Цезарь простил Долабеллу из уважения к его тестю Цицерону.
Что же касается Антония, надеявшегося быть назначенным вместе с ним консулом, то от этой надежды ему пришлось отказаться.
Цезарь, назначенный консулом в третий раз, взял себе в коллеги Лепида.
Вот так Лепид, человек заурядный, постепенно возвеличивался и дорос до того, что стал коллегой Антония и Октавиана по второму триумвирату.
Но это еще не все.
Цезарь вызвал к себе Антония и учинил ему такой разнос за его безобразия, что тот, желая доказать свое раскаяние, решил жениться.
Цезарь пожал плечами.
— Антоний, — сказал он, — человек крайностей.
Антоний женился.
Кажется, мы уже говорили, что он взял себе в жены Фульвию, вдову Клодия.
Мы видели ее, когда вслед за убийством мужа она призывала народ к оружию, освещенная факелами, от которых занялся пожаром целый квартал Рима.
«Фульвия, — говорит Плутарх, — являла собой женщину, на уме у которой была не пряжа и не забота о доме; ей мало было держать в подчинении скромного и невидного супруга, но хотелось властвовать над властителем и начальствовать над начальником. Фульвия замечательно выучила Антония повиноваться женской воле и была бы вправе потребовать плату за эти уроки с Клеопатры, которая получила из ее рук Антония уже совсем смирным и привыкшим слушаться женщин».[138]
Простив Долабеллу, пожурив Корнифиция, отругав и женив Антония, Цезарь повернулся в сторону своих солдат.
Один из легионов взбунтовался, и в разгар мятежа были убиты два бывших претора: Косконий и Гальба.
Перед тем Цезарь отослал этих солдат в Кампанию, приказав им быть готовыми к отправлению в Африку.
Когда подошло время, солдатам был послан приказ погрузиться на корабли, но, поскольку Цезарь задолжал им жалованье, они, вместо того чтобы подчиниться приказу, восстали и двинулись на Рим.
Цезарь, вместо того чтобы выслать навстречу им других солдат, которые могли бы последовать их примеру и присоединиться к ним, дождался их появления и, когда они были уже в предместьях Рима, вышел к ним сам.
Обычно, обращаясь к своим воинам, Цезарь называл их «друзья», «соратники» или «солдаты».
— Граждане!.. — произнес он.
Одно-единственное слово «граждане», указывавшее им на то, что они более не были ни друзьями, ни соратниками Цезаря, лишившего их даже звания солдат, ошеломило бунтовщиков.
— Граждане, — сказал Цезарь, — ваше требование справедливо; поскольку на вашем счету пять лет тяжелых трудов и боевые ранения, я освобождаю вас от вашей присяги. Тем, кто закончил срок своей службы, будет выплачено все до последнего сестерция.
И тогда все эти люди, только что бунтовавшие и угрожавшие, перешли от угроз к мольбам, пав на колени, простирая к нему руки и умоляя его позволить им остаться с ним.
Цезарь был непоколебим.
Он наделил их землями, но удаленными друг от друга,[139] выплатил им часть денег, которые задолжал, а оставшееся обязался выплатить с процентами.
Однако они упорствовали в своем желании последовать за ним; и, при всей своей решимости, увидев их на берегу моря и услышав от них, что, если понадобится, они пройдут через всю Испанию, лишь бы сопровождать его в Африке, он в конечном счете простил их.
Тем не менее Цезарь понял, что в требованиях его солдат была доля справедливости.
Он был должен им жалованье почти за два года.
Всем завоевателям приходится улаживать подобные расчеты со своими легионами.
Вспомните тот смотр, какой проводил ветеранам Империи монсеньор герцог Беррийский.
В числе упреков, которые, по его мнению, солдаты могли предъявить императору, была нерегулярность выплаты жалованья.
— Наконец, — завершая свою речь, сказал принц, — он должен вам жалованье за целых два года.
— А если нам было угодно предоставить ему кредит, — ответил один старый служака, — что вы на это скажете?
Но в то время Наполеона там уже не было.
Эти же самые люди, которым было угодно предоставлять ему кредит, когда он был сослан на остров Эльба или находился в заточении на острове Святой Елены, эти же самые люди порой роптали, подобно солдатам Цезаря, во времена всемогущества императора, если выплата жалованья задерживалась.
Итак, Цезарь решил расплатиться.
Из добычи он выдал своим ветеранам, помимо двух тысяч сестерциев (четырехсот франков), выплаченных еще в начале междоусобной войны, по двадцать четыре тысячи сестерциев (четыре тысячи франков) на человека, и выделил им земли, о которых мы говорили.
Затем настал черед народа.
Он выдал каждому человеку по десять мер зерна и по десять фунтов оливкового масла, а также по триста сестерциев деньгами.
А поскольку деньги эти были обещаны им за год перед тем, он добавил по сто сестерциев в качестве процентов.
Кроме того, он на год освободил от платы за жилье тех, кто платил за него не более двух тысяч сестерциев в Риме и не более пятисот сестерциев в остальной Италии.
Наконец, ко всем этим дарам он добавил всеобщее пиршество и раздачу мяса.
LXXXI
Все удивлялись, что Цезарь, которому столько всего нужно было сделать в Африке, оставался в Риме.
Но у него были дела и в Риме: ему нужно было осудить Лигария и принять Клеопатру.
Квинт Лигарий выступил с оружием в руках против Цезаря, и Цезарь, отринув все свои привычки к милосердию, желал добиться для него обвинительного приговора.
Требовался обвинитель.
Найти обвинителя было проще, чем защитника.
Обвинителем выступил Туберон.
Лигарий попросил Цицерона взять на себя его защиту.
Цицерон согласился.
Кстати, расскажем, как Цицерон вернулся в Рим и что произошло между ним и Цезарем. Цицерон находился в Брундизии, все еще пребывая в нерешительности и спрашивая совета у всех и каждого.
Когда ему стало известно, что Цезарь высадился в Таренте и оттуда сухим путем направляется к Брундизию, он двинулся навстречу победителю, уверенный, что сумеет смягчить его, но стыдясь, тем не менее, в присутствии стольких людей подвергать испытанию великодушие победоносного врага.
Но Цезарь, едва увидев его на дороге, соскочил с лошади, обнял его и на протяжении нескольких стадиев беседовал только с ним одним.
И все же, невзирая на столь доброе отношение к нему Цезаря, Цицерон согласился стать защитником Лигария.
Когда Цезарю сообщили, что защищать обвиняемого будет Цицерон, он промолвил:
— Ну что ж, я в восторге.
А затем, повернувшись к своим друзьям, добавил:
— И вы тоже, не так ли? Почему бы и не послушать Цицерона после такого долгого перерыва.
— Но Лигарий? — спросили окружающие.
— Лигарий, — ответил Цезарь, — это негодяй, который будет осужден, даже если сам Аполлон возьмется защищать его дело в суде.
Тем не менее, когда в назначенный день Цицерон взял слово, он выступал так блистательно, что в некоторых местах его речи Цезарь не смог удержаться от рукоплескания, в других побледнел лицом, а когда оратор дошел до Фарсальского сражения, Цезарь был охвачен таким волнением, что выронил из рук какие-то записи.
«В итоге, — говорит Плутарх, — побежденный красноречием Цицерона, Цезарь был вынужден признать Лигария оправданным».[140]
То, что мы сейчас скажем, весьма странно, но нам представляется, что Плутарх ошибся относительно так называемого оправдательного приговора Лигарию.
Лигарий не был приговорен к смерти, это правда, но все красноречие Цицерона не смогло помешать тому, что обвиняемого приговорили к изгнанию.
Доказательство нашему утверждению мы находим в письме Цицерона к Лигарию; оно написано в сентябре 46 года до Рождества Христова и помечено Римом:
«Хотя, в такое время для тебя, мне, ввиду нашей дружбы, и следовало написать тебе кое-что либо с целью утешения, либо с целью поддержки, я все же не сделал этого до сего времени, так как мне казалось, что я своими словами не могу ни смягчить, ни облегчить твоей скорби. Но после того как у меня появилась большая надежда, что обстоятельства сложатся так, что мы вскоре увидим тебя среди нас восстановленным в правах, я не мог сдержаться, чтобы не изложить тебе своего мнения и пожеланий.
Итак, прежде всего напишу тебе о том, что я понимаю и усматриваю: Цезарь не будет особенно суров к тебе, так как и обстоятельства, и время, и мнение людей, а также, как мне кажется, его собственная склонность с каждым днем делают его мягче, и я чувствую это и по отношению к остальным, а насчет тебя также слышу от его самых близких, которых я вместе с твоими братьями не перестаю умолять с того времени, как из Африки пришло первое известие. По своей доблести, братской любви и редкостной дружбе к тебе и в своей внимательной и постоянной заботе о твоем благополучии они преуспевают настолько, что я не вижу ничего, в чем сам Цезарь не был бы готов сделать им уступку».[141]
Остальная часть письма есть не что иное, как разглагольствования на тему мягкосердечия и великодушия Цезаря.
Но, хотя она и не привела к полному оправданию Лигария, речь Цицерона (на сей раз он выступал куда удачнее, чем когда защищал Милона) не была от этого менее превосходной.
Покончив с делом Лигария, Цезарь обратил взор в сторону Брундизия: Клеопатра, которая позднее внушит такой сильный страх Горацию, только что высадилась там вместе со своим одиннадцатилетним супругом.
Цезарь принял их обоих у себя во дворце, и, в то время как Арсиною старательно стерегли для предстоящего триумфа, для них он устроил пышные празднества, добился причисления их к друзьям римского народа и, воздвигнув в память победы при Фарсале храм Венеры Победоносной, велел отлить из золота изваяние Клеопатры и установить его в этом храме напротив статуи богини.