Через день после того, как Цезарь пристал к берегу вблизи Гадрумета, где, имея под своим начальством два легиона, командовал Консидий, он внезапно увидел, как вдоль морского берега, на некотором расстоянии от него, движется Пизон со всей конницей, имевшейся в крепости, и тремя тысячами нумидийцев.
У Цезаря было три тысячи пехотинцев и сто пятьдесят конников, остальные его войска еще не прибыли.
Видя, что враг превосходит его силой, он разбил перед городом лагерь, не позволяя своим солдатам рыскать вокруг и заниматься грабежом.
Тем временем городские укрепления заполнились вооруженными людьми, которые явно готовились совершить вылазку.
Цезарь взял несколько человек, объехал верхом вокруг города, произвел разведку и вернулся в лагерь.
И тут против него начались подозрения, стали возникать сомнения в его гении и среди солдат поднялся ропот.
Почему Цезарь не выдал, как это было у него заведено, запечатанных приказов своим центурионам?
Почему он не указал места сбора на всем этом огромном африканском побережье, вместо того чтобы позволить своему флоту блуждать по воле случая?
Однако на все эти упреки Цезарь отвечал коротко.
Как мог он назначить место сбора на побережье, где ни один клочок суши не принадлежал ему?
Как мог он подвергать своих легатов, терпевших поражение везде, где его не было, риску быть разгромленными в его отсутствие, если по какой-то случайности их корабли будут двигаться быстрее, чем его?
Не лучше ли было подождать, чтобы он сам выбрал место высадки, и уже тогда присоединиться к нему?
Впрочем, положение было далеко не таким скверным, как об этом говорили.
Можно было начать переговоры с Консидием.
Планк, один из легатов Цезаря и старый друг Консидия, получил на это разрешение.
Планк тотчас же написал Консидию, чтобы попытаться привлечь его на сторону Цезаря, и отправил к нему это письмо с одним из пленных.
— Откуда ты явился? — спросил Консидий.
— Из лагеря Цезаря, — ответил пленный.
— А зачем ты пришел?
— Чтобы доставить тебе это письмо.
— Пусть этого человека убьют, а письмо отправят обратно Цезарю, не распечатывая, — распорядился Консидий.
Оба приказания были исполнены.
Необходимо было отступать.
В итоге Цезарь покинул свой лагерь; но, едва о его намерении стало известно, те, кто был в крепости, совершили вылазку против него, а нумидийская конница пустилась за ним по пятам.
Тогда Цезарь остановил свою тяжеловооруженную пехоту и приказал двадцати пяти или тридцати галльским конникам, случайно оказавшимся при нем, напасть на две тысячи нумидийцев Юбы.
Галлы пустились в галоп и каким-то чудом обратили в бегство этот вихрь врагов.
Цезарь возобновил свой марш, разместив в арьергарде ветеранские когорты, которым он только что показал, с каким врагом они имеют дело, и конницу, которой тридцать галлов только что подали пример; так что преследование со стороны неприятеля несколько ослабло.
В разгар всех этих событий каждый не спускал глаз с Цезаря, и, поскольку все видели, что он был как всегда спокоен и, более того, улыбался, каждый говорил:
— Цезарь не встревожен: значит, все в порядке.
И каждый выполнял свой долг.
И в самом деле, положение улучшалось: города и крепости, мимо которых проходило войско, отправляли Цезарю продовольствие и посылали сказать ему, что они на его стороне.
В такой обстановке он сделал привал у города Руспина, а на другой день выступил оттуда и двинулся к Лепте, свободному и самоуправляемому городу.
Лепта отправила навстречу ему посольство с теми же подношениями.
Цезарь поставил охранять городские ворота своих верных людей, строгих часовых, имевших приказ не пропускать его солдат в город: он опасался возможных беспорядков и не хотел, чтобы такие беспорядки оттолкнули от него жителей.
Затем он встал лагерем у ворот города.
На следующий день фортуна Цезаря привела в поле зрения Лепты часть его грузовых судов и несколько галер.
Они доставили ему известие, что остальной его флот, сомневавшийся в месте высадки и узнавший, что Утика хорошо относится к Цезарю, направился к Утике.
Цезарь немедленно снарядил десять галер.
Часть из них должны были привезти подкрепление и снаряжение с Сардинии, другим надлежало отправиться за продовольственным обозом на Сицилию и, наконец, остальным было поручено собрать весь остальной флот и привести его к Лепте.
Затем Цезарь отправился из Лепты в Руспину, сделав в этих городах крупные запасы продовольствия и леса и, при всем своем недостатке сил, оставив там гарнизоны, чтобы, в случае поражения, тот и другой город могли служить убежищем для флота.
О, имея дело с такими врагами, следовало предвидеть все!
Однажды, когда его солдаты, не имея чем заняться, развлекались, глядя на африканца, танцевавшего и игравшего на флейте, и, увлекшись этим зрелищем, оставили своих лошадей под присмотром конюхов и расселись вокруг танцора, аплодируя ему и крича «браво!» с той же беспечностью и с тем же воодушевлением, как если бы они сидели в римском цирке, их внезапно окружила нумидийская конница, обрушилась на них и, преследуя бегущих, ворвалась вперемешку с ними в лагерь; так что если бы Поллион и Цезарь не выскочили вместе из укреплений и лично не бросились на выручку беглецам, ведя за собой тех галлов, которых было так трудно напугать, война закончилась бы в тот же самый день.
В другой стычке, почти такой же, солдат охватила паника наподобие той, что случилась в Диррахии.
Какой-то знаменосец бросился бежать со своим знаменем; Цезарь подскочил к нему, схватил его за шею и, развернув в обратную сторону, сказал ему:
— Ты ошибся: враг вон там!
LXXXIV
Между тем, в тот момент, когда Цезарь, встревожившись, уже намеревался оставить гарнизоны в Руспине и Лепте и лично отправиться на розыски своего флота, ему донесли о появлении большого числа парусных судов, в которых вскоре распознали свои суда.
То был флот, который собрали отправленные за ним галеры: он пришел присоединиться к Цезарю.
Это вызвало необходимость увеличить запасы продовольствия.
Цезарь взял тридцать когорт и двинулся в глубь страны, намереваясь совершить налет; но не прошел он и трех четвертей лиги, как вернулись его разведчики, сообщая о появлении неприятеля.
Почти в ту же минуту он увидел, как впереди поднимается огромное облако пыли.
Цезарь тут же собрал четыре сотни конников и некоторое количество копейщиков и, приказав своим легионам следовать за ним, послал разведку туда, где, как ему показалось, находились главные силы врага.
Это был Лабиен.
Бывший легат Цезаря построил своих солдат таким плотным фронтом, что, хотя он состоял лишь из конников вперемежку с копейщиками и резервных эскадронов на флангах, издали можно было подумать, будто это исключительно пехота.
В ответ Цезарь построил свои тридцать когорт по одной линии, прикрыл копейщиками фронт боевого порядка, а на флангах разместил конницу, приказав каждому приложить все усилия к тому, чтобы не оказаться окруженными.
Внезапно Цезарь, не трогавшийся с места и выжидавший дальнейшего развития событий, понял, с кем он имеет дело, поскольку вражеская конница начала развертываться и окружать его крылья, тогда как по центру она пошла в атаку совместно с легкой пехотой.
Цезарианцы выдержали первый натиск, но, пока вражеская пехота схватилась с ними врукопашную, нумидийские конники, в свой черед атакованные после этой атаки, упорхнули, словно птицы, в пятистах шагах от места сражения перестроились, галопом возвратились, метнули дротики и снова упорхнули.
Это был какой-то новый способ ведения боя, едва не ставший для солдат Цезаря роковым, ибо, видя, как нумидийская конница отступает, они полагали, что она обращается в бегство, и бросались за ней в погоню.
Тогда Цезарь пустил свою лошадь в галоп и промчался вдоль всего развернутого строя, ибо он с первого взгляда понял, что происходит: солдаты, бросаясь в погоню за конницей, открывали фланги для легкой пехоты, осыпавшей их стрелами.
И он крикнул сам и приказал передать по рядам, чтобы никто не отходил от фронта боевого порядка дальше, чем на четыре фута.
Но, несмотря на все эти меры предосторожности, положение становилось все более и более опасным, поскольку вражеская конница, полагаясь на свое численное превосходство, полностью окружила все тридцать когорт Цезаря, так что им приходилось сражаться в кольце.
И тогда Лабиен, этот ярый враг Цезаря, перебивший всех пленных в Диррахии и накануне Фарсала поклявшийся не давать себе отдыха, пока Цезарь не будет побежден, Лабиен с непокрытой головой выступил из рядов нумидийцев и, обращаясь к цезарианцам, воскликнул:
— О, мы корчим из себя храбрецов! Неплохо для новобранцев.
Тогда какой-то римлянин вышел из рядов и, словно в «Илиаде», произнес:
— Я не новобранец, а ветеран из десятого легиона.
— А где ж тогда его знамена? — спросил Лабиен. — Я их не вижу.
— Погоди, — ответил солдат, — если ты не видишь знамен, то, надеюсь, распознаешь меня и этот дротик.
И тотчас же, сбросив одной рукой шлем, он другой рукой метнул дротик, воскликнув:
— Держи, вот тебе от десятого легиона!
Дротик полетел со свистом и вонзился в грудь лошади.
Лошадь и всадник упали, и в первую минуту все подумали, будто Лабиен убит.
Тем временем Цезарь растянул свое войско широким фронтом и, повернув стоявшие на концах боевой линии когорты лицом к врагу, встал во главе своей конницы, атаковал центр помпеянцев и с одного удара смял его.
Тотчас же, не увлекаясь преследованием врага и опасаясь какой-нибудь засады, он отступил назад и в полном боевом порядке двинулся к своему лагерю.
Но не успел он дойти до него, как Пизон и Петрей с тысячью шестьюстами нумидийских конников и многочисленным отрядом легкой пехоты пришли на помощь своим.
Получив это подкрепление, помпеянцы бросились в погоню за Цезарем.