— Счастливчик Помпей, так вот каковы враги, разгром которых доставил тебе имя Великий!
Три слова, излагающие всю его кампанию против Фарнака, опередили его в Капитолии:
— Veni, vidi, vici![133]
По прибытии в Рим он узнал, что Клеопатра только что родила сына, которому люди дали имя Цезарион…
LXXIX
Рим крайне нуждался в Цезаре, и победителю настало время вернуться туда.
Его сильно порицали за то, что он провел девять месяцев в Египте, и победа над Фарнаком, достигнутая им в ходе пятидневной кампании и пятичасового сражения, не могла послужить ему извинением за связь с Клеопатрой.
И в самом деле, стоило Цезарю покинуть Клеопатру, и с войной было покончено за полтора месяца.
Но подобное малодушие даже не приходило ему в голову.
Кроме того, он сам говорит, что более трех месяцев его удерживали там северо-западные ветры.
Остается еще упрек, что с его стороны было опрометчиво вступить в Александрию, имея под своим командованием всего лишь три тысячи двести солдат.
Но Цезарь рассчитывал на авторитет своего имени; Цезарь не обладал ничем, кроме этого авторитета, когда, переправляясь на одном-единственном корабле из Европы в Азию, он столкнулся с помпеянским флотом, которым командовал Кассий, и флот этот по первому требованию Цезаря сдался ему.
«Кто мог поверить, — говорит Мишле, — что нильская мошкара осмелится напасть на победителя галлов?»[134]
Тем не менее, что бы ни препятствовало возвращению Цезаря в Рим, Рим в его отсутствие перевернули вверх дном два человека: Антоний и Долабелла.
Антоний, командующий конницей; Долабелла, народный трибун.
Несомненно, подобно полководцам Александра Македонского во время его похода в Индию, Антоний и Долабелла полагали, что из этой дали Цезарь уже не вернется.
Именно Антоний своими безумными выходками положил начало опьянению властью, которому спустя много лет предстояло вскружить голову императорам.
В Риме только и говорили, что о выходках Антония.
С тех пор, как мы выпустили его из виду, им овладела весьма странная мысль: он вообразил себя потомком Геракла.
Единственной подоплекой такой фантазии служило древнее предание, гласившее, что Антонии ведут свой род от Гераклидов, потомков Антона, сына Геракла.
Но дело тут обстояло, как с авгурами, о которых говорит Цицерон и которые не могли смотреть друг на друга без смеха.
Антоний стал старше на пять или шесть лет с того времени, когда о нем и Курионе ходили дурные слухи.
Борода его сделалась густой и черной; лоб его расширился, а его нос горбинкой принял очертания орлиного носа Геракла; к тому же он обладал колоссальной физической силой.
Всего этого было явно недостаточно для того, чтобы в самом деле быть потомком Геракла, но вполне достаточно для того, чтобы в присутствии Антония никто такого не оспаривал.
Впрочем, он делал все возможное, чтобы походить на Геракла одеждой, как он походил на него чертами лица, и всякий раз, появляясь перед большим скоплением народа, опоясывал тунику у самых бедер, пристегивал к поясу длинный меч, поверх одежды набрасывал на плечи дерюжный плащ и сражался на Марсовом поле с первым встречным; не раздеваясь, весь в поту, покрытый пылью, бросался в Тибр и переплывал его туда и обратно; похвалялся по любому поводу; высмеивал других; на глазах у всех пил и ел у дверей харчевен вместе со своими командирами, офицерами и даже солдатами; имел множество безумных любовных связей; все ночи напролет проводил в постыдных заведениях, а утром выходил оттуда пьяным; захотев блевать, делал это без всякого стеснения, прямо на улице, укрывшись за плащом, протянутым ему кем-то из друзей; водил компанию с мимами и скоморохами, в особенности с Сергием, который имел на него огромнейшее влияние; катался с куртизанкой Киферидой по улицам Рима, восседая в колеснице, запряженной двумя львами; отправляясь в дальние города, возил ее за собой в дорожных носилках, с такой же свитой, какая полагалась его матери, и с такими же почестями, какие той оказывали; заставлял носить за ним предназначенную для его трапез золотую и серебряную посуду, какую не выставляли даже во время триумфальных шествий; в городах, через которые проезжал, выбирал дома самых именитых матрон, чтобы поселить там своих танцовщиц и арфисток, и все это в то время, когда Цезарь спал в лагере, лежа в своем плаще на голой земле, топил Птолемея в Ниле и громил Фарнака в Понтийском царстве.
При всем том Антоний был щедр, щедр до расточительности.
Как-то раз он приказал своему управляющему отсчитать двести пятьдесят тысяч драхм для одного из своих друзей.
Управляющий отсчитал эти деньги, но, вместо того чтобы отдать их, рассыпал их на полу в тот момент, когда там должен был пройти Антоний.
— Что это такое? — спросил Антоний, увидев лежащие на видном месте деньги.
— То, что ты приказал мне отсчитать для твоего друга, — ответил управляющий, надеясь, что при виде этой огромной кучи денег Антоний одумается.
Однако Антоний понял его замысел.
— Как! — воскликнул он, разыгрывая удивление. — Двести пятьдесят тысяч драхм — такая малость?! Прибавь еще столько же!
И друг получил пятьсот тысяч драхм вместо двухсот пятидесяти тысяч.
Ему противостоял Долабелла, народный трибун, муж поэтичной Туллии, умершей столь молодой и одновременно с Римской республикой, и, следственно, зять Цицерона.
Так вот, будучи по уши в долгах, Долабелла предложил то, что предлагал Рулл, то, что предлагал Клодий, то, что незадолго перед тем предложил Целий, этот остроумец, пожелавший, чтобы за ужином его прихлебатель возражал ему, дабы за столом их было бы все же двое, и вместе с Милоном погибший в Калабрии. — Долабелла предложил отменить долги.
Обратите внимание, что такое предложение всегда исходило от людей, желавших стать популярными.
Вам понятен этот оголтелый социалист Долабелла, зять консерватора Цицерона?
Так что Долабелла был в крайне плохих отношениях со своим тестем, как по причине своих политических взглядов, так и, главным образом, по причине своего беспутного поведения.
И заметьте, что бедная Туллия была безумно влюблена в него.
Впрочем, это и довело ее до смерти.
Посмотрите, что после ссоры со своим братом Квинтом, после ссоры со своим племянником, стоящий на пороге ссоры с женой, Цицерон пишет Аттику о своей дочери:
«Что же касается завещания, то, повторяю, я хочу, чтобы оно могло храниться в надежных руках. Прошу тебя, подумай об этом. А моя бедная несчастная дочь с ее безумной любовью! Вот что надрывает мне сердце. Ни у одной женщины не было подобной участи».[135]
И в другом письме:
«Молю тебя подумать об этой несчастной. Необходимо, как я уже писал тебе, сделать что-нибудь, дабы защитить ее от возможной нищеты. Ты бы подумал такое о ее муже? Перед лицом столь отвратительных фактов развод представляется наилучшим решением. Все же это было бы признаком жизни. Предложение отменить долги, нарушения домашней неприкосновенности, любовная связь с Метеллой, скандалы всякого рода — всего этого более чем достаточно».[136]
Что же касается положения Цезаря, то вот что Цицерон о нем думает.
Это снова его письмо Аттику:
«Что до африканских дел, то меня извещают совсем не о том, о чем пишешь ты. Говорят, что нет ничего более стойкого, ничего более подготовленного. Вдобавок, отпадает Испания, враждебное отношение выказывает Италия, у легионов нет прежней силы и прежнего боевого духа; Рим пребывает в состоянии хаоса».[137]
Как видите, мы были правы, говоря, что Цезарю настало время вернуться в Рим.
Одновременно это объясняет вам, почему Цицерон еще не был вполне цезарианцем.
LXXX
Так вот, в какой-то момент Антоний и Долабелла чуть было не достигли соглашения по вопросу, весьма интересовавшему их обоих: речь идет об отмене долгов.
Однако внезапно Антония охватило подозрение в отношении Долабеллы.
Он заподозрил Долабеллу в любовной связи со своей женой.
Для начала он дал жене развод; затем, когда Долабелла, желая провести свой закон, силой захватил Форум и сенат издал указ, повелевавший всем взяться за оружие против Долабеллы, Антоний, исполненный гнева и ненависти, напал прямо на городской площади на того, кого он считал своим соперником, убил многих его приверженцев и сам потерял несколько человек убитыми.
Это происшествие несколько уменьшило популярность потомка Геракла.
С другой стороны, отталкивая от себя народ, Антоний находил способы создавать себе врагов и среди знати.
Дом Помпея был выставлен на торги и продан.
Как видим, в Риме время не теряли.
Дом Помпея купил Антоний.
Антоний то и дело что-нибудь покупал.
Но, когда речь зашла об оплате, Антоний нашел совершенно неправильным, что с него требуют назначенную цену за этот дом, который, по его мнению, он вполне заслужил в битве при Фарсале.
И потому Антоний заявил, что, раз его так вознаграждают за его заслуги, он не последует за Цезарем в Африку.
Но более всего его возмутило то, что, когда он не заплатил за дом Помпея, этот дом у него в итоге отняли и на торгах отдали Корнифицию.
Корнифиций, не сочтя купленный дом ни достаточно вместительным, ни достаточно красивым для себя, велел снести его и на освободившемся месте построил новый.
Короче, римляне негодовали из-за всех этих расточительств, всех этих вакханалий, всех этих попоек.
Прибыл Цезарь.
С его появлением все вернулось в прежнее русло: Долабелла отложил подальше свои проекты касательно отмены долгов; Антоний прекратил свои сумасбродства; Корнифиций поспешил достроить свой дом.