейший муж, судьбу которых ты не должен желать испортить, что-либо значим в твоих глазах, не допускай, чтобы мы были принуждены возненавидеть или оставить то дело, в победе которого наше спасение, или возымели нечестивые желания, направленные против твоего спасения. Наконец, подумай об одном: неприязнь, которая была связана с тем твоим колебанием, ты навлек на себя сам. То, что ты теперь действуешь против Цезаря, победителя, на которого ты отказался напасть при неопределенном положении, и присоединяешься к тем, обращенным в бегство, за которыми ты отказался последовать, когда они сопротивлялись, — верх глупости. Смотри, как бы, стыдясь быть недостаточно сторонником лучших, ты не оказался недостаточно расчетливым в выборе того, что является наилучшим.
Если я не могу убедить тебя во всем, хотя бы подожди, пока не будет известно, каково наше положение в Испаниях, которые, как я предвещаю тебе, с прибытием Цезаря станут нашими. Какая надежда будет у тех после потери Испаний, не знаю…»[123]
И Целий отправляется в Испанию, сражается за Цезаря и возвращается вместе с ним в Рим; он очень рассчитывает на tabulæ novæ, которые объявит Цезарь, но нет! Целий ошибся в своих ожиданиях.
Вместо того чтобы разрешить полное банкротство, Цезарь позволяет всего-навсего сократить долги на какие-то жалкие двадцать пять процентов.
Вовсе не на это рассчитывал Целий.
И потому год спустя, в марте 706 года от основания Рима, он пишет Цицерону:
«Лучше бы мне было быть тогда не в Испании, а в Формиях, когда ты выезжал к Помпею! О, если бы либо Аппий Клавдий был на этой стороне, либо на той стороне Гай Курион, дружба с которым понемногу и вовлекла меня в это гибельное дело! Ведь здравый ум у меня, я чувствую, отнят гневом и любовью…И я говорю такое не потому, что не верю в это дело; верь мне, лучше погибнуть, чем видеть этих.
Итак, если бы не было страха перед вашей жестокостью, мы уже давно были бы выброшены отсюда; ведь, кроме немногих ростовщиков, здесь теперь нет ни человека, ни сословия, которые бы не были помпеянцами. Со своей стороны, я уже добился, чтобы особенно чернь, а также народ, который ранее был нашим, были вашими. "Почему это?" — скажешь ты. Нет, послушай остальное. Я вас заставлю победить против вашего желания. Вы удивляетесь, видя меня Катоном? Вы спите и, мне кажется, до сего времени не понимаете, где мы не защищены и где мы слабы. И я делаю это без всякой надежды на награду, но — что обычно оказывает на меня наибольшее действие — от скорби и негодования. Что вы там делаете? Ждете сражения, — а в этом он очень силен. Ваших войск я не знаю. Наши привыкли очень жестоко биться и легко переносить холод и голод».